Капитан Трафальгар

ГЛАВА II. В Калькутте

Двадцать пять дней спустя господа Глоагены, отец и сын, благополучно прибыли на пароходе «Серапис» в Калькутту.

Программа их осуществилась лишь отчасти: один из них видел в Египте знаменитые пирамиды и музей Булак, незадолго до того обогатившийся саркофагами тридцати двух фараонов, не упомянутых в истории, а другой имел случай основательно осмотреть Суэцкий канал, измерить скат его откосов, или берегов, и вычислить производительность громадных черпаков, неустанно борющихся против наносных песков пустыни. Но с самого момента прибытия в Александрию нашим путешественникам волей-неволей пришлось убедиться, что если они не желают посвятить целый месяц изучению египетских древностей, то им необходимо не теряя времени воспользоваться отходящим английским пассажирским пароходом, тем более что Поль-Луи не считал для себя возможным посвятить этому путешествию в Индию более трех месяцев. Он хотел во что бы то ни стало вернуться в Париж к началу ноября, чтобы поступить в институт путей сообщения, а потому отец, зная это, не захотел пробыть в Египте более двух суток.

Таким образом, наши путешественники отправились дальше на английском пассажирском пароходе и, быстро проследовав Красным морем и Персидским заливом, очутились близ Цейлона, манившего своей роскошной растительностью и напоминавшем какое-то сказочное царство. Затем, обогнув Индийский полуостров, тринадцать дней спустя после отправления из Адена, «Серапис» был уже в виду маяка, возвышающегося в устье Ганга, и принял на свою палубу опытного лоцмана, который должен был провести его между знаменитыми Sandheads, то есть громадными песчаными мелями, которые постоянно нагромождает священная река в Бенгальском заливе.

Большой цветущий остров Сангор стал выплывать из воды, ясно вырисовываясь на глади водной поверхности недалеко от плывущего парохода. Речной семафор Диамонт-Харбор указывал на устье Гоугли. В продолжение целых пятнадцати часов «Серапис» шел вверх по реке, между двойным рядом всякого рода судов самых разнообразных типов и стран, направлявшихся к гавани или выходивших в открытое море. И вот, наконец, на рассвете следующего дня взгляду путешественников, утомленному однообразием низких полузатопленных берегов, вдоль которых уже более суток подвигался их пароход, представился величественный ряд дворцов Калькутты за целым лесом мачт и труб.

Было около шести часов утра, и солнце заливало своими яркими лучами всю эту пеструю панораму, красивее которой трудно найти, когда «Серапис» бросил якорь рядом с набережной.

Не успел еще пароход выпустить последний клуб пара из своих железных легких, как целая пестрая флотилия лодок с цветами, плодами и разного рода товаром кольцом обступила «Серапис»; полчища носильщиков, многочисленные группы родственников и друзей наводнили палубу парохода; белые тюрбаны, яркие и светлые ткани, бронзовые лица и оглушительные голоса — все это сливалось в один пестрый и шумный беспорядок…

А вдали набережная кишела пестрой толпой, среди которой в живописном смешении выделялись нарядные паланкины и экипажи. И все это в роскошной рамке богатой тропической зелени, оживленной белыми, залитыми солнцем зданиями, колокольнями, колоннами и минаретами.

Господин Глоаген и Поль-Луи, опершись о перила, смотрели, как эта пестрая, волнующаяся толпа брала приступом только что подошедший пароход. Вскоре внимание их было привлечено маленькой лодочкой, которой с мастерским искусством и ловкостью управлял, лавируя среди многочисленной флотилии всякого рода мелких судов, стройный красивый мальчик лет тринадцати-четырнадцати, готовившийся пристать к пароходу как раз у того места, где они стояли.

Мальчик этот не был, очевидно, ни комиссионером, ни носильщиком, которые толпились вокруг парохода и на палубе. Одет он был с головы до ног в белое полотняное платье, но на европейский манер и с некоторой претензией на элегантность. Его свежий здоровый румянец и цвет кожи несомненно свидетельствовали о том, что если он и родился в Индии, то уж во всяком случае не от родителей местного происхождения.

В тот самый момент, когда Поль-Луи заметил этого мальчика, тот поспешно и ловко убрал весла и, вытянувшись во весь рост, стоя на носу лодки и приложив руки ко рту в виде рупора, обратился к нашим путешественникам на прекрасном французском языке:

— Не можете ли вы сказать мне, джентльмены, не прибыли ли с вами на этом пароходе господа Глоагены, отец и сын?

Поль-Луи поспешил ему ответить, назвав себя, на что красивый мальчик высоко поднял свою легкую соломенную шляпу, радостно помахал ею в воздухе, открыв при этом пышную массу золотисто-рыжеватых кудрей и милое, умное и приветливое лицо, и громко воскликнул:

— Ура! Я — Шандо Робинзон!… Здравствуйте, милый дядя! Здравствуйте, кузен… — Но не успел он договорить последнего слова, как какая-то неуклюжая громоздкая туземная лодка с налета наскочила на легонькую маленькую лодочку и опрокинула ее. Не готовый к такой неожиданности, Шандо потерял равновесие и упал в воду.

Крик ужаса вырвался у господина Глоагена и его сына при виде случившегося, вокруг послышались ругань и проклятия в адрес негодяя, а также и в адрес неосторожного мальчика; виновник же случившегося, усиленно работая веслами, уходил со всей скоростью подальше от парохода, а на поверхности расходились в темной воде концентрические круги над тем местом, где скрылся несчастный мальчик.

Поль-Луи смутно, точно сквозь сон, заметил медно-красный могучий торс, атлетического сложения руки и выглядывавшие из-под высокого белого тюрбана большой орлиный нос и пару блестящих азиатских глаз с выражением злобной радости.

— Мальчик за бортом!… Живо веревки! Спасательные круги! Буйки! — кричали со всех сторон; все суетились, толпились и толкались… И вдруг среди общего бестолкового крика и суетни послышалось грузное падение какого-то тела в воду, описавшего в воздухе параболу.

Поль-Луи, не сбросив даже своей верхней дорожной куртки, не выжидая, что сделают другие, бросился в воду. Почти в тот же миг голова Шандо, смеющаяся и жизнерадостная, показалась над поверхностью. Мальчик бодро и ловко плыл вперед, направляясь к черной стене парохода, и, поймав один из брошенных ему канатов, не дав себе даже труда доплыть до лесенки, спущенной до уровня воды, с ловкостью и проворностью опытного матроса взобрался на палубу и здесь, отряхиваясь, как только что вышедший из воды щенок, с веселым видом заявил:

— Это сущие пустяки; лишний раз выкупаться у нас никогда не мешает!

Тем временем и Поль-Луи, которого уже успели предупредить о благополучном исходе происшествия, спокойно взошел по лестнице на палубу при громких криках «ура» и аплодисментах всех присутствующих.

Молодые люди заключили друг друга в объятия с вполне искренним чувством взаимного сердечного расположения.

— Благодарю вас, кузен, считайте меня своим должником до первого случая! — сказал Шандо. — Ах! — спохватился он, — да я потерял шляпу!… Эй, ты! Пресноводный моряк, вылови хоть мою шляпу! — крикнул он, отыскивая глазами темнокожего гребца, виновника происшествия.

Но тот был уже далеко, слишком далеко, чтобы можно было его нагнать или хотя бы только различить его черты, которые скрывал лоскут той же белой ткани, что и на тюрбане. Опустил ли он его на глаза, чтобы предохранить их от ослепительных лучей солнца, или же чтобы скрыть лицо, не быть узнанным, — это трудно было решить, но его грубое, бессердечное поведение, конечно, говорило не в его пользу и допускало также возможность предполагать нечто умышленное в его поступке. Еще минута, и он скрылся среди бесчисленных судов, стоявших на якоре.

— Бедный мой мальчик, я боялся, что ты погиб! — с волнением воскликнул господин Глоаген, обнимая племянника.

— Берегитесь, дядя, вы замочитесь, ведь я весь мокрый! — весело воскликнул Шандо.

— Пойдемте, спустимся в мою каюту, вы там сможете переменить платье и белье, — предложил Поль-Луи.

— Ба-а!… На траком солнце, как наше! Стоит ли менять платье, когда не более чем через четверть часа я буду сух, как спичка. А вот и моя шляпа! Значит, ничто не пострадало! Благодарю вас, любезнейший, — сказал он, вознаградив несколькими монетами услугу, оказанную ему одним из матросов, выловившим шляпу. — А теперь, если бы вы потрудились перевернуть и поставить на киль мою лодку, то все обстояло бы как нельзя лучше.

Действительно, легкая лодочка его плавала кверху дном, точно уснувшая рыба. Вскоре услужливый матрос с другим своим товарищем перевернули лодку, вычерпали из нее воду и причалили ее к лесенке.

Тем временем Поль-Луи переоделся в сухое платье и, когда вновь вернулся на палубу, то все уже было сделано.

— Ну, вот все и готово! — сказал Шандо. — И я в любой момент готов к вашим услугам, чтобы свезти вас на берег, если только вы после случившегося не потеряли всякую веру в мои морские способности! — смеясь, добавил он.

— Напротив, мы самого высокого мнения о них, но при нас еще довольно большой багаж, о котором нам следует позаботиться.

— Не заботьтесь о багаже, я немедленно пришлю вам солдата, который позаботится о нем.

— Но я, право, еще не знаю, где мы остановимся, нам очень хвалили отель «Корона».

— Отель «Корона»? Да неужели вы полагаете, милый дядя, что мистрис О'Моллой позволит вам остановиться в каком бы то ни было отеле или гостинице? Нет, это вам придется вычеркнуть из ваших списков… Ведь я забыл вам сказать, что это она послала меня встречать вас. Сама она вместе с Флорри ожидает вас на набережной. Флорри — это моя сестра Флоренс, мы все ее здесь называем так. Смотрите, видите вы там желтый экипаж, в котором сидит дама, а подле него другая дама, верхом? Видите?

— Да, да, и я сердечно благодарен ей… Но ведь я не имею удовольствия быть с нею знаком и, право, не знаю, должен ли я…

— О! Мистрис О'Моллой! Вы ее не бойтесь, она такая простая… С ней познакомиться не трудно!… Кроме того, да будет вам известно, милый дядя, что вы напрасно стали бы отказываться. Раз вы приехали в Калькутту, вы волей-неволей попадаете под ее власть, а она шутить не любит с ослушниками…

— В самом деле? — улыбаясь, сказал Глоаген.

— Да, да, в сущности, ведь она — временно командующий сто одиннадцатым полком, а отнюдь не майор, — продолжал Шандо с легким оттенком иронии, причем глаза его на мгновение увлажнились слезами, так как слова «временно командующий» невольно напомнили ему о недавней тяжелой утрате. — Майор на параде, вот почему его теперь нет здесь; но все офицеры в полном составе, а также и все нижние чины отлично знают, что с рапортом следует являться не к майору, а к мистрис О'Моллой…

— Итак, вы полагаете, что противиться желанию мистрис О'Моллой совершенно бесполезно?

— Положительно так, милый дядя! Она уже приказала приготовить для вас прекрасное помещение в казармах и скорее решится заставить привести вас туда под конвоем четырех солдат и ефрейтора из ее команды, чем согласится отказаться of мысли видеть вас своим гостем!

— Ну, в таком случае остается только покориться ее воле и безропотно капитулировать! — все так же шутливо сказал господин Глоаген, спускаясь с лесенки парохода в шлюпку своего племянника.

Минуту спустя он и сын его уже сидели в лодке Шандо, который, сидя на веслах, быстро направился к набережной.

Поль-Луи не мог надивиться и налюбоваться смелостью, ловкостью, уверенностью и силой, которые сквозили в каждом движении этого мальчугана. Профессиональный лодочник не сумел бы лучше справиться со своей шлюпкой, чем он, и с такой же ловкостью направлять ее среди бесчисленного множества разнообразных судов, стоявших на рейде. Не переставая болтать со своими спутниками, он греб сильно и мерно, не забывая поминутно оглядываться назад в сторону набережной.

— Вон видите, мистрис О'Моллой и Флорри машут платками! — воскликнул он. — Они уже увидели нас.

Господин Глоаген и Поль-Луи поспешили, конечно, ответить на их приветствие, подняв высоко над головой шляпы и помахав ими, а несколько секунд спустя лодка причалила и наши путешественники ступили на берег.

Одна из дам сидела, удобно откинувшись, в местного типа коляске с кучером, украшенным громадным тюрбаном, на козлах, и выездным лакеем, служба которого состоит в том, чтобы во время стоянки держать лошадей под уздцы и отгонять от них мух. Это была маленькая, кругленькая, как шарик, дама с румяным улыбающимся лицом, маленькими серенькими глазками и ртом до ушей, в соломенной шляпке, украшенной петушиными перьями, ухарски надвинутой набекрень, и множеством крупных драгоценных украшений в ушах, на груди, у ворота и на руках — словом, всюду, где только можно, невзирая на столь ранний час. При всем том она была мила и приветлива как в манерах, так и в обхождении, и довольно приятная на первый взгляд, хотя сказать, в чем именно это заключалось, было весьма трудно.

Она была отнюдь не расположена тратить время на пустые любезности, а потому, как только наши путешественники в сопровождении Шандо приблизились к ней, она без обиняков обратилась к археологу со словами:

— Добро пожаловать, господин Глоаген! Позвольте мне смотреть на вас, как на старого друга и прекрасного человека, каким, несомненно, вы должны быть, так как человек равнодушный никогда не решился бы предпринять такого путешествия ради детей, которых он никогда не видел… Если не ошибаюсь, ваш сын?. Как вы поживаете, господин Глоаген? Вы, конечно, военный, не правда ли? Ведь во Франции все военные… В вашей армии есть пренарядные полки и отличные войска… Я очень рада с вами познакомиться… А вот и кузина ваша, Флорри… Флорри, дитя мое, поздоровайтесь же с вашим дядей!… Майор поручил мне извиниться перед вами, что не явился лично встретить вас. Но долг службы — прежде всего, не так ли?… Эге, Шандо, скверный мальчуган, где же вы были? В каком ужасном виде вы являетесь к нам? Да вы, как видно, выкупались в полном наряде!… Ведь я же строго-настрого наказывала вам не делать этого!… Над чем же вы теперь смеетесь? Какой шалун! — добавила она, качая головой.

Шандо и не подумал похвастать своим подвигом, и если теперь смеялся, то только потому, что его смешила словоохотливость мистрис О'Моллой, которая за все время не дала господину Глоагену вставить хотя бы одно слово.

Мисс Флоренс Робинзон, не сходя с седла, грациозно перегнулась и обменялась с дядей и кузеном крепким рукопожатием. Высокая, стройная, с белокурыми, слегка золотистыми волосами того красноватого оттенка, который у художников называется тициановским или венецианским, она была прелестна в облегающей ее стан белой амазонке с черной креповой траурной отделкой, в маленькой мужской шляпе с вуалью, подобно прозрачной маске прикрывающей ее классические черты. Ее можно было, пожалуй, упрекнуть в некоторой холодности, но эта холодность происходила не от эгоизма или пансионерской робости, а скорее от строгой сдержанности девушки высшего света, которая не дарит своих рукопожатий каждому встречному, а ждет, чтобы их сумели заслужить.

Обменявшись первыми приветствиями, вновь прибывшие вместе с Шандо поместились в коляске мистрис О'Моллой; кучер тронул коней, и экипаж покатил по набережной. Флорри скакала впереди на породистом вороном коне.

Мистрис О'Моллой все время продолжала болтать без умолку, вставляя в весьма своеобразную французскую речь английские слова. Господин Глоаген и Поль-Луи, оглушенные этой болтовней, ослепленные невероятной яркостью индийского неба, еще не отошедшие от морской качки, которая, как известно, преследует путешественников некоторое время и на берегу, точно сквозь сон слушали мистрис О'Моллой и любовались восхитительной картиной калькуттского утра.

Роскошные экипажи, бесчисленные паланкины, которые несли быстро бегущие boys (бойс — мальчики) из туземцев, множество всадников, толпа европейцев, сливающаяся с толпой индусов, все это пестрое разнообразие типов и костюмов, все это движение модного порта и вместе с тем крупной столицы, и шум, и крик, и говор, — все олицетворяло собой современный Вавилон, утопающий в зеленых скверах, английских парках, тенистых аллеях и бульварах, по сторонам которых тянулись ряды богатых, роскошно обставленных магазинов и колоннады дворцов.

Вдруг Поль-Луи удивился и даже до известной степени был шокирован, увидев, как Флоренс понеслась прямо на тележку, брошенную посреди дороги, и вместо того, чтобы просто объехать ее, заставила лошадь перескочить через препятствие. Шандо заметил удивление Поля-Луи и засмеялся.

— Вот они, эти корректные манеры Флорри, а она еще позволяет делать мне замечания! — сказал он, став сразу совершенно серьезным. — Я уж, конечно, не на общественном гулянье заставлю свою лошадь брать барьеры! — добавил он с чувством неизмеримого превосходства в смысле соблюдения правил приличия.

— Нет, Шандо, вы удовольствуетесь тем, что пустите своего коня бешеным карьером на одной из авеню, рискуя задавить с полдюжины прохожих! — сказала мистрис О'Моллой, фамильярно похлопав его веером по плечу.

— Ах, господи! Какая вы, право! Из-за одного какого-то ротозея и зеваки, которого я опрокинул в тот раз, вы уже столько раз упрекнули меня; ведь, в сущности, ничего особенного не случилось, он сам говорил, что даже нисколько не ушибся!

— Мало того, я убеждена даже, что он нашел подобное сальто-мортале весьма приятным, что дорожная пыль показалась ему мягче перины! — продолжала безжалостная мистрис О'Моллой.

Но увидев, что слезы унижения и обиды выступили на ресницах Шандо, она тотчас же поспешила добавить:

— Ну, полно, полно!… Я шучу, ведь вы знаете, какая я злая, но это не мешает мне отдать должную справедливость Шандо в том, что он тотчас соскочил с коня, не дав ему даже времени остановиться, поднял беднягу парса, проводил его до дому и отдал ему все, что было у него в кошельке, и успокоился только тогда, когда вполне убедился, что бедняга ничуть не пострадал, а отделался лишь легким испугом…

Теперь Шандо казался более сконфуженным от этих похвал, чем за минуту до того от насмешек мистрис О'Моллой.

Видя это, господин Глоаген счет нужным переменить тему разговора.

— Скажите, что это за крупные голенастые? — спросил он, указывая на целые стаи птиц с длинными клювами, сидевших целыми десятками в ряд на крышах домов.

— О, это мусорщики и уборщики нечистот, словом, санитары Калькутты, — засмеялся Шандо, — это наши аисты-марабу, которые столь любезны, что исполняют роль бдительных санитаров и очищают улицы от всякого рода нечистот.

В этот момент коляска завернула, въехала на чистый просторный двор и наконец остановилась у нарядного красивого крыльца.

Флигель этот, занимаемый теперь майором О'Моллоем в кавалерийских казармах и предназначенный для командующего полком, был до настоящего времени квартирой покойного полковника Робинзона и мог поистине быть назван маленьким дворцом с великолепным парком, раскинувшимся позади него. Обстановка, правда, была самая скромная, что, впрочем, является прямой необходимостью в этих тропических странах, где дорогие ткани, мягкие диваны и софы неизбежно превратились бы в рассадник мириадов всевозможных паразитов. Но громадных размеров залы и расположение их свидетельствовали о том, что дом этот был построен для больших официальных приемов и торжеств. Весь нижний этаж, согласно английскому обычаю, был отведен исключительно под приемные комнаты, столовую, бюро, деловой кабинет, парадный вестибюль, бильярдную и так далее. В верхних помещениях были спальни и другие комнаты, все до единой выходившие на большую широкую веранду. Кухня, прачечная и людские находились в подвальном этаже. Все стены и потолки, смазанные особого рода штукатуркой, изготовленной из толченых морских раковин, казались отлакированными и переливались самыми богатыми оттенками. Тонкого плетенья циновки из лианы, глянцевитые и блестящие, покрывали полы; массивные бронзовые факелы, монументальные куски красной светлой индийской смолы виднелись во всех углах. Легкая, удобная и красивая бамбуковая мебель с эластичными сидениями располагала к лени и отдохновению. Большая гостиная с высоким потолком не имела дверей, а лишь широкие арки, затянутые легким газом. Повсюду слуги-туземцы, одетые во все белое, стояли неподвижно, почтительные и безмолвные, готовые по малейшему знаку или движению исполнить любой каприз всякое желание.

Господин Глоаген и Поль-Луи были немедленно отведены в приготовленные для них комнаты; едва успев освежиться, умыться и переодеться с дороги, они сошли вниз к ожидавшим их дамам, когда явился и сам майор.

Это был маленький тщедушный человек с бледно-желтым цветом лица, почти совершенно лысым черепом и глубоко ввалившимися глазами, прямой как жердь и такой же тонкий и худой. Майор был настолько же сдержан и молчалив, насколько порывиста и словоохотлива была его добродушная супруга. Довольно было видеть их одну минуту вместе, чтобы понять, что тщедушный майор находится под каблуком у своей живой и энергичной супруги, которая, как говорил Шандо, фактически командовала полком от имени мужа. Что еще более усиливало впечатление пришибленности и угнетенности бедного майора, так это его замогильный, надтреснутый голос, напоминавший голос чревовещателей, так что при каждом его слове возникало впечатление, как будто произнести это слово стоит ему невероятных усилий. Казалось, это не живой человек, для которого дар слова нечто обычное, нечто совершенно естественное, а какой-то говорящий мертвец или, если принять во внимание его неестественную осанку и порывистые движения, автомат, снабженный особым аппаратом для подражания человеческому голосу. По-видимому, вопросы здоровья наиболее интересовали его, так что и на гостей он смотрел исключительно с точки зрения члена комиссии, освидетельствующей новобранцев.

— Прекрасное здоровье! Прекрасное сложение!… Как нарочно создан для horse-guards (конной гвардии)! — вымолвил он, оглядывая взглядом знатока рослую и крепкую фигуру Поля-Луи, после того как тот пожал ему руку. — Прекрасное здоровье!… Никаких болезней, не так ли? Ни малейших недугов? — продолжал он, обращаясь с теми же вопросами к господину Глоагену.

— Никаких! Мы с сыном, благодарение Богу, имеем отличное здоровье! — ответил археолог.

— Это чрезвычайно важно, — продолжал майор, — да, чрезвычайно важно!… А я наоборот; здоровье мое совершенно расшатано… Климат убийственный, изволите ли видеть… Служба, труды, походы… болезнь… ну, как вы это называете по-французски?… liver?…

И при этом он ударил себя по правой части живота немного пониже ребер.

— У майора болезнь печени! — поспешил пояснить Шандо.

— Ах, да, да… печень… болезнь печени! Но вы, вероятно, желаете выпить чего-нибудь подкрепляющего и прохладительного?

Он позвонил. На его зов немедленно явился слуга: в тюрбане и остановился как вкопанный в нескольких шагах от него со скрещенными на груди руками.

— Brandy and soda (водки и соды)! — скомандовал майор своим слабым, надорванным голосом.

Слуга скрылся, а минуту спустя явился снова, неся на серебряном подносе стаканы, бутылки и чашки со льдом, которые он поставил на маленький столик подле своего господина.

— Наливайте себе, господа, — сказал майор, — прошу вас! Вот французская водка, вот джин и виски… Что касается меня, то я сторонник бренди с сельтерской водой… В нашем климате необходимы подкрепляющие напитки… нечто, стимулирующее деятельность организма… следует противодействовать этому убийственному климату… иначе в один прекрасный день вы упадете, и ваша песенка спета…

Говоря это, майор налил себе большой стакан водки и разбавил ее весьма незначительным количеством сельтерской воды. Стакан он осушил одним духом, даже не поморщившись, и вслед за тем, не теряя времени, приготовил вторую такую же порцию этого напитка, который называл подкрепительным.

— Как подумаю, что эти простаки, наши европейские господа доктора, приписывают болезнь печени, столь часто встречающуюся в этих краях, неумеренному употреблению спиртных напитков! — говорил он, ставя на поднос свой пустой стакан. — Право, я желал бы их видеть здесь, на нашем месте! Поверьте, господа, что здесь без этих подкрепляющих напитков Бог знает, что бы сталось с нами! Где был бы в настоящее время я после двадцатилетней службы в Бенгалии?… Уж, конечно, давно бы и костей моих было не собрать… — и майор наполнил третий стакан спасительного напитка.

Господин Глоаген и Поль-Луи, как и большинство образованных французов, были чрезвычайно воздержанны и с удивлением смотрели на майора, мысленно вопрошая себя, сколько последует еще подобных возлияний, когда, по счастью, явился слуга и доложил, что кушать подано. Все перешли в столовую.

Стол был накрыт и сервирован с чисто азиатской роскошью: там была масса дорогого серебра, хрусталь, фарфор и чудные цветы; за каждым легким бамбуковым стулом стоял слуга в высоком белом тюрбане со скрещенными на груди руками; когда гости подошли к столу, слуги отодвинули и пододвинули им стулья, развернули «а коленях салфетки, накладывали на тарелку кушанье и наполняли всевозможными напитками рюмки и стаканы, словом, делали все то, что делает заботливая няня или мать для малолетнего ребенка. Над головой обедающих беспрерывно качался громадный punkah (пунка — род опахала), приводимый в движение с помощью сложной системы бечевок и блоков, которыми управлял скрытый от глаз слуга. Благодаря этому громадному опахалу в большом обеденном зале царила приятная прохлада и пролетал легкий ласкающий ветерок, как при обмахивании веером. Все стаканы и рюмки, а их было большое количество перед каждым прибором, были прикрыты серебряными колпачками в виде китайских соломенных шляп; это делалось для того, чтобы мухи и мошки не тонули в напитках. Как блюдо, так и тарелки ставились на серебряные грелки, наполненные крутым кипятком, чтобы кушанья не остывали от беспрерывного охлаждающего веяния punkah.

Господин Глоаген и Поль-Луи обладали волчьим аппетитом путешественников, Шандо — аппетитом здорового подростка, обе дамы — аппетитами истинных англичанок, так что обеду была оказана полная честь, только один майор решительно ничего не ел.

Зато он наверстывал свое на напитках, предлагаемых в удивительном изобилии и исчезавших с невероятной быстротой. Sherry, мадера, pale-ale (светлое пиво), рейнвейн, шампанское — майор пил все, что ему наливали, не успевая наполнять рюмки и стаканы. За десертом, когда дамы уже вышли из-за стола, майор довершил свои усердные возлияния тем, что осушил целый графин охлажденного во льду кларета.

В тот момент, когда подали кофе, он был уже, очевидно, совершенно готов для послеобеденной сиесты, потому что, не сказав никому ни слова, повалился на ближайшую софу, и почти в тот же момент явился слуга с гука. Этот гука отнюдь не обыкновенная трубка, а целый сложный аппарат, состоящий из металлического или фарфорового, а не то и из хрустального сосуда, до половины наполненного душистой водой; от этого сосуда идут две трубки — одна прямая, с маленьким очагом, в которой помещается чиллум, или, иначе говоря, заряд трубки, то есть курево, другая — мягкая, гибкая, оканчивающаяся янтарным мундштуком, через который курят. Чиллум состоит из нескольких небольших шариков, горящих одновременно: один godauk, то есть состоящий из смеси особого рода теста из лепестков розы, сахарного леденца и сушеных яблок, а остальные, приготовленные из толченого угля и рисовой муки, служат исключительно в качестве горючего материала. Это курево распространяет в комнате своеобразный, в сущности, довольно тошнотворный запах, который, впрочем, для посвященных в прелести этого курения имеет, повидимому, нечто особенно приятное: курение гука, как и курение опиума и табака, становится закоренелой привычкой, почти непреодолимой потребностью для тех, кто его попробовал.

Наши французы едва успели поднести ко рту янтарные мундштуки гука, как тотчас же оттолкнули их с отвращением; что же касается майора, то он затянулся с десяток раз и затем, уронив голову на подушку, спокойно заснул. Дождавшись этого момента с вниманием опытного старого охотника, слуга поспешно подобрал весь этот прибор и удалился. Господин Глоаген и Поль- Луи вместе с Шандо поспешили также последовать его примеру. «И после этого бедный майор еще удивляется тому, что у него болезнь печени! Да при таком режиме чего только не наживешь себе!» — подумал про себя археолог, с сожалением взглянув на спящего майора.