Каратель

Глава 14 Люк

Мне было двенадцать лет, когда на меня впервые накинулась толпа. Все шестеро были друзьями моего отца.

Это был не первый раз, когда меня изнасиловали.

Этой чести я удостоился в семь лет, от дорогого отца.

Мама напилась и отключилась в другой комнате. Но даже если бы она была трезвой — какой никогда не была — она не потрудилась бы это остановить.

Так что, когда начинаешь свою историю с этих конкретных фактов, что ж, можно понять, что дальше не будет белых частоколов, горячего какао или воскресных готовок пищи.

Я был ошибкой, просто и ясно.

Я не был сюрпризом.

Я не был незапланированным благословением.

Я был чёртовой ошибкой.

Я не должен был появиться на этом свете.

Моей матери было тридцать четыре, когда меня зачали после недельной попойки, во время которой, должно быть, она забыла принять противозачаточные. О попойке я слышал прямо от неё.

«Чёртова текила — единственная причина, по которой существует твой тощий, сопливый зад».

Мне было пять, когда я впервые это услышал, конечно же, ничего особо не понимая в тот момент.

Часть с таблетками я додумал сам, несколько лет спустя, когда понял эту концепцию.

Но, да, я был частью эпичной лажи, которую она совершенно не хотела. Почему она не сделала аборт было за гранью моего понимания. Когда ты так против иметь детей, как она, и посвящаешь свою жизнь погоне за обещаниями, спрятанными на дне бутылок, я не мог представить, что заставило её решить родить меня.

Если говорить совершенно честно, был шанс, что она ничего не знала, пока не стало слишком поздно.

Это было чёртово чудо, что я не родился с эмбриональным алкогольным синдромом. Хотя, если честно, можно было поспорить о том, какой после этого остался урон. Конкретно в плане моих социальных навыков — или отсутствия таковых — моего самоконтроля и какой-то сильной склонность в сторону навязчивого поведения.

Но, чтобы быть справедливым к женщине, которая не заслуживала вообще никакой справедливости, всё это могло быть последствием насилия в моей жизни, а не количества выпивки, которую она употребляла во время беременности.

Мой отец, ну, он был как и любой другой придурок, которого я уничтожил, став взрослым. Это значило, что он в основном, помимо всего прочего, был невероятным чёртовым актёром. Вся его жизнь была ложью. Каждая его улыбка, каждое слово подбадривания, каждый хлопок по спине — всё это было маской, которую он носил, чтобы никто никогда не заглядывал глубже и не видел зла, скрытого прямо у поверхности.

К счастью, я мало что от него видел, когда смотрелся в зеркало. Если бы видел, что ж, скорее всего я бы давно воспользовался лезвием.

Я был похож на мать — высокий и худой, одни руки, ноги и торс. У меня были её тёмные волосы, её тёмные глаза, её скулы. Но челюсть, кто ж знал, откуда взялась. От какого-нибудь деда пять поколений назад или ещё что.

Но да, я лучше буду выглядеть как моя мать, испорченная, трусливая, эгоистичная сука, чем как отец — извращённый, гадкий, аморальный растлитель детей.

Я никак не мог описать, каково было в ту первую ночь, когда я пришёл домой из младшей лиги, сияя, потому что впервые выбил другого ребёнка, и моё лицо всё ещё было липким от мороженого, которое мы съели по пути домой.

Может быть, это был высший момент моей юности.

А за ним последовал низший.

Потому что мой отец не вписывался в «образец».

Обострение моего отца не было медленным.

Это не началось с непристойного разговора, не перешло в касания, затем в мастурбацию, оральный секс, а затем полноценный акт с проникновением.

Позже в жизни, во время краткой практики посещения терапевта, который для разнообразия не казался полным и крайним шарлатаном, я узнал, что, скорее всего, я не был его первой жертвой. Потому что практически все преступники действуют по возрастающей. Им приходится тестировать границы, убеждаясь, что их не поймают.

В какой-то момент от его рук пострадали другие маленькие мальчики.

И учитывая, что на момент моего рождения ему было сорок, оставалось несколько десятилетий и неизвестное количество страданий, прежде чем он наконец заполучил меня.

Маленького беззащитного меня.

Прямо под своей собственной крышей.

Удобную секс-игрушку, которую можно было заполучить в любое время, когда будет настроение.

А оно бывало часто.

Практически каждую ночь.

Начиная с той первой ночи, когда меня уткнули лицом в подушку, чтобы никто не слышал моих криков.

А я кричал.

Кричал, в этом и дело.

Я кричал так сильно, что ещё неделю казалось, что у меня стрептококк, что я прикусил язык так сильно, что он залился кровью, и говорить и есть несколько дней было невозможно.

Я кричал.

И плакал.

И молился, чтобы бог прекратил это.

Но он не слышал.

Я думал упомянуть об этом в воскресенье в церкви, ёрзая на скамье, потому что не важно, как я пытался сесть, было так больно, что слёзы щипали глаза. Я слушал слова о грехе и наказании, мой грустный, запутанный, преданный маленький разум пытался найти в этом смысл, пытался понять, что я сделал, чтобы заслужить такое наказание.

После этого я старался.

Быть хорошим мальчиком.

Зарабатывать высокие оценки.

Никогда не драться с другими мальчиками.

Выполнять свои обязанности без напоминаний.

Помалкивать.

Никогда не попадаться никому на пути.

Это ничем не помогло.

Видимо, мои грехи продолжались.

Как и мои наказания за них.

Вашим следующим вопросом может стать, как он заставлял меня молчать. В конце концов, в те времена, как ребёнок мог не знать, что отцу нельзя так к нему прикасаться?

Ответ был одновременно простым и сложным.

Для начала, давайте начнём со старого доброго: он был моим отцом.

В семь лет мозг не думает сильно дальше этого. Родители, несмотря на все намерения и цели, являются для своих детей богами. Они всё знают; они создают правила; к ним ты идёшь с проблемами.

Скорее всего, из-за извращений отца и неистового алкоголизма матери, я практически вырос с мыслью о том, что никогда не нужно «выносить сор из избы». Если существовала проблема, её решали в доме. Мы не тащили незнакомцев смотреть на наши грязные простыни.

Так что рассказывать кому-то, в то время, не приходило мне в голову.

Во-вторых, меня не учили ничему, ни капле о сексуальном образовании. Ни дома, ни в школе. У нас не было кабельного. До подросткового возраста я даже не знал, что такое секс, а тем более изнасилование.

В-третьих, мы жили вдали от других домов. Мы жили возле гор Адирондак. У нас не было соседей, которые могли бы заметить, что со мной что-то не так.

А если вас не учат, что что-то неправильно, даже если это кажется неправильным, когда происходит, как, чёрт побери, вы должны знать, что это насилие?

Однако, я имел хорошее представление об извращённости той судьбоносной ночи, когда мне было двенадцать, когда мой отец собрал всех своих друзей-извращенцев, и они все по очереди насиловали меня.

Я имел это представление через год, когда он снова дал меня на прокат одному из тех друзей, один на один, потому что ему нужно было провести со мной время, потому что он хотел «прижать меня к ногтю», потому что он был отвратным ублюдком, который любил ножи, сигаретные ожоги и хлысты.

Я имел это представление, когда неделями залечивал раны после одного из таких визитов, когда приходилось носить байки летом, чтобы прикрыть эти раны.

Последний раз он приходил, когда мне было четырнадцать, практически слишком много, чтобы вызывать желание у всех этих старых придурков. Может, из-за предчувствия окончания нашего совместного времени, нож казался больше, острее, и собирался изувечить меня навсегда, делая невозможным всё забыть.

Так что отец держал меня, возбуждаясь от моих криков, пока другой мужчина вырезал на моей груди слово «раб».

И я был им.

Рабом.

До тех пор я был рабом физически.

После этого я годами был рабом ментально.

Но в ту ночь, когда мне было четырнадцать, когда из груди текла кровь, а всё тело болело от других наказаний, которые я уже получил, в ту ночь взрослые мужчины перестали касаться руками моего юного тела.

Потому что в ту же ночь я впервые научился забирать жизни.

Когда мой отец выходил из комнаты за выпивкой, чтобы отметить очередную ночь успешного изнасилования, мой «хозяин» подошёл посмотреть в окно, довольно выпятив грудь. В свете луны он выглядел ещё зловеще, чем уже предстал перед моими юными глазами.

Но он оставил на кровати нож, всё ещё скользкий и красный от моей крови.

Я знал этот нож.

Винчестер с выкушенным кончиком и деревянной рукояткой.

Я встречался с ним каждый месяц, больше года.

Я знал, какой острый этот нож — достаточно, чтобы срезать кожу с моего тела, едва касаясь.

Достаточно острый, чтобы нанести вред.

Вечный вред.

Не знаю, почему та ночь стала моим переломным моментом.

Не важно, сколько раз я сидел в кабинетах различных психотерапевтов и пытался определить переломный момент. Лучшее, что я смог понять, что это просто была последняя капля. И я почему-то знал, что это был последний раз, когда я увижу своего «хозяина».

Другие друзья моего отца потеряли ко мне интерес за прошлый год, моя зарождающаяся мужественность становилась всё менее привлекательной для их особых наклонностей.

И я знал, что это конец для меня и этого конкретного ублюдка-садиста.

И меня достало, я чертовски устал быть беспомощным.

В ту секунду, когда моя рука сомкнулась вокруг той ручки, беспомощность была последним, что я чувствовал.

Я чувствовал мощь.

Впервые в своей жизни.

И это чувство было головокружительным, ошеломляющим для того, кто был только жертвой.

Так что когда я поднялся с кровати, и во мне поднялись семь лет боли, грусти, бессилия и ярости, от этого коктейля вскипела кровь в венах, пульс стучал в ушах так сильно, что я буквально даже не услышал крик, когда мой нож пронзил его сердце, и по моей руке и предплечью потекла тёплая, липкая, красная кровь, прежде чем я смог найти силу вытащить нож обратно.

Конечно же, дело было сделано. Он никак не мог это пережить.

Но я не закончил.

Я должен был расплатиться за годы. У меня были шрамы по всему телу от его ножей, его сигарет, его хлыстов.

Так что я вонзал это нож в его тела, пока буквально не пропитался кровью, пока его тело не превратилось просто в месиво из открытых ран.

Пока я не почувствовал, как руки отца сомкнулись на моих плечах.

Слух вернулся быстро.

— Что ты наделал?! — в ужасе орал он.

Как и должен был.

Картинка была прямо из фильма ужасов.

А я не был супергероем. Я был просто напуганным, травмированным ребёнком.

Так что моей мгновенной реакцией была истерика, мольбы, плач, поиск пощады.

Он отодвинул меня, и я смотрел, как он опустился на колени рядом со своим другом, проверяя пульс. Это было нелепо и крайне бесполезно, учитывая, что мужчина представлял собой мясной фарш, но он всё равно это делал.

А затем он сделал единственное, что мог, чтобы избавить меня от моего собственного ужаса из-за всей этой сцены.

Он с огромными глазами посмотрел через плечо и заговорил.

— Зачем ты это сделал? Он никогда ничего тебе не делал!

В ту самую секунду я понял, хотя и понимать особо было нечего. В нём не было никакого раскаяния за всю боль, которую он причинил мне. Никакого сожаления. Потому что он искренне не считал это неправильным.

От его болезни не было лечения.

Не спрашивайте почему, но для меня это было ослепительно ясным осознанием.

Его невозможно было исправить.

И в тот момент я кое-что вспомнил.

Я вспомнил, когда мне было десять, мы увидели в саду во дворе енота, который шипел, скалился и расхаживал вокруг.

«Бешенство», — сказал он тогда.

«Неизлечимо», — добавил он.

«Бешеное животное невозможно исправить, сынок, — продолжал он, — их приходится просто усыплять».

Он взял перчатки, схватил енота за хвост, положил на бетонный блок и обезглавил.

Урок был выучен. И запомнен, убран на то время, когда понадобится мне снова, спустя несколько лет.

Мой отец был бешеным животным. Его невозможно было исправить.

Его нужно было усыпить.

Может, это был инстинкт, чистое воспоминание того, как мы вместе охотились в горах, или, может быть, это было проще всего сделать, но я схватил нож, поставив лезвие боком, и перерезал ему горло.

Кровь хлестала, пока он выл, бесполезно закрывая порез руками, будто это могло остановить кровь.

Это не было чисто.

Это не было быстро.

У меня был опыт в убийстве только мелких животных. Я понятия не имел, сколько понадобится давления, чтобы сделать достаточно глубокий порез, чтобы он истёк кровью меньше чем за минуту.

Так что он медленно терял кровь. Я смотрел, как он бледнеет. Смотрел, как жизнь блестит и угасает в его глазах. Смотрел, как он становился слишком слабым, чтобы и дальше стоять на коленях, и упал.

Я смотрел, как он делает последний вдох.

На это ушло ужасно много времени.

И это должно было быть тошнотворно. Меня должно было вырвать на себя, на пол, я должен был плакать и что-нибудь ещё.

Но ничего не было.

Мне было холодно.

Я чувствовал себя отстранённо.

Спокойно.

Я вышел из комнаты и пошёл в ванную, старательно смывая кровь с тела, с ножа, затем осторожно обработал порезы на груди, у меня выворачивало желудок при виде их отражения в зеркале.

Я осторожно надел джинсы, длинные носки, походные ботинки, майку и чёрную байку с белыми завязками на капюшоне. В рюкзак я сложил деньги, украденные из бумажников обоих мужчин, сменную одежду, немного еды, зажигалку, кастрюлю и нож. Собрал заплечный мешок и завязал сверху.

В горах Адирондак была весна.

Если когда-либо и было время, в которое юный парень мог надеяться там выжить, это весна.

Уверенный, что других вариантов нет, и что копы будут искать меня через несколько часов, я взял мачете отца из амбара и рванул к горам.

Я провёл в них достаточно времени, чтобы понять, что это был не лучший план. Во-первых, потому что я был один и мог упасть и разбиться насмерть, или наткнуться на медвежий капкан и умереть от заражения. Во-вторых, потому что моя собственная глупость и отсутствие навыков были не единственным, с чем приходилось бороться. Например, Адирондак были домом не только для таких крутых существ, как бобры и куницы, ещё можно было ожидать лосей, чёрных медведей, койотов, рысей и, если верить легендам, ягуаров. Любой из них мог лишить четырнадцатилетнего мальчика жизни.

Весна превратится в лето, и появятся миллионы клещей, и комары не будут давать ни секунды покоя. Лето уступит место осени, и медведи будут искать берлоги на прудах, для спячки, видя в любом источнике мяса хорошую цель. А зимой, ну, выживать самостоятельно в морозных глубинах зимы, стараясь не потерять конечности, было достаточно большой проблемой, как и попытки не стать жертвой какого-нибудь отчаянного койота или ягуара.

Но я знал, что там есть хижины.

Если быть достаточно сильным, чтобы добраться туда, охотники обустраивали хижины. Выживающие тоже. И, хоть вы определённо не захотите связываться с ними, наркоторговцы, которые любили выращивать травку в горах, где ничего не видно, тоже обустраивали хижины.

К тому времени, как я нашёл одну из таких хижин, практически месяц спустя, я исхудал от голода, став тоще обычного, что уже о чём-то говорило. Остались только кожа и кости.

Я мог убивать.

У меня хорошо получалось убивать.

А вот выслеживать и ставить ловушки получалось отстойно.

И в добыче протеина вроде как были более важные части.

По большей части я выживал за счёт дикой черники, клубники, корней индийских огурцов и, как бы отвратительно ни было это признавать, жуков и маленьких ящериц.

Я слабел.

И я умер бы, если бы не нашёл убежище и немного припасов чего-то протеиносодержащего, чтобы заправиться и снова быть в силах охотиться или рыбачить.

Так что, когда я наткнулся на хижину, мне было плевать, какая она была.

Я даже не заметил поле сзади.

Я видел только маленькую лачугу, которая предоставляла место для отдыха не на твёрдой земле и не обнажала меня перед стихиями и хищниками.

Внутри я нашёл кровать и консервированную фасоль.

Технически, это было воровство.

Но отец научил меня, что правила выживания допускают такие вещи.

Я ел фасоль прямо из банки, оставив бесполезную для меня наличку на месте упомянутой банки, в качестве благодарности хозяевам за их гостеприимство.

И лёг спать.

Проснувшись, я увидел перед лицом пистолет.

— Полегче, Джи, — сказал мужчина, стоящий за мужчиной с пистолетом, глядя на меня. — Он всего лишь ребёнок.

— Прекрати это чушь про ребёнка, — сказал Джи, качая головой. — В его возрасте я был главным на улице.

Больше мне ничего знать не нужно было.

Наркоторговцы.

Скорее всего, они выращивали травку.

Ну конечно.

Я отпустил из рук мачете, чтобы поднять руки вверх, с открытыми ладонями.

— Мне просто нужна была еда, — признался я, махая в сторону их припасов. — Я даже оставил на её месте деньги.

Возникла секунда тишины между двумя громилами, лет за двадцать, неопределённой национальности, но по большей части белыми. Тот, который не Джи, повернулся ко мне.

— Ты тут заблудился?

— Я… сбежал, — ответил я.

— Без шуток, — внезапно произнёс Джи, указывая на меня своим пистолетом. — Ты его не узнал? Приятель, этот малой во всех новостях. Там говорят, тебя похитили.

Что ж, это было мне на пользу, не так ли?

Никто не подозревал меня в убийстве?

Было такое чувство, будто груз с плеч подняли.

— Подожди, — произнёс Джи, наклоняя голову на бок, его взгляд стал чуть мудрее, чем можно было ожидать от типичного отморозка. — Если тебя не похищали… и ты сбежал… — он затих, улыбка стала слегка озорной. — Это ты сделал, да? Ты зарезал тех парней? Своего отца и его друга? Чёрт побери, это хладнокровно, малой, — Джи явно нравилась эта информация. — И что теперь, убийца папочки? Ты просто будешь слоняться в этих горах всю свою жизнь? Станешь каким-то сумасшедшим лесником?

Я медленно поднялся на кровати, разминая шею.

— Я не загадывал так далеко.

— Без дерьма. Ты практически наполовину мёртвый, а сезон ещё не разыгрался.

С первой встречи было понятно, что Джи парень без границ. Он вырос на улицах Балтимора, уворачиваясь от пуль и всаживая их в других. Он не был склонен к пощаде, даже для четырнадцатилетнего ребёнка. Но он был за взаимное уважение. И каким бы грубым он ни казался, он был бизнесменом до мозга костей.

Его приятель, Микки, вышел из того же района, но обладал приличным воспитанием, испытывал в жизни какую-то любовь, которая сделала его чуть мягче к нарушителю в его хижине.

— Так ты понимаешь, что только что показал нам свои способности, верно? — спросил Джи.

— Мои способности? — переспросил я, чувствуя, как выпрямляется спина.

— Папочкин убийца, — повторил он. — В смысле, что? Он слишком часто драл тебе зад?

Я пытался не реагировать. Не хотел, чтобы кто-то знал. Потому что хоть я только слегка уловил тот факт, что его действия по отношению ко мне были совершенно неправильными, я всё равно чувствовал некий стыд из-за всего этого.

Но иногда не нужно ничего говорить, чтобы что-то выдать.

— Оу, да? — спросил он, сжимая губы в тонкую линию. — Он был чёртовым детолюбом? В этом было дело? — спросил он злым тоном. — Я не связываюсь с таким дерьмом. Эти ублюдки заслуживают смерти. Ты сделал работу за бога, малой. Хотя, было бы так же поэтично, если бы он оказался в колонии с каким-нибудь бугаём-байкером, у которого дома пять любимых детей, которых он десять лет не мог защитить, и который плохо относится к людям, которые могут охотиться за такими детьми, как его. Задница, заполненная бесчисленными членами — вот единственное честное наказание для таких дебилов. Окей. Окей. Что ж, ситуация у тебя отстойная. Знаешь, что ещё отстойно? Тащить свою задницу сюда из города, где у меня есть красотка, готовая сосать мне каждую ночь.

— Джи… ради бога, — прошипел Микки, с сожалением качая головой.

— Ох, отвали. Он достаточно взрослый. Да, мне не нравится оставлять цыпочку, которая могла бы ссосать краску с моего грузовика, тем меньше она будет думать о шоппинге в моё отсутствие. И мне уж точно не нравится заметать следы в этой чёртовой глуши, — сказал он, махая рукой в сторону двери. — Нам нужно защищать здесь товар.

Мне было четырнадцать. У меня едва ли было достаточно «уличных знаний», чтобы понять, что он подразумевал под «товаром», но я всё равно каким-то образом догадывался.

Он не хотел ехать из самого города, чтобы проверять свою травку. Но за ней нужно было смотреть. Чтобы люди ничего не срывали. Чтобы погода или жуки ничего не уничтожили.

И я был не в том положении, чтобы им отказывать.

Во-первых, потому что без убежища и возможного прибавления еды, я умру в этой глуши.

Во-вторых, я не мог выйти обратно в горы, потому что технически я считался пропавшим.

В-третьих, как сказал Джи… Я показал им свои способности.

Он был мне должен.

— Ты хочешь, чтобы я присматривал за вашей травкой, — предположил я.

— В обмен, можешь забирать всю еду, которую мы просим приносить сюда одного из парней. И эту лачугу. В смысле… не знаю, какого чёрта делать с тобой после лета, но это не наша проблема. Сейчас у тебя может быть крыша над головой и полный желудок. Это больше, чем ты получишь в городе. И если ты спустишься с гор, прося еды или денег, не пройдёт много времени, прежде чем тебя найдут. Затем тебя будут допрашивать. Ты всё ещё слаб, малой, ты расколешься и всё выдашь. Тебя засадят. Может, в колонию для несовершеннолетних. Может, в психушку. Но засадят. Ты этого хочешь?

— Нет, — я не собирался менять одну тюрьму на другую. Во всяком случае, если мог с этим что-то сделать.

— Хорошо. Тогда Микки вкратце расскажет тебе о растущем товаре. О том, как его собирать и всё такое. Ты будешь это делать. И не будешь ничего из этого курить, — добавил он с многозначительным взглядом. — И можешь оставаться здесь, есть и снова наращивать мясо на кости, думать о своём будущем. Чёрт, я даже буду мил и дам тебе небольшую долю, как только мы отправим товар на улицу. Идёт?

Был ли на самом деле какой-то способ отказаться от этого?

В моей ситуации?

Выбора даже и не было.

— Идёт.

И тогда я стал выращивать травку.

Получил экспресс-курс от Микки. Мне сказали угощаться едой, имеющейся в хижине, и что Микки и какой-то парень по имени Эйс через пару недель привезут больше продуктов.

— Знаешь, нам надо убедиться, что ты не сдохнешь тут у нас и ничего такого, — объяснял он свой визит.

Я ухаживал за растениями.

Я собирал урожай и упаковывал его для распространения.

Затем, ранней осенью, вместе с Микки и Эйсом я отнёс его куда-то недалеко от города, где ждал Джи.

Я надевал капюшон и не поднимал голову, поедая фастфуд из МакДональдса, который они мне покупали, притворяясь, что не слушаю.

— Ты не можешь отправить его обратно в лес, Джи. Я знаю, ты жестокий чувак, но он всего лишь ребёнок.

— Он убийца, — небрежно ответил Джи. — Он может о себе позаботиться.

— То, что он убийца, не поможет ему не умереть от холода в чёртовых горах, Джи. Он умрёт, и на следующий сезон нам никто не будет помогать.

Микки знал, что лучше всего давить на отношение Джи к бизнесу.

— Хорошо, чёрт, да, — сказал Джи, как-то драматично вздыхая. — Он может прийти пожить. Но не будет выходить из грёбаного здания, понятно? Он новый домашний кот.

И я был им. Меня запихнули на заднее сидение его джипа, тонированные окна которого помогли мне немного расслабиться. Затем мы поехали в Нью-Йорк, в город, где мог исчезнуть даже ребёнок-убийца отца. Меня привели в какое-то брошенное офисное здание в Вашингтон-Хайтс. Мне выделили комнату, кровать, немного одежды — всё чёрное, хотя я такое и предпочитал — ноутбук, мобильник и — верьте или нет — кучу порно-журналов.

— Знаю, твой старик тебе всё испортил, — сказал Джи, когда я посмотрел на него скептическим взглядом. — Но в этом твоё спасение. Сиськи, задница и киска. Это всё, что тебе нужно в жизни — хорошенькая сучка и деньги, чтобы было что тратить. Так что, эм, да… не выходи из грёбаного здания.

Это были все наставления, которые я получил.

Через два дня я узнал, что это не было странно, когда наконец спустился вниз, услышав голоса людей из команды Джи. Половина его торговцев были моего возраста. Не удивительно, что он не считал меня ребёнком.

И в тот день я тоже перестал считать себя ребёнком.

А если я больше не был ребёнком, я сам нёс за себя ответственность. Это означало, что мне нужно привести голову в порядок, нужно узнать что-то об этом мире, в котором я внезапно оказался.

Так что я прочитал инструкцию и начал осваивать ноутбук. Я искал новости об убийстве моего отца. Искал фразу, которую не понимал, о друге отца, имя которого оказалось Билл.

Подозрения в попытках растления малолетнего.

Тогда я понял. Я читал статью за статьёй, сайт за сайтом об этой теме.

Насилие над ребёнком.

Растление.

Изнасилование.

Я понял, что хоть и испытывал всё это на себе, интеллектуально я не понимал этого.

Меня рвало сутки напролёт, как только пришло осознание. Как только я понял, насколько это действительно отвратно.

В тот декабрь, чуть раньше Рождества, Джи пришёл ко мне в комнату, молча бросив на стол стопку денег.

«Процент», который он мне обещал.

Моим «процентом» были пять тысяч.

Пять тысяч долларов.

Может, мне едва исполнилось пятнадцать, но я не был дураком. Это были чертовски большие деньги.

И так как я не был дураком, я знал, что лучше не делать того, что делали все остальные торговцы Джи — тратить всё сразу. Нет. Я отложил деньги. Я вырезал доски в полу под своей кроватью, сложил деньги в рюкзак и засунул все свои вещи под кровать, чтобы убедиться, что никакие любопытные глаза и вороватые пальцы туда не доберутся.

Той зимой я изучал интернет, и что могу в нём найти.

К весне я был готов вернуться обратно в Адирондак. Я собрал целый рюкзак книг. Взял столько еды, сколько мы втроём могли унести. Затем я шесть месяцев сидел в хижине в лесу.

Затем вернулся обратно в город.

Где узнал о даркнете от кого-то из людей Джи, которые покупали там оружие и находили там новых покупателей.

Затем вернулся в горы.

Принять душ. Смыть. Повторить.

Мне исполнилось восемнадцать, я только вернулся из гор, с волнением возвращаясь к своему ноутбуку, потому что по горло был одержим даркнетом, со всеми скрывающимися в нём секретами.

Я нашёл людей.

Знаете, других людей, которые пускали меня по кругу шесть лет назад? Да, я нашёл их, чёрт побери.

И у меня появилась идея…

Видите ли, хоть я и проводил половину года в хижине в горах, другая половина проходила внутри криминальной корпорации. Джи был суровым лидером. За годы, которые провёл с ним, я видел много пыток и смертей.

«Необходимое зло», — защищал его Микки, пожимая плечами.

И эти слова засели глубоко. Они пустили корни. В конце концов, они вытянулись и снова вырвались на поверхность.

Необходимое зло.

Да, я верил это.

Я верил, что в жизни есть необходимое зло.

Например, избавляться от педофилов.

Тогда, можно назвать это судьбой.

Практически сразу же, как в моей голове сформировалась эта мысль, раздался шум.

И слышны были только крики людей.

«Отдел полиции Нью-Йорка. Лежать. Руки вверх, ублюдок. Теперь ты наш, Джи».

Я слышал, как они ходят по нижнему этажу, знал, что дальше они поднимутся наверх.

Я бросился на пол, отрывая половые доски, хватая рюкзак, который пришлось обновить до туристического, чтобы влезла вся наличка, засунул в него рюкзак, надел ремешки, схватил мобильник, кинулся через пожарный выход и поднялся наверх.

Потому что Джи был умён. Крыша располагалась на расстоянии прыжка в три шага от соседнего здания. А это здание было в четырёх шагах от следующего. И как только ты перепрыгиваешь два здания, можно там спуститься по пожарной лестнице и исчезнуть в заднем переулке.

Обо мне не было записей.

Я был домашним котом.

Никто не знал, кто я.

Я едва ли когда-то выходил на улицу.

Как только окажусь на улице, я буду в безопасности.

Я готовился перепрыгнуть на второе здание, когда уловил взглядом Джи на дороге внизу. Он смотрел на меня снизу вверх, его руки были скованы наручниками за спиной. Я замер от неуверенности, чувствуя себя предателем. Джи может и не был отцом, и даже не подходил на роль примерного старшего брата, но он дал мне способ выбраться, спас меня. Побег казался проявлением неверности.

Но он смотрел на меня долгую секунду, а затем на его лице появилась улыбка. Он ободряюще кивнул мне, прежде чем его увели.

Это смыло чувство вины.

Спустя шесть месяцев, когда я узнал, что Джи вынесли приговор и отправили — вам должна понравиться ирония — в Исправительное учреждение Адирондак, я взял свои новые фальшивые высококлассные документы и отправился к нему на посещение.

Я должен был ему хотя бы это.

— Наконец отрастил яйца, малой, — улыбнулся Джи, как только я сел.

Джи не был из тех, кто расстраивается из-за ареста. Потому что он провёл много юношеских лет в СИЗО и тюрьме. Для него это было практически возвращением домой.

Но на этот раз ему дали десятку, и всю его организацию прикрыли вместе с ним, так что я не был уверен, что Джи отнесётся к этому спокойно.

— Это была лажа, — сказал я, это был мой эмоционально-убогий способ выразить сочувствие и грусть от потери своеобразной семьи.

— Лажа, да. Может, неизбежность, — ответил он, пожимая плечами. — Я уже наладил здесь деятельность. Следующие десять лет всё будет комфортно и уютно. А у тебя что?

— Что у меня? — в замешательстве переспросил я. Он… переживал за меня?

— В последнее время ты задаёшь странные вопросы, — сказал он, многозначительно глядя на меня, потому что мы знали, что нас могут подслушивать. Я точно знал, о чём он говорит. Потому что большинство нормальных восемнадцатилетних парней не спрашивают о том, где в окрестностях купить щёлочь. И любой закоренелый преступник знает, для чего это.

— Пора некоторым людям… показать раскаяние.

На это он фыркнул.

— Я думал, ты справился с этим ещё в детстве.

— Два из восьми, — согласился я, кивая.

— Чёрт, — прошипел он с выражением отвращения на лице. — Восемь. Вот, что я тебе скажу, — произнёс он уже деловым тоном, заставляя меня слегка напрячься. — Я наладил деятельность, — сказал он, и я знал, что лучше не спрашивать, о чём это. — Но я хочу каждую неделю закупаться в магазине для заключённых, — говорил он, и у меня складывалось ощущение, что дальше будет что-то интересное. Джи не был из тех, кто просил что-то за бесплатно. Он не ждал, что я возьму деньги, которые заработал за все эти годы, и передам их ему через тюремный счёт. — Помнишь то место, где ты отдыхал каждое лето? — спросил он, очевидно подразумевая лачугу.

— Тяжело это забыть.

— Может быть, я воспользовался твоим примером умной техники заначки, — он знал о тайнике под моей кроватью. Это меня не удивило. В его доме нельзя было даже посцать так, чтобы он не узнал. А меня давно там не было. Так что он говорил, что спрятал что-то под кроватью в лачуге в горах — деньги, травку или и то, и другое. — Посчитай. Верхний предел на моём счету — сто пятьдесят в неделю. В году пятьдесят две недели, десять лет.

Почти восемьдесят тысяч.

Может, эта цифра должна была шокировать. Но нужно было понимать, что каждый урожай травки в год обеспечивает Джи чистую прибыль в размере больше двух миллионов. И это была только часть его операции. Он ещё покупал у других людей и продавал.

— Остальное… — произнёс он, небрежно махая рукой. — Ты хорошо помог мне. Ты прошёл то ещё дерьмо. Я поддерживаю твои жизненные цели. Осуществи это.

— А когда ты выйдешь? — спросил я, не желая, чтобы этот человек, который дал мне шанс в жизни, остался ни с чем.

Но его улыбка была озорной.

— Ты не единственный, кто умеет копить, малой. У меня целая куча, чтобы подняться обратно на ноги. Не переживай. Занимайся своими делами. И не забудь про мой счёт. О, и, малой, — произнёс он, когда встал, оборачиваясь. — У Эдди на двадцать третьей, — на мой озадаченный взгляд он пожал плечами. — Ответ на один из тех странных вопросов, которые ты задавал. — Где взять щёлочь. Я почувствовал, что улыбаюсь, не в силах сдержаться. — Иметь наличку всегда умно, — с этими словами его повели к двери. — Не забудь про мой счёт.

Я никогда не забывал.

Джи выпустили за хорошее поведение через восемь лет.

Но каждую неделю я клал на счёт сто пятьдесят долларов. Пятьдесят две недели в год, без исключений. В конечном итоге получилось чуть больше шестидесяти двух тысяч.

Под лачугой в лесах, под самой хижиной, как оказалось, потому что под половыми досками не было ничего, кроме земли, было больше двухсот тысяч.

Это спонсировало мою миссию, пока я выслеживал и убивал людей, которые причиняли боль мне и неизвестно скольким ещё.

Затем, переживая, я на какое-то время улетел в Китай, поизучал немного ещё, провёл немного больше расследований.

Затем вернулся.

Я стал лучше.

Я стал так хорош, что больше не нужно было убегать.

Я стал так хорош, что мог заманивать их в Нейвсинк Бэнк, приводить их к себе домой, одного за одним, и ни один коп не мог пронюхать обо мне.

За это нужно было благодарить даркнет.

А за даркнет нужно было благодарить Джи и Микки.

Они стали моими первым и вторым контактами в системе пейджера. Я не часто что-то от них слышал, но время от времени они слышали о «детолюбах» — как говорил называть их Джи — зная, что это мой любимый тип ублюдков для расправ.

Джи освободился и начал в городе новую операцию. Пока его так и не поймали. Я не знал, и мне не нужно было знать, кого он нашёл для выращивания травки в горах, где я проводил так много времени. Я желал ему только всего самого лучшего, как бы это ни было странно, учитывая, что он был не совсем хорошим человеком.

Стоит отметить, как и я.

Я был таким же плохим, как и они.

Но я делал что-то хорошее, как и Джи и Микки.

В конце концов, я начал искать психотерапевта, когда после снов меня рвало, когда я не мог спать неделями. Большинство были шарлатанами, полной и крайней потерей времени и денег. Но было двое или трое тех, кто дал нужную информацию, кто помог мне преодолеть некоторый стыд.

Не весь.

Меня убедили, что целиком от этого не избавиться.

Была часть меня, которая навсегда останется тем маленьким мальчиком, уткнувшимся лицом в подушку, слегка повзрослевшим, но всё равном маленьким мальчиком, которого жестоко использовали шестеро мужчин, юным подростком, тело которого было изрезано мужчиной, который насиловал меня.

Я всегда буду тем ребёнком, где-то внутри.

Всегда будет это уродство, эти раны, которые не могут зажить по-настоящему.

И большую часть жизни я хорошо справлялся с задачей никогда не показывать этого никому, никогда не показывать то, что скрывается за личностью карателя. Я никогда не позволял людям видеть ущерб, одновременно физический в форме шрамов или психологический в форме воспоминаний.

— До тебя, — подвёл я итог, делая будто первый глубокий вдох более чем за час. Так много времени понадобилось, чтобы рассказать ей все мрачные, гадкие подробности моей жизни. Час. Мы вот-вот могли опоздать.

Эван сжала губы, делая несколько долгих, глубоких вдохов. Я отдам ей это в самую большую заслугу в мире, она пыталась не показывать никаких эмоций во время моей истории. Она задерживала дыхание или дышала медленно. Она отчаянно моргала.

В конце её эмоции победили. Пока я говорил, текли слёзы, которые она даже не трудилась смахнуть, потому что как только это произойдёт, они сменятся новыми.

Но она не рыдала.

Она не просила меня остановиться.

Она приняла всё.

Затем она поступила здраво, очистилась с помощью слёз.

Это был единственный способ, которым уравновешенный человек может получить эту информацию.

Я не винил её.

На самом деле, когда закончил, я протянул руку, чтобы стереть с её щёк оставшиеся от слёз дорожки.

Она прильнула вперёд, скрутилась у моей груди, утыкаясь лицом в мою шею, покрывая сладкими поцелуями моё горло.

— Я говорила серьёзно, — сказала она, обхватив рукой мою спину и крепко сжимая.

— Что, куколка?

— Я серьёзно говорила, что это не важно, — сказала она, из-за чего у меня внутри всё сжалось. Она не могла и правда так думать, не по-настоящему. Верно? — Мне жаль, что это произошло с тобой. Это неправильно на таком уровне, который я даже не могу выразить, Люк. Но это ещё больше доказывает, какой ты хороший человек. Что ты смог пережить это, разорвать круг. Так много изнасилованных детей становятся насильниками. Но не ты. Ты был сильнее этого. И ты не скручивался в комок. Ты вышел и систематически избавлял мир от всех других, похожих на твоего отца и его друзей.

— Убивая их, — уточнил я, не желая смягчать слова.

— Подходящее наказание, — настаивала она.

— Почему? — спросил я, буквально выдавливая это слово.

— Что почему? — спросила она, целуя меня под ухом.

— Почему ты принимаешь такого парня, как я, Эв?

— Кажется, у меня нет выбора.

— Какого чёрта это должно значить? — спросил я, замирая. Она считала, что я каким-то образом… заставлю её остаться со мной? Боже, она правда считала меня кем-то, кто сможет…

— Это значит, что я влюблена в тебя, Люк, — сказала она, шокируя меня достаточно, чтобы полностью остановить вихрь моих мыслей. — Так что, конечно, я принимаю тебя. Грустного, мрачного, покорёженного, — продолжала она, пожимая плечами. — Со шрамами и всем остальным. Я люблю всё это, Люк.

У меня была насыщенная жизнь.

Я видел вещи, которые не увидит большинство людей.

Я делал немыслимые вещи, но видел столько же и чудесных.

У меня была семья.

Я завёл друзей.

Никогда раньше.

Ни разу за всю мою жизнь.

Никто никогда не говорил, что любит меня.

В смысле, как это могло быть?

Я не был достоин любви.

Я знал это. Я принял это в себе.

Но вот эта женщина, эта удивительная, красивая, уверенная, милая, сильная, но уязвимая, умелая, общительная женщина в моих руках, обнажённая, только что услышавшая всё омерзительное дерьмо, которое я натворил за свою жизнь… и она всё равно сказала это. Она всё равно это чувствовала.

Она любила меня.

Чёрт.

Что я должен был с этим делать?

Когда в нашу дверь постучали, в моей голове прозвучал странный, тихий голос, который сказал, может быть, я должен был сразу же полюбить её в ответ.

Проблема была в том, что я ни черта не знал о любви.

Я даже не знал, что это за чувство.

Но, может быть, возможно, это имело какое-то отношение к растущему чувству в моей груди, когда её глаза расширились от звука голоса её матери, которая поздоровалась через дверь.

Да, возможно, это было что-то вроде этого.