Капитан Трафальгар

ГЛАВА XVI. Командир поневоле

Спустя каких-нибудь четверть часа, не более, Вик-Любен и Брайс одни подошли ко мне. Я прочел бешенство в глазах мулата.

— Ну, а что бы вы, например, сказали, — гневно воскликнул он, — если бы вместо того, чтобы соглашаться на ваши условия, мы бы просто предложили вам выбор между тем или другим: или вы будете служить нам, как хороший офицер, или сейчас же будете присутствовать при том, как старого пирата, его детей и вашего отца привяжут к мачте и будут бить плетьми до крови?

Я, конечно, не мог предвидеть такого оборота дела и не старался даже скрыть того чувства ужаса и негодования, какое мне внушала эта перспектива.

— Я скажу вам на это, — отвечал я, — что одного предположения подобной низости и подлости было бы достаточно, чтобы заставить меня решиться скорее дать изрубить себя на куски, чем оказать вам хотя бы малейшую услугу!… Вам известны мои условия… Теперь могу добавить к этому, что они бесповоротны и что я ни на йоту не отступлюсь от них!

Они вторично вернулись к группе матросов, неподвижно сидевших на своих местах в ожидании моего ответа. Опять началось совещание, на этот раз длившееся, впрочем, недолго.

— Мы решили временно согласиться на ваши условия! — проговорил Брайс от имени всего почтенного собрания. — Но не забудьте, что при малейшей попытке нарушить ваши обязательства, при малейшем признаке измены мы будем знать, как приняться за вас…

Да, действительно, они знали, эти негодяи!… Но, в сущности, не все ли равно! В общем все же был уже сделан громадный шаг вперед, а положение было такого рода, что нельзя было предъявлять слишком строгих требований относительно внешней формы договора.

— В таком случае это дело решенное, — сказал я, — теперь остается только приступить к выполнению первого параграфа нашего условия: показать мне так, чтобы я мог убедиться своими глазами, что отец мой и все друзья мои живы…

Начались новые совещания, толки и обсуждения этого затруднительного вопроса. Одни предлагали спустить меня в кают-компанию, другие не хотели этого допустить. Они, очевидно, опасались, чтобы между мной и остальными их пленными не завязалось опасных отношений, могущих грозить их безопасности. Конечно, наиболее разумное мнение имело наибольший успех, и потому было решено вывести отца моего к выходу лестницы и поручить ему передать мне, что Корбиак, Розетта, Флоримон и Клерсина живы. И ничего более, ни слова, ни звука! Я со своей стороны также не должен был произнести ни единого слова; затем всякие дальнейшие отношения с заключенными кают-компании строго воспрещались мне. Я немедленно согласился на такого рода решение, признавая его, в сущности, вполне естественным с точки зрения бунтовщиков и ввиду их собственных интересов.

Прошло более получаса. Я начинал уже беспокоиться столь продолжительной проволочкой, когда, наконец, появился у люка, ведущего вниз, в кают-компанию, мой отец, которого несли на носилках два матроса. Он был бледен как смерть, но жив. Слабым голосом он произнес слова, которых я ожидал от него с таким болезненным нетерпением, и не прибавил к этому ни слова, но долгий взгляд его, полный тоски, нежности и муки, сказал мне все, чего он не мог выразить словами.

Я отвечал ему, послав рукой безмолвный поцелуй; затем носилки скрылись в люке лестницы.

Статья вторая нашего уговора была уже гораздо легче исполнима и потому не представила особых затруднений.

Чтобы доказать мне, что требование мое исполнено и что ни одного матроса не остается более в кают-компании, Вик-Любен и Брайс выстроили передо мной весь экипаж. Недоставало только одного человека, некоего матроса по имени Смис, нашего марсового матроса. Я спросил о нем.

— Белюш убил его! — угрюмо отвечал Брайс. Я не стал настаивать.

Затем дверь на лестницу немедленно была заперта, как бы для того, чтобы яснее дать мне понять, что я должен совершенно отказаться от всякой надежды на дальнейшие отношения с заключенными. Волей-неволей пришлось удовольствоваться и этим.

— Теперь я в вашем распоряжении! — проговорил я, обращаясь к Брайсу.

Решено было заставить меня съесть немного супа и выпить стаканчик вина, потому что я был очень слаб вследствие большой потери крови. Кроме того, для меня раскинули на корме род палатки из брезентов, сюда же принесли карты, секстан, барометр, компас, — словом, все необходимые инструменты и аппараты. Меня окружили всеми удобствами, каких требовало мое болезненное состояние, и обязались исполнять в точности все мои приказания касательно управления судном.

Прежде всего я приказал ослабить два малых паруса, так как море заметно успокоилось и волны мало-помалу улеглись, а ветер начинал спадать.

Затем, измученный теми страшными впечатлениями и волнениями, какие пришлось пережить за это короткое время, совершенно обессиленный и изнеможенный, я, незаметно для самого себя, снова впал в тяжелое забытье, перешедшее в такой же тяжелый сон.

Незадолго перед полуднем явился Брайс и разбудил меня, чтобы я сделал свои вычисления. Погода прояснилась, море было спокойно, и яркое солнце блистало в безоблачной лазури неба. Мне подали необходимые инструменты, карты и книгу для отметки быстроты хода судна.

Так как я потерял очень много крови, то чувствовал сильный озноб и сердцебиение. Я едва мог, и то через силу, поднести секстан к глазам, между тем как трое здоровенных матросов подняли меня вместе с подушками, на которых я лежал, и держали на уровне линии горизонта. Кое-как мне удалось сделать свои наблюдения; дрожащей рукой я набросал неразборчивыми каракулями карандашом необходимые вычисления и затем заявил во всеуслышание, что мы находимся в данный момент на 38° 8' 12» северной широты и 45° 6' 3» западной долготы.

Весь экипаж, собравшийся в полном составе на палубе, с жадным любопытством ожидал в благоговейном молчании результатов моих наблюдений. Эта, в сущности, столь простая и несложная операция, столь обыкновенная в моих глазах, казалась им чем-то вроде кабалистики. Все эти люди, от первого до последнего, вполне сознавали, что никто из них не в состоянии определить, на какой точке громадного пространства океана они находятся в данный момент. С самого первого момента все они поняли, что эта ежедневная операция, равно как и все остальные, относящиеся к управлению судном, являются для них вопросами жизни и смерти. И вот теперь-то я только понял впервые и осознал ту силу, то громадное преимущество, какое давало мне над ними их невежество. И они сами чувствовали это. Брайс и Вик-Любен развернули передо мной карту и попросили меня указать им точно, на какой именно точке океана мы теперь находимся. Я исполнил их просьбу, сделав пометку красным карандашом. Вслед за этим карта стала переходить из рук в руки; матросы показывали ее друг другу, с жадным любопытством отыскивали на ней ту маленькую красную точку, которую я нанес на карту, водили по ней грязными, мозолистыми пальцами, словом, были в полном восхищении и изумлении от моих познаний.

Меня же положительно поражало как полное невежество всех этих людей, так и их безусловное доверие к моим словам. Собственно говоря, что мешало мне дать им ложное указание и обмануть относительно результатов моих наблюдений, что мешало мне, если я того пожелаю, вводить их в заблуждение? Была минута, когда я даже подумал это сделать, но затем мысленно сказал себе, что всегда успею воспользоваться этим средством, когда это может быть мне полезно, так как ничего не могло быть легче, как уверить их во всем, что я только захочу. Быть может, Вик-Любен успел прочесть эту мысль в моих глазах, так как подошел ко мне и промолвил угрожающим тоном:

— Надеюсь, вы не будете плутовать, иначе тем хуже для вас! Предупреждаю вас, что вам будет плохо!…

— Напрасно трудитесь, я и сам все это отлично знаю! — равнодушно отвечал я. — Да и к чему, скажите, я стану плутовать или обманывать вас? Ведь в моих интересах и в интересах моих друзей — как можно скорее привести вас в какой-нибудь порт! Вы смело можете поверить, что как только посадите нас в шлюпку, чтобы высадить на каком угодно берегу, мы не заставим себя просить расстаться с вами.

На этот раз я, в свою очередь, мог прочесть в глазах Вик-Любена, что, вероятно, этого никогда не случится. Тем не менее он не сказал ничего и молча отошел в сторону.

Пройдясь раз пятнадцать или семнадцать взад и вперед по верхней палубе, он остановился в нескольких шагах от меня и спросил:

— В сущности, как вы полагаете, куда мы, собственно, намерены идти?

— Я полагаю, во Францию, если только не в Англию или Испанию! — отвечал я. — Во всяком случае, вы должны сообщить мне об этом, если желаете, чтобы я привел вас туда. В настоящее время мы находимся на пути к Бресту и Сан-Мало, избранному моим отцом и командиром. Но если вы хотите идти в другой какой-нибудь порт, то нам придется изменить курс. Предоставляю вам и вашим товарищам сделать выбор и решить, а затем сообщить мне о вашем решении.

— А как вы полагаете, что мы будем делать во Франции? — осведомился Брайс, который тем временем подошел к своему соучастнику.

— Право, мне это кажется очень просто! — ответил я. — Как только вы придете в какой-нибудь порт, конечно, постараетесь развязаться с судном и распродать весь груз, в чем мы, конечно, не сумеем помешать вам, если только вы, согласно условию, позаботитесь высадить нас на каких-нибудь островах!

— А по пути туда есть острова? — осведомился Вик-Любен.

— Да, конечно! Несколько групп, например, Азорские!

— Далеко они отсюда?

— Не особенно: на расстоянии пяти или шести дней пути, если ветер будет благоприятный; в противном случае мы пройдем до них дней десять-двенадцатъ!

— Хм! — промычал Вик-Любен, видимо, чем-то озабоченный. — Итак, вы полагаете, что мы высадим вас там, а сами подыщем себе за известное вознаграждение другого капитана, который приведет нас во Францию или туда, куда укажем ему мы. Не так ли?

— Да, именно! — сказал я.

— Ну, нет! Это вовсе не входит в наши расчеты. Мы все очень довольны вами и предполагаем удержать вас до окончания плавания…

Очевидно, этот негодяй просто издевался надо мной. Но чего, собственно, он хотел, к чему клонил и какого рода план придумал он вместе со своими товарищами, — вот чего я не знал, но что решил разведать на свободе. Времени у меня было вполне достаточно. Я мог прислушиваться и раздумывать обо всем этом в продолжение большей половины суток. Рассчитывая на хороший конец, мы не могли прийти во Францию ранее трех или четырех недель, а за это время могло случиться очень многое, например, могло встретиться какое-нибудь военное судно и, проходя вблизи нас, потребовать наши бумаги! Это было весьма обычное явление, особенно в то время, когда великие морские державы усердно занимались контролем судов, плавающих в Атлантическом океане. Кроме того, можно было всегда рассчитывать на различные непредвиденные случаи, каких всегда бывает и может быть так много в море; наконец, среди бунтовщиков могли возникнуть распри, и тогда я не преминул бы воспользоваться ими в своих интересах… Словом, я решил терпеливо выжидать, тщательно наблюдать за всем и, главное, заручиться расположением людей экипажа, насколько это будет в моей власти, рассчитывая главным образом на тех из них, которых имел основание считать наиболее надежными, честными и порядочными. Я нимало не сомневался, что некоторые из них были положительно против воли вовлечены в этот бунт, и инстинктивно угадывал их. Если бы мне посчастливилось только образумить хотя бы трех-четырех из них и раздобыть оружие, то можно было надеяться отобрать судно от Вик-Любена и Брайса, которые теперь могли считаться хозяевами на «Эврике».

Но главное, — чтобы достигнуть этого, надо было не возбуждать никаких подозрений в этих двух господах, крайне недоверчивых и подозрительных. Следовало во что бы то ни стало не давать ни малейшего повода заподозрить себя в чем-либо, а потому по тысяче различных причин было несравненно разумнее не обманывать их и строго соблюдать все условия договора.

Прошло без малого целых три недели в этом неслыханно ужасном положении, и ничто за все это время не внесло какого-либо заметного изменения в нашу жизнь на «Эврике».

Вопреки моим ожиданиям, нам не встретилось ни одного судна. В ту пору я не знал причины этого явления, но впоследствии мне стало известно, что в это время года все суда, плавающие по Атлантическому океану, идут по 45° параллели, в расчете найти там северные ветры и воспользоваться ими, за исключением, конечно, только тех судов, которые отправляются к южной части Антильских островов или же идут оттуда. За все эти долгие три недели мы видели, и то издали, каких-нибудь два или три судна, но при первом их появлении вахтенные тотчас же давали знать об этом Вик-Любену и Брайсу, и я имел случай заметить, что в эти моменты за мной усиливался присмотр. Очевидно, они ужасно опасались, чтобы я не мог как-нибудь дать сигнала, и весьма вероятно, что в случае какой-нибудь такой встречи, внушающей им опасения, меня немедленно отправили бы в трюм.

Но, надо отдать им справедливость, все это время я пользовался самым прекрасным уходом и решительно не терпел недостатка ни в чем. Моя рана на голове начинала уже зарубцовываться, а рана ноги почти совершенно затянулась, так что я мог уже ходить с помощью палки или держась за перила и поручни. Силы мои заметно восстанавливались.

Но стоило мне только высунуть нос за холщовую палатку, служившую мне жилищем, как я тотчас же был окружен самым строжайшим присмотром. Мне строго воспрещалось подходить к люку, ведущему в кают-компанию, строжайше воспрещалось разговаривать с кем-либо из матросов. Ночью часовой с оружием в руках стоял у моей постели, да и он находился под постоянным наблюдением рулевого. Малейшая неосторожность с моей стороны могла иметь самые страшные для меня и для всех нас последствия, и я не смел даже помыслить, если бы мне даже и представился случай вступить в разговор с моими надзирателями, попробовать завязать с ними сношения. Всего только раз или два я решился было обменяться безмолвной улыбкой, но она была встречена так холодно, что чувство собственного достоинства не позволило мне возобновить эту попытку.

В сущности, после трех недель терпеливого выжидания, наблюдения и разных догадок и соображений, я не продвинулся ни на йоту вперед. Я не имел ни малейшего представления о том, что делалось там, внизу, между деками.

Единственное улучшение, какого я добился в своем положении, было восстановление моих сил и здоровья, да еще пройденный нами путь. Ведь каждый узел пути, приближавший нас к Европе, был своего рода победой над врагом! По крайней мере, так казалось, хотя на деле я был очень склонен сомневаться в этом.

Чем больше я размышлял, — а я только это и делал, — чем больше вдумывался в то положение, в каком находился по отношению к бунтовщикам, чем больше думал о коварном, лживом и предательском характере Вик-Любена и той ненависти, какую он питал к командиру и всем нам, — тем труднее было мне верить, чтобы это страшное испытание окончилось благополучно, согласно заключенному между нами договору. Для того, чтобы верить в возможность подобного исхода, надо было допустить в этом человеке остаток чести, а мулат являлся как раз прямой противоположностью мало-мальски честного человека; личные, корыстолюбивые цели являлись единственным мотивом всех его действий и поступков. Следовательно, чтобы составить себе до известной степени вероятное представление о его намерениях, нужно было рассуждать, становясь по возможности на его точку зрения.

Чего, собственно, он хотел с самого начала? Овладеть Жаном Корбиаком, чтобы выдать его властям Луизианы и этим отчасти отплатить за прежние унижения и удовлетворить свое чувство ненависти, отчасти — получить громадное вознаграждение в пятьдесят тысяч долларов, обещанное за поимку Капитана Трафальгара.

С тех пор к этим прежним побудительным причинам прибавилась еще горечь неудачи и чувство озлобления, вызванное этой неудачей, страстная жажда мести, побудившая его к новой отчаянной попытке, кончившейся насильственным похищением его самого, наконец, позорное наказание, — словом, все это, взятое вместе, могло только разжечь в нем чувство ненависти и злобы… Сверх того, ему еще представилась возможность овладеть не только ненавистными ему людьми, но и таким превосходнейшим судном, как «Эврика», и всем его богатым грузом…

После всего этого разве можно было поверить, что этот человек добровольно откажется от наживы и своей мести?! Нет, это было нечто совершенно невероятное! Цель его непременно должна состоять, во-первых, в том, чтобы окончательно присвоить себе судно со всем его грузом и при этом удалить всякую возможность возвратить его прежнему хозяину, во-вторых, чтобы передать командира Жана Корбиака властям для исполнения над ним смертной казни.

Каков же должен быть, в силу всего этого, план его действий, принимая в соображение, что он не может обойтись без меня, если желает прийти в Европу? Ясно, что он постарается воспользоваться моими услугами, пока будет нуждаться в них, а затем, без сомнения, нарушит свои обещания, как только я стану ему не нужен.

Но как он это сделает? Понятно, я не брался предугадывать этого, но мне казалось, что как только мы будем в виду берегов Европы, то, недолго думая, Вик-Любен и его сообщники придушат или зарежут нас и таким образом положат конец всем дальнейшим затруднениям.

Если этого до сих пор еще не случилось, и они не повесили еще командира на грот-рее, то только вследствие того, что Вик-Любен готовил себе наслаждение какой-нибудь более утонченной мести. Как знать, быть может, он замышлял отпраздновать блистательную победу — верх всех подвигов его многочисленной карьеры, мечтал с триумфом возвратиться обратно в Новый Орлеан со своей жертвой, предварительно измученной и истерзанной физическими и нравственными страданиями, унижением, дурным обращением и целым рядом жестоких оскорблений?!… Это, конечно, было только одно предположение, одно ужасное предположение, основанное только на характере этого подлого мерзавца. Но, с другой стороны, чем и как объяснить себе, что он до настоящего времени не покончил с Жаном Корбиаком, по приказанию которого его били плетьми в присутствии всего экипажа, он, этот Вик-Любен, столь мстительный и жестокий?!

Если он не потребовал от меня, чтобы я шел обратно в Луизиану, то только потому, что он знал, что я не согласился бы на это; а потому ему волей-неволей приходилось сперва пристать в Европе, хотя бы для того, чтобы взять там по контракту другого капитана на жалованье… Но что касается того, что он спокойно высадит нас, не причинив нам никакого вреда, такого рода предположение, конечно, даже не являлось у меня.

Но я был, в сущности, еще почти ребенок и в качестве капитана положительный новичок. Я, конечно, мог ошибаться. Избрать известный план действий на основании одних соображений, догадок и предположений было весьма рискованно. Мало того, я не считал себя даже вправе решиться на какие-либо решительные меры: ведь все последствия моих поступков отразились бы не на мне одном! На мне лежала тяжелая ответственность за всех остальных, и сознание этой ответственности до того угнетало меня, что я был положительно не в силах что-либо предпринять или даже сообразить как следует.

О, если бы дело касалось только меня одного! С какой радостью, с каким свирепым наслаждением я ударил бы этого мерзавца прямо в лицо, с какой надменной гордостью я отказался бы вести судно и освободился бы от этой пытки, от этого насилия над моей волей, найдя исход и освобождение в смерти! Но за мной стояли мой отец, Розетта, Жан Корбиак, Флоримон и Клерсина, и ради этих людей, которые были мне близки и дороги, я должен был все выносить, все терпеть, на все решиться. Понятно, я был готов на все. Но мне хотелось бы посоветоваться с ними, услышать их одобрение, спросить их совета, а между тем я не имел даже и утешения хотя бы только видеть их, и это, быть может, было самой страшной пыткой, самым жестоким мучением моим в это время.

Но вот наконец представился случай положить конец этой муке. 27 июля под вечер барометр стал показывать сильное давление и, по-видимому, предвещал настоящую бурю. Это был первый случай за все шесть недель нашего плавания. Я решил немедленно воспользоваться этим обстоятельством, чтобы рискнуть сделать решительный шаг вперед.

Подозвав знаком Вик-Любена и Брайса, я сообщил им, что имею сообщить нечто важное в присутствии всего экипажа. Сначала они как будто колебались, не желая подчиниться этому требованию, но, видя, что я не намерен отступиться от своего желания и что несколько человек матросов уже подошли, привлеченные этим необычайным разговором, решили пробить общий сбор и вызвать всех людей наверх.

Здесь я должен заметить мимоходом, что, несмотря на состояние бунта, в каком находилось судно, оно содержалось в сравнительном порядке, и люди сохраняли известную дисциплину. После того, как первый момент опьянения миновал, все они поняли, что соблюдение всех правил, установленных на судах, было положительно необходимо. Я немало способствовал внушению этой мысли, объясняя экипажу, когда матросы ежедневно собирались во время моих наблюдений и вычислений, что на судне необходимо держаться известных установленных порядков, что нет ничего лишнего или бесполезного в этих правилах и порядках, что это необходимо для общей безопасности, и что введены все эти правила самим опытом, доказавшим их необходимость. Я дал понять им, что даже в интересах тех, кто в данный момент хозяйничает на судне, необходимо, чтобы «Эврика» не производила на встречные суда впечатления судна, находящегося в очевидном состоянии запущенности и беспорядка, а потому было необходимо два раза в сутки мыть палубу, зажигать по ночам сигнальные огни в назначенное время, — словом, соблюдать все правила, обычные в плавании. И каждый из них намотал это себе на ус и, признав мои советы разумными, добровольно следовал им. Не скажу, чтобы все они исполнялись с полной точностью и чтобы все матросы довольствовались обычной суточной порцией водки и аккуратно несли свою службу. Мне даже неизвестно было, что делалось в помещении матросов и между деками. Но в общем «Эврика» не производила на первый взгляд слишком дурного впечатления, и, к великому моему удивлению, после первого дня бунта я не замечал пьянства среди матросов: все они держали себя чинно, смирно и степенно. Впоследствии я узнал, что Брайс и Вик-Любен, озабоченные поддержанием порядка и полного повиновения себе со стороны своих сообщников, прибегнули для поддержания дисциплины и порядка к самым энергичным средствам, самолично бросив за борт одного матроса, уличенного в пьянстве и неповиновении.

Когда весь экипаж собрался, я сказал следующее:

— Я должен предупредить всех вас, чтобы вы готовились к буре, которая может превратиться в самый страшный ураган… С четверть часа, как барометр падает, и за это время успел уже упасть на два пальца, что очень много и в это время года является несомненным признаком бури. Можно сказать с полной уверенностью, что нам придется преодолевать большие трудности и бороться против серьезных опасностей. Но я надеюсь, что мы выйдем целы и невредимы из этой борьбы со стихией, если только каждый из нас добросовестно будет исполнять свой долг, подчиняться строжайшей дисциплине и работать с полным старанием. Но предупреждаю вас, что для этого нам нужны будут все наши силы и вся опытность в морском деле… Вот то, о чем я считал своим долгом предупредить вас. Теперь я дам вам еще один добрый совет — поспешите сегодня отужинать раньше обыкновенного и приготовить себе добрый грог, чтобы запастись силами к трудам предстоящей ночи.

Последний совет, кажется, пришелся особенно по душе всем моим слушателям и даже отчасти расположил их в мою пользу.

— Теперь, — продолжал я, — когда я сообщил вам о том, что всех нас ожидает, я должен добавить еще следующее, уже лично от себя… Я истомился той жизнью, какую вынужден вести здесь по вашей милости. Она не имеет в моих глазах никакой цены, если мне суждено до конца быть разлученным с теми, кого люблю и кого вы держите в заключении в кают-компании… Я положительно не вижу никакой разумной причины для этого разлучения с моими друзьями. Что было бы из того, если бы я был вашим пленным там, вместе с ними, какой вред для вас мог бы произойти? Что мог бы я поделать против всех вас один, без оружия, с двумя женщинами, двумя ранеными и маленьким ребенком семи лет?… И вот, по зрелому обсуждению этого вопроса, я решил не мириться далее с таким положением и заявить вам об этом: допустите меня вниз, дайте мне жить вместе с моими друзьями, или в противном случае я не намерен долее командовать вашим судном. Делайте со мной, что хотите, но решение мое бесповоротно!

— Прекрасно!… В таком случае мы повесим вас! — немедленно заявил Вик-Любен.

— Отлично! пусть будет так! — сказал я, делая шаг вперед.