Как жили мы на Сахалине

Бывало, забредешь в таежную глушь, остановишься в тишине и невольно подслушаешь нежный говор ключа, журчащего в двух шагах. Он чист и светел, влага его освежает и бодрит. Дома потом с радостью вспоминаешь эту встречу. Родничок долго звенит в душе благотворным звоном и будит мысли о вечном: о единстве человека и природы, о смысле нашего существования и возможности счастья на земле.

Такие ручейки питают речки, реки, озера, моря. Только кто в океанской массе разглядит капельку таежного ключа? Кто в жизни одного человека увидит судьбу народа, историю державы?

Речкины из деревни Речки

Сергей и Иван Речкины — родные братья, но встречаются нечасто: Иван живет в Холмске, Сергей — в Стародубском. Если же сходятся, то разговорам и воспоминаниям нет предела. Сергей Иванович достает аккуратно переплетенную рукописную книгу и докладывает, что переписал ее уже в пятый раз, вновь внес кое-какие коррективы. В век компьютерной техники, копировальных аппаратов усердный летописец, подобно древнему Пимену, пишет от руки. Повествование начинает по-старинному, как в незапамятные времена.

Не подчинившись новой, никонианской, вере, ушел на северо- восток из Нижнего Новгорода крестьянский сын Иван Речкин и в таежной глухомани на берегу светлой Чернушки построил не избу — дом, расчистил пространство под пашню и зажил вольной жизнью. Сыновья его, войдя в мужество, отделились. Так образовалась деревня Речки. 25 ноября 1893 года в семье Евстигнея Речкина родился сын, которого в честь прадеда крестили Иваном. Родители его умерли, едва он вступил в пору юности. Поэтому сватать девятнадцатилетнюю красавицу-соседку Аню Яблочкину пошел старший брат Кузьма. Соседи, хоть и были чуть побогаче, дочь на замужество благословили, потому что жених обладал трудолюбием и душевной добротой. Не успели молодые ни добра нажить, ни детей родить — пришла первая война с германцем. Проводила юная жена Ивана, оросив его рубаху слезами, и стала ждать вестей.

Первые два года получала письма, потом связь оборвалась. Жила Анна с отцом и матерью. Семь зим укрывали леса и поля обильными снегами, семь весен буйствовали цветеньем, пробуждая новые надежды. Уже отгремели революции и войны, уже вернулись все, кого пощадили кровавые побоища, а Ивана не было. Наконец в 1921 году явился, будто с того света, в чужой одежде, переступил порог дома Яблочкиных, не зная, ждут ли его здесь. Сбежалась вся деревня — родня, друзья детства, соседи. Не всех узнавал он: одни выросли, другие состарились.

Рассказ его был долгим: очутилась часть в окружении без боеприпасов и пищи, одних немцы побили, других полонили. Ивану, можно сказать, повезло — взял его к себе в работники бауэр, по-нашему — хозяин. Привычный к крестьянскому делу, пленный работал аккуратно и толково. Бауэр стал его одевать приличнее, лучше кормить, изредка разрешал поездки в близлежащий Дрезден, однако требовал, чтобы Иоганн разговаривал на немецком языке. Хозяйский замысел простирался далеко: подыскал он батраку добропорядочную немку и предложил полное содействие в женитьбе, лишь бы пленный дал согласие навсегда остаться в Германии. Чужой язык русский солдат выучил, но решительно отказался и от немецких благ, и от пышнотелой Эльзы, объяснив, что он женат и имеет твердое намерение вернуться домой. Вырваться с чужбины удалось только после настойчивых требований молодой Советской республики.

С какой радостью принялись Иван и Анна строить свой дом! Родня помогла заготовить лес, вывести сруб, смастерить крышу, напилить досок (а пилили вручную). Остальное делал Иван сам, осваивая столярное ремесло. За домом распахали участок, посеяли рожь, посадили огородину, фруктовые деревья. Кузьма выделил несколько ульев, увлек брата пчеловодством.

Дом получился теплый, светлый, просторный. Скоро он наполнился детскими голосами: в двадцать третьем родилась Аня, потом Василий, Сергей, Семен, Иван. Не разрушила семейное счастье коллективизация. Анна на любой работе в колхозе «Парижская коммуна» была ударницей, успевая управляться с домашним хозяйством, теребить лен, прясть пряжу, ткать холсты, обшивать детвору. Иван выделил в колхозную пасеку половину ульев, занялся пчеловодством, а кроме того, столярничал, убирал хлеб, слыл лучшим скирдовальщиком, во время молотьбы вставал на самую ответственную работу — подавал снопы в барабан.

Только стали дети подрастать, радовать родителей успехами в учебе — грянула вторая война с германцем. Ивану Речкину вручили повестку в марте сорок второго, когда шел ему сорок девятый год. Понимали: туго стране, если призывают такой возраст. Врага еле отогнали от столицы, обильно оросив кровью белые снега Подмосковья. На передовую он не годился, и его в составе войск НКВД переправили в осажденный Ленинград — охранять военные объекты, тушить пожары, вылавливать дезертиров и шпионов, убирать мертвецов.

В мае сорок третьего, в разгар полевых работ, семью Речкиных постигло большое горе — умерла мать, Анна Сергеевна. Не исполнилось ей и сорока восьми. Надорвала она свое здоровье в тяжелом крестьянском труде, в повседневных хозяйственных заботах. И накануне кончины последние слова ее были о детях:

— Пожить бы еще немножко, может, отец придет. Как вы будете одни?

Второе возвращение Ивана Речкина

Во время войны мир был недосягаемой мечтой. Мечтали изголодавшиеся дети о хлебном изобилии, измученные женщины ждали, что вернутся мужья, братья — легче станет. Солдат с нетерпением ждал того дня, когда можно будет просто жить, то есть дышать не гарью дымящихся развалин, а чистым воздухом родного перелеска, спать на постели, а не в окопе, купаться в речке без боевого охранения; выйти, не опасаясь артналета, на луговину покосить всласть, сесть с соседями за праздничный стол и запеть во весь голос.

И вот война закончилась. В миллионах человеческих сердец долгожданная победа отозвалась восторженным трепетом. Знаменитый прозаик тех лет И. Эренбург ответил стихами:

Что было не танцевать столицам, пышным городам, селениям, утопающим в зелени, млеющим под коричневыми черепичными крышами! Многие из них остались в целости и сохранности: кого фронт обошел стороной, кто откупился сотрудничеством с оккупантами, кого от разрушения спасли советские солдаты ценой своей крови и жизни. А на что было надеяться русской женщине, если за божницей лежали похоронки на мужа и двух сыновей? Что было делать вдове с оравой ребятишек, если у псе ничего не осталось, кроме старой землянки? Фашисты разорили свыше 70 тысяч наших сел и деревень, 1710 городов. Где было взять кружку молока, если в Германию угнали 17 миллионов коров?

Рядового Ивана Евстигнеевича Речкина только в сентябре уволили вчистую по состоянию здоровья и возрасту, вручили проездные документы, сухой паек на трое суток, продаттестат. Сердце радостно забилось: домой! А вокзалы переполнены военными — к кассам не пробиться. А вокруг масса калек, в пристанционных буфетах стучат костылями, машут пустыми рукавами, обнажают обрубки конечностей:

— Браток, дай допью! Угости папиросой! Искалечило еще на Воронежском фронте.

По вагонам водят слепых с изуродованными лицами, они поют хриплыми голосами, как в яростных атаках умирали их боевые товарищи, как выжили они сами не на радость, а на муки, снимают бескозырки или пилотки:

— Подайте, граждане, защитнику Родины!

До многих предприятий лучи победы совсем не достали, они работали по-прежнему в военном режиме. В декабре работник ЦК ВКП(б) докладывал из Тульской области, где располагались угольные предприятия: «Условия жизни исключительно тяжелые, особенно плохо живут мобилизованные рабочие. Они не имеют нательного белья, месяцами не получают мыла, спят на деревянных топчанах, за которые вынуждены платить 48 рублей ежемесячно. Питание в столовой очень плохое». Иван Евстигнеевич прибыл домой в октябре, достал из тощего вещмешка скромные гостинцы: банку американской тушенки, несколько кусков рафинада, буханку хлеба, хозяйственное мыло.

— Как жилось вам без матери?

За хозяйку в доме осталась двадцатилетняя Аня. Сергей и Семен пошли в колхоз работать, учиться в школе им больше не довелось. Работали на лошадях, а когда их не стало — на быках. Весной — пахота, боронование, летом — прополка, сенокос, зимой — лесозаготовки. Младшие ходили в лес за ягодой, собирали грибы, сушили их на зиму. Питались картошкой: пекли се в угольях, варили, стряпали драники. Ходила частушка:

В хлебную выпечку добавляли измельченный липовый лист, перетертые головки клевера. От такой пищи постоянно урчало в животе и все время сосало под ложечкой — очень хотелось есть.

Исчезло все: соль, спички, мыло, керосин. Головы мыли щелоком — древесной золой, чтоб не донимали вши; вечерами жгли лучину, огонь добывали кресалом, называли его «катюшей». Соль воровали на станции Буренино, через которую шли платформы в Горький. Посылали детей — если поймают, то ребенка в тюрьму не посадят. Наберет пацан сколько может унести и чешет, обливаясь потом, домой около десяти километров. А что делать — жить-то надо!

Крепко выручала Речкиных домашняя пасека. Отец оставил на попечение Сергея восемь ульев и умение обращаться с пчелами. Самим меду доставалось — языком лизнуть, все приходилось продавать. Наберется туесок-другой, Сергей на поезд и — в Горький, где цены на рынке повыше. Билетов было не достать, так ехал на крыше вагона — дешево и сердито. На выручку покупал самое необходимое, чаще всего ситчику на рубахи да обувь.

В долгие зимние вечера молодежь собиралась на посиделки. Девчата вязали для фронтовиков шерстяные носки и рукавицы. Подростки научились подшивать валенки, ремонтировать кожаную обувь, плести лапти. А между делом шутили, смеялись, пересказывали прочитанные книги, разные фронтовые события. Вспыхивали тут озорные взгляды, не в одном сердце от тайной искры возгоралось пламя первой любви. Самые отчаянные всерьез подумывали засылать сватов. Их балалаечник предупреждал:

Огляделся Иван Евстигнеевич — опустел колхоз, война выжала из него все соки. Полегли где-то Речкин Агафон, Речкин Василий, Речкин Липантий, Речкин Ераст, да Яблочкин Василий, да четверо Завьяловых — Михаил, Петр, Иван, Василий. Это только из родии. А всего по стране из 17 миллионов трудоспособных колхозников, числившихся в 1940 году, к концу сорок пятого осталось шесть с половиной миллионов. С теми, кто вернулся.

Экономика западных стран но «плану Маршалла» обильно подпитывалась американскими долларами, а Советский Союз мог полагаться только на собственные силы. И фронтовики совершили еще один подвиг — восстановили народное хозяйство, вывели его до высот гагаринского полета. Они стали работать, учась, учиться, работая, наверстывая в труде, в учебе, в любви все, что потеряли за годы войны. Сколько их, надорвав сердце, слишком рано ушло из жизни!

Восстановили бы раньше срока и «Парижскую коммуну» в Речках, но власть словно рехнулась — обложила такими налогами, каких не было даже во время войны. С коровенки, с кабанчика, с курицы, с улья, с яблони, посаженной еще в молодости, постановили брать такой налог, что выгоднее было живность пустить под нож, деревья вырубить, чем нести непомерно тяжелое бремя. Из колхозных закромов изымали даже семенной фонд.

Аня вышла замуж. Сергея послали на лесозаготовки. С малышами стало трудно. И тогда вдовец позвал к себе в дом вдову Анну Ивановну Одинцову, измученную одиночеством. Расписали их в сельсовете. И уж совместно решено было покинуть родимый край. Обмозговав слухи, что идет агитация насчет переселения, поехал Иван Евстигнеевич в райцентр и получил переселенческий билет № 7545 с печатью Горьковского облисполкома и датой от 30 августа 1947 года. Согласно договору, списали с семьи пять тысяч рублей долгу по налогам, выдали четыре тысячи пособия, а взамен переселенец обязался навечно переехать в Сахалинскую область. Продали Речкины дом, сдали в колхоз корову, получили документ, по которому на месте обещали выдать взамен другую, и всей семьей двинулись на край света.

О памяти светлой и печальной

Сергей Иванович рассказывает младшему брату, что старость к отцу пришла неожиданно, как первый снег на Сахалине.

— Помнишь, как привезли нас в Макаровский район поздней осенью? Тогда машина долго петляла по распадку вдоль речки Лазовой, пока сопровождающий не скомандовал:

— Речкины, выгружайтесь!

Всю семью охватил ужас, когда они вошли в предназначенное жилище. Большой японский дом пугал угрюмой пустотой. Единственным предметом, оставшимся от прежних хозяев, была жестяная печка, от которой гончарная труба выходила в окно. Когда ее затопили, дым повалил в комнату. Ночевать решили в сарайчике. Утром вышли на свет — снег! Падал первый снег — пушистый, мягкий. Над огромными пространствами страны начинался день 7 ноября, в городах и поселках готовились к праздничным парадам и демонстрациям, посвященным 30-летию Великого Октября, а здесь стояла изумительная тишина. И эта тишина, и первый снег походили бы на волшебную сказку, если бы не черный чужой дом, в котором предстояло жить. Мать даже заплакала. Отец по-военному распорядился:

— Всем — за дело!

По весне Иван Речкин поехал в Приморье за пчелами. Их появлению на Сахалине мы обязаны тогдашнему старшему агроному областного управления сельского хозяйства Николаю Ивановичу Мазулеву. Он удивился, что японцы не занимались пчеловодством, а ведь на островных травах и садах можно было брать немало меда. Послали бумагу в Москву, там инициативу одобрили и обязали Приморский крайисполком выделить сахалинцам тысячу пчелосемей. Приморцы заупрямились и дали только 670 семей. Но тут встали на дыбы моряки — не повезем! Пришлось обращаться в крайком партии. Ульи поместили в трюм парохода «Суриков», а там, когда вышли в море, температура поднялась до 30 градусов. В довершение всех бед нагрянул шторм, и в море, вместо трех дней, проболтались неделю. Какова была радость, когда выяснилось, что пчелы живы! Ульи разместили по колхозам южного Сахалина. Ивану Евстигнеевичу выделили 25 пчелосемей, и в тот же год он получил первый мед. К 1954 году колхозная пасека имела уже сотню ульев. Изучение специальных книг и журналов, исключительное старание пчеловода помогли получить до 60 килограммов меда с каждой семьи. Это был рекорд. Облисполком своим решением утвердил И. Речкина участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Но поехать ему в Москву не пришлось, так как не на кого было оставить пасеку. Зато на выставке побывал сын Сергей, разумеется, за свои, а не за отцовские заслуги. Его, бригадира полеводческой бригады Центрального отделения совхоза «Долинский», представили за высокие урожаи картофеля и овощей. До сих пор памятно Сергею Ивановичу июльское утро, когда директор совхоза Иван Иосифович Кравцов спросил на разнарядке молодого агронома:

— Еду вчера поздно вечером — твои работают на поле. Что ты им пообещал?

— Ничего, — ответил бригадир. — Я веду индивидуальный учет работы, ежедневно выписываю наряд, а утром сообщаю, кто сколько заработал. Зная это, они стремятся заработать больше.

— Молодец, коли так. Старанием в отца пошел.

Сыновья вспоминают: добрым и жизнерадостным был их отец. Любили они с Анной Ивановной приветить всякого человека. В колхоз наведывалось немало начальства — куда их? К Речкиным. Хозяева и за стол посадят, и медовухи поднесут, и постель мягкую приготовят. А уж если приезжали дети, внуки — дом сиял, стол ломился, задушевным разговорам не было конца. Вдруг в чью-то управленческую голову пришла шальная мысль: объединить все колхозные пасеки в одну и разместить ее на западном побережье острова, где климат благоприятнее. Малые ликвидировали быстро, а большую не создали и до сей поры. Затем пошли иные преобразования, поселок Лазо замер. Пришлось снова покидать обжитое место и ехать к сыну. Может, новое разорение и подкосило старого солдата. Не знают братья Речкины, стоит ли их родная деревенька на севере Нижегородской области. Как умерла тетка Пелагея, ездить туда они перестали. Нет давно колхоза имени Лазо, не жужжат пчелы над цветущими травами в долине речки Лазовой. Но память о старом колхознике Иване Евстигнеевиче Речкине хранят его сыновья, внуки, правнуки. Не совершил он подвигов, которые прогремели бы на всю страну, — исполнил честно воинский долг там, куда его определили. Рядовым числился и в колхозе, со старанием, с душой делал дело, за которое взялся согласно своим склонностям. Был он хорошим мужем, заботливым отцом, дедом, просто добрым человеком на земле. Из таких и состоит народ, который вынес на своих плечах Великую Отечественную войну, поднял страну из разрухи.