Картины эксгибициониста

8. Пожарные работы

Сан–Франциско сохранил дух свободы таким, каким он был в шестидесятые; бризы с Тихого океана всё так же дуют под Золотыми воротами. В столь многонациональном мегаполисе можно придумать любое новое слово для обозначения чего угодно. Дошло до того, что Сан–Франциско назвали «столицей либеральных шестидесятых», чем жители города были немало смущены. Они заменили слова «педик» и «гомик» более предпочтительными для своего климата. Неожиданно сексуальная ориентация стала называться «гей», и даже полиция под определенным воздействием приняла слово в официальное обращение.

Шокировать жителей Сан–Франциско очень непросто, хотя The Nice приложили максимум усилий. Мне не хватало нью–йоркских хот–догов от Натана и фруктовых коктейлей Orange Julius, но больше всего я скучал по Клео, познакомившей меня с ними. Аудитория была правильной — люди сидели на полу, скрестив ноги по–турецки, всегда обдолбанные. Они смотрели в направлении сцены — центра активности. Даже техники выражали свой «вау» и «круто» ещё до того, как мы там показались. Фурор нам был гарантирован. Мы впитали всё самое ценное, добились успеха и вернулись домой в Англию, вдруг показавшуюся очень маленькой по сравнению с бескрайними просторами и роскошью нашего нового жизненного опыта.

И вновь я нырнул в свою спальную в Дрэйтон Гарденс, казавшуюся теперь кукольным домиком из каталога Lego.

Журнал Disc написал 23 марта 1968 г.:

На самом деле наше возвращение в США произойдет несколько позднее. Там временем мы продолжали гастролировать по зелёной и славной английской земле[25]. Наша репутация крепла, аудитория росла постоянно. Наш стиль диктовался цветами, миром и любовью, мыслями о хорошем, часто под воздействием определённых субстанций. Цветы, колокольчики, ароматизированные палочки играли большую роль в нашем имидже. Мы походили на передвигающиеся рождественские ёлки. Ли рядился в одеяния вельможи при дворе хана Хубилая, нацепив на шею ещё один колокольчик. Мы представляли собой полный разброс как в географическом, так и культурном плане. Когда The Nice шли по Уордор стрит в направлении «Марки», Дэйви с Брайаном пытались конкурировать с ним своими индийскими медными колокольчиками. Я замыкал шествие — даже без набора музыкальных подвесок[26] — зато в псевдо–марокканском халате и замшевых туфлях с кисточками. Все вместе мы были похожи на потерянное стадо горных козлов в поисках Джули Эндрюс[27]. «Холмы наполнены звуками… динь! дон! звяк…бряк». Лондонские таксисты качали головой, не веря своим глазам.

Наш альбом «The Thoughts of Emerlist Davjack» продолжал получать значительную долю внимания и возмущения и даже появился в нижней части английского хит–парада. Мы узнали, что одна из мамаш поколения детей цветов назвала своего ребёнка Эмерлист Дэвджэк. Я переписывался с Клео; каждую неделю мы посылали друг другу письма. Она откладывала деньги, чтобы приехать ко мне в Англию.

В мае мы впервые поехали играть для итальянцев, которые придумали самую сложную в мире еду — спагетти. Им вообще не нужно особо стараться, чтобы легчайшую задачу превратить в полный кошмар. Они всегда такие.

Тур включал Traffic, Pink Floyd, Captain Beefheart, Ten Years After и The Move. Нам предстояло играть в Милане и Риме. Как мы и предполагали — это был полный хаос, особенно после сета The Move, объявлявших начало своего выступления обильной дозой пиротехники, из–за чего вся итальянская армия встала на уши, как будто началась Третья мировая война, даже без Муссолини.

Мы отправили молнию Джеку Барри, владельцу клубов «Marquee» и «La Chasse»:

Нам нужен был менеджер, пусть и не Джек Барри. Наши первые финансовые ведомости в Immediate показали, что определённые счета из отелей и дорожные расходы из американского турне удержаны из наших авторских гонораров. По нашему мнению — не справедливо, хотя в те дни это было обычной практикой. Мы считали, что расходы нужно нести совместно. Барри порекомендовал мне обратиться к джентльмену по имени Тони Стрэттон–Смит, но предупредил, чего от него можно ожидать: в лучшем случае — отсутствия желания, в худшем — полный отказ, если речь зайдет о менеджменте. Он очень сильно переживал по поводу распада своего последнего бэнда — The Koobas.

Как–то вечером в Speakeasy мне сказали, что он находится в толпе этих прекрасных людей, и я отправился на его поиски. Неудивительно, но он нашелся возле барной стойки, где я и представился.

«Я знаю, кто ты!» — пророкотал он самым живым образом, хлопнув по плечу, словно старого школьного товарища. Он был похож на Орсона Уэллса, его манера говорить напоминала нечто среднее между Джеком Хокинсом и Патриком Макни из сериала «Мстители».

«Я видел вас в «Марки» и должен признать, вы меня очень впечатлили, но ваш маркетинг вообще никудышный. У бэнда нет центральной фигуры, тебе следует быть больше в центре. Если бы я был вашим менеджером…».

Мне удалось его прервать его тираду: «Об этом я и пришел тебя просить».

«Если бы… я был вашим менеджером, — продолжал он, не замечая мои слова. — но я не хочу возвращаться ко всему этому снова. Группы — ничего кроме тяжёлого труда и… несчастья».

Теперь я действительно хотел, чтобы он стал нашим менеджером, и продолжил его уговаривать: «Мы можем все вместе встретиться и переговорить?»

«Я должен подумать. Вот мой номер телефона. Позвони мне через пару недель».

Под влиянием Брайана Дэйвисона мы обратились к всякой «смури». Он склонялся к музыке The Doors, Фрэнка Заппы, Чарльза Ллойда, Колтрейна и звуков травы. Ли же предпочитал оказывать влияние на девушек–групи из «Марки». Я не стал спрашивать, куда подевался мой хлыст (вероятно, он стал частью антуража спальни Ли), так же, как не спросил Брайана, зачем ему понадобился набор гонгов (он благоразумно окружил себя ими, чтобы защититься от летающих кинжалов).

Взяв пример с Дюка Эллингтона, который всегда писал, учитывая особенности участников своего коллектива, я начал работу над первой оркестровой пьесой “Ars Longa Vita Brevis” (Жизнь коротка, искусство вечно… Ли немного знал латынь).

Проживание вместе с Дэйви О'Листом в бытовом плане представляло собой кромешный ад, намного хуже показанного в телесериале «Странная пара». Меня всё больше беспокоила его замкнутость и отчаянный поиск своего стиля, отличного от Клэптоновского и Хендриксовского, превалировавших в те времени. Он хотел выработать собственный стиль с маниакальной одержимостью.

Я занимал большую из двух спальных комнат в виде буквы L на втором этаже. На первом этаже кухня примыкала к ванной с туалетом, рядом с небольшим холлом. Поскольку моя комната была больше, иногда она служила, к моему ужасу, в качестве гостиной. Нередко возвращаясь домой, один или в сопровождении, я находил у себя Дэйви с его друзьями в очередном «трипе», а на моих пластинках сворачивали косяки. Остатки еды представляли собой рай для бактерий. Александру Флемингу стоило восстать из мёртвых и открыть новый вид антибиотиков. У нас в Дрэйтон Гарденс ему были бы очень рады; шестидесятые однозначно нуждались в его открытиях.

Волей–неволей мне пришлось играть роль разгневанной домохозяйки и ругать, жаловаться и убирать за Дэйви. Я решил украсить нашу кухню в стиле Дали и разлил по стенам краски разных цветов. Для полной картины я взял банку тушенки — свой ужин — и кинул её в кипящую кастрюлю, и когда банка взорвалась, её содержимое осело на ещё не высохших стенах. Я уверен, что моя картина превзошла висящие яйца Дали, хотя бы тем, что была трёхмерной.

Пристрастие Дэйви к наркотикам постепенно стало предметом жестоких шуток. Однажды он по ошибке растолок шоколадку вместе с табаком. У каждой группы той эры насчитывалось немало похожих историй, которыми иногда гордились. Мы не были исключением. В конце концов, трудно было противостоять искушениям, о последствиях мы и не думали — в общем, были очень беспечными. Наша незрелость лишь предполагала защищать свой лагерь, игнорируя настоящие проблемы. Лагерь — это всё, что у нас есть! Мы защищали лагерь! Проблемы могли быть только у других. Лечение и общество анонимных алкоголиков — полное безумие. Я не очень–то помог, видя, как Дэйви съезжал с катушек.

Он сидел в туалете достаточно долго, чтобы я из окна своей L–образной комнаты вытащил охотничий рожок и незаметно расположил раструб над сидящим обдолбанным Дэйви. Приложив губы к мундштуку, набрав полные лёгкие воздуха, я выдохнул с такой силой, что мог разбудить гончих в Ист Гринстеде[28]. Этого было достаточно, чтобы он взлетел с насеста, как ракета с мыса Канаверал. Экскременты разлетелись по собственной орбите. Пришлось его соскребать с потолка — в шоке, оглушенного, запачканного. Удивительно, что он сохранил частичку юмора.

«УБЛЮДОК!» — проорал он. Между нами не было никаких проблем, мы оба смеялись над смешными сторонами всего, что угодно… в те времена.

Шутка прошла, туалет был вымыт. Клео написала, что у неё накопилось достаточно денег, чтобы приехать ко мне. После нашего отъезда в её стране случилось много плохих вещей. В письмах она писала про те же грозные образы, что мы наблюдали тогда сами: один раз мы видели, как коп вытащил пушку просто за то, что кто–то не оплатил парковку. Любой с длинными волосами назывался «пидором». Когда Мартин Лютер Кинг, который не носил длинных волос, встал и рассказал людям о своей мечте и был застрелен за это 4 апреля 1968 года, я решил держать свои мечты при себе!

22 ноября 1963 г. — день убийства Джона Кеннеди навсегда останется в памяти человечества.

Я проехал пять миль из дома до церкви в своём родном городе Уэртинге с огромной пачкой нот, привязанной к раме, прицепил велосипед к перилам и вошел внутрь. В зале было 22 человека, игравших в молодежном джазовом оркестре Уэртинга. Я как обычно перекинулся кое с кем приветствиями; остальные были заняты настройкой инструментов, а дирижёр Вик Йейтс вынул палочку, взмахнул ею, предупреждая, что скоро начинаем. Наш первый тромбонист прибыл последним. Он занял своё место с выражением шока на лице, прошептав пару слов так, что только близко стоявшие могли услышать. Чтобы он ни произнёс, все вокруг забеспокоились. Вику пришлось выяснить причину.

«Не уверен, правильно ли я понял, но по радио сообщили, что президента Кеннеди застрелили» — ответил тромбонист.

В зале воцарилось молчание, все пытались вникнуть в смысл слов. Кеннеди, самый молодой президент Америки, с юной и красивой женой, заслужил любовь европейцев после своей речи «Ich bin ein Berliner» (Я — житель Берлина). Мы знали, что это не так, но всем понравилось. Вряд ли его могли застрелить за это?

Молчание переросло в шум, пока Вик не вознёс палочку. «Номер 48, — сказал он. — Глен Миллер, “Amercan Patrol”». Мы усердно принялись играть свои партии.

Я помню выражение лиц родителей в свете лампы, когда я приехал домой после репетиции — всё стало понятно. Кеннеди был мёртв. Перед тем, как лечь спать, только отец смог сказать что–то существенное: «Америка — это Голливуд. Ничего удивительного, что они пытаются решать свои проблемы с стиле Джона Уэйна».

5 июня 1968 года. The Nice возвращались с концерта на острове Уайт на пароме через пролив Солент. Eщё одну дыру прожгли в достоинстве Америки, и новости распространились быстрее, чем птичка успела метнуть свою бомбу: БОББИ КЕННЕДИ ЗАСТРЕЛЕН В БУФЕТЕ ОТЕЛЯ.

Он что, положил слишком много соуса к мясу? На следующий день он скончался. Пару недель до этого мы начали репетировать композицию Леонарда Бернстайна «Америка», в основном потому, что Ли чувствовал, что она получит такой же продолжительный резонанс, как и «Рондо». Пока я смотрел на море, меня осенило. Мы должны высказать свою позицию обо всём происходящем! Если Боб Дилан и его английский аналог Донован пишут песни протеста, почему мы не можем? Мы сделаем первую инструментальную пьесу протеста! Более чистые образы симфонии «Из Нового света» Дворжака дополнят дело.

Я предложил идею группе, и через неделю мы отправились в студию «Олимпик». Эндрю Олдэм стоит со стартовым пистолетом, готовый дать нам сигнал о начале записи. Вступление церковного органа, записанное на переносной магнитофон в церкви неподалёку, было встречено Олдэмом маниакальным криком, пока он заряжал свой пистолет. От полученной записи мурашки по коже бегали, дело довершил маленький сын ПиПи Арнолд, произнёсший слова Ли Джексона, слишком взрослые для трёхлетнего ребёнка: «Америка обременена обещаниями и ожиданиями, но её погубила рука неизбежного».

Я прописал сверху партию фортепиано, но у нас было мало времени на микширование. Забронированное время в студии истекло, завтра нужно ехать на концерт. Мы оставили Эндрю в студии, предварительно договорившись вернуться туда и смикшировать «Америку» в течение двух недель. Мы решили, что нашу версию стоит назвать так: «Америка: Вторая поправка», имея в виду право носить оружие.

Баз, наш роуди, возил нас по Англии вдоль и поперёк. Иногда нам удавалось поймать радиостанцию. BBC строго соблюдала директивы музыкального профсоюза, который настаивал на том, что оркестр английского радио сыграет намного лучше последние хиты. Поэтому обычной практикой считалось услышать свежие записи Beatles в исполнении эстрадного оркестра. И что за сюрприз — услышать запись «Америки» в оригинале, учитывая, что мы её не закончили.

Как это могло случиться? Конечно, нам было приятно услышать себя по радио, мы едва сдерживались, но микс был просто ужасный. Мы позвонили в Immediate за разъяснениями. Нам сказали, что Олдэм проторчал в студии всю ночь и самостоятельно смикшировал запись. Ему не терпелось выпустить её как можно быстрее. Я был взбешён, но уже ничего нельзя сделать: десять тысяч копий сингла отпечатаны и находятся на пути в магазины.

Мы старались скрывать свою злость на звукозаписывающую компанию. Мы не показывали своего разочарования от того, что случилось с Великой страной, которую посетили несколько месяцев назад. Однако, неожиданно нам выпал шанс выразить оба чувства. 26 июня 1968 года в королевском Альберт–холле состоялся концерт в честь Года прав человека и Дня свободы Южной Африки, а также в помощь Международного фонда защиты и помощи для Южной Африки.

В концерте приняли участие Сэмми Дэвис Мл., оркестр Джона Дэнкворта с солисткой Клео Лэйн, Джули Феликс, семья Альфа Гарнетта (из комедийного телесериала «Пока смерть не разлучит нас» с Уорреном Митчеллом в главной роли. В США снимут свою версию под названием «Все в семье»), а также Джонатан Миллер. Нас включили вероятно потому, что продюсера (Тед Котчефф, который много лет спустя выпустит первый Рэмбо с Сильвестром Сталлоне) убедили, что The Nice представляют собой наиболее респектабельную часть английской поп–сцены, и мы наиболее подходящие кандидатуры среди многочисленных известных групп. Даже наше название звучит благопристойней, чем «Животные» (The Animals) или «Камни» (The Stones).

Чёрт возьми! Как они ошибались! Я два дня перед концертом усиленно практиковался, пробуя себя в «дриппинге»[29]. Я притащил к себе в спальню большой холст и два спрея с краской (красную и синюю). Семь красных полос нарисовать оказалось легко. Пятьдесят звёзд — немного сложнее, пока я не нашел выход. В конце концов, чтобы добиться нужной реакции и максимального эффекта, нужно работать быстро.

Самый разгар шоу, я рассматриваю сцену Альберт–холла, украшенную органом, барабанами, басом и гитарой из первых рядов. Выглядело всё вполне невинно. Ко мне подошёл Эндрю Олдэм и присел рядом. Я уже был с ним в плохих отношениях и то, что он сказал, не помогло.

— Продюсеру и администрации известно о твоей затее. Я бы стал этого делать.

Я был шокирован. Вот сидит экс–менеджер одной из самых известных групп, Rolling Stones — группы, известной тем, что они прилюдно мочились на стену бензозаправки и засовывали шоколадные плитки в интимные отверстия одной певицы. И он мне трусливо говорит, что рисование звёздно–полосатого есть что–то оскорбительное. Он продолжал говорить, что риски слишком велики, так как в зале находятся несколько известных американских генералов, и если я не отступлюсь от задуманного, то за последствия он не отвечает.

В гримёрке, по мере того, как приближалась наша очередь, на меня продолжали наседать и остальные участники группы: все начали реально беспокоиться.

— Послушайте, ничего страшного. Это всего лишь картина, вашу мать. Всё понарошку, — отвечал я.

На сцене пел и танцевал Сэмми Дэвис. Настала наша очередь.

«ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ… THE NICE!»

Выход на сцену остался в моей памяти особым моментом. Не только из–за того, что в зале присутствовали сотрудники американского посольства и генералы, но самое главное — мои родители и бабушка.

Несколько вежливых хлопков, и мы принялись играть вещи из первого альбома плюс немного импровизации.

— Браво! Браво! — кричала аудитория.

Мы полностью завоевали сердца слушателей, и, наконец, настал час последнего номера — «Америки».

Белый пустой холст находился на месте, и я поднялся по ступенькам к большому органу Альберт–холла. Мы выложились на все сто процентов, вступление из Дворжака гремело под готическими стенами сооружения; Ли, Дэйви и Брайна приняли эстафету, выдав упругий и чёткий ритм.

Мы продолжаем играть, даже лучше чем раньше. Было слышно как–то воскликнул: «Эй, а эти рок–н–ролльные ребятки действительно умеют играть!»

Дэйви начал солировать, а я принялся орудовать банками с краской. Аудитория вдруг стала понимать, что перед ними создаётся. По залу прошёлся недовольный ропот по мере того, как картина принимала законченный вид. Бэнд гремел всё интенсивнее, Брайан буквально обрушился на барабаны, дав соло Дэйви импульс к новым высотам, а Ли ещё быстрее закружился в танце дервиша.

Я бросил два кинжала в орган и оставил его в воющей предсмертной агонии, а сам подошёл к звёздно–полосатому с коробком спичек. Они никак не хотели зажигаться, и тут Уоррен Митчелл предложил мне свою зажигалку.

— Давай пацан! Дай им жару! — проревел он.

Вещь загорелась за секунду из–за легко воспламеняемых красок, и для полноты картины я метнул в художественную композицию пару ножей.

— Америка обременена обещаниями и ожиданиями, но её погубила рука неизбежного, — прокричал Ли.

Небольшой барабанный взрыв от Блинки, финальный аккорд от Дэйви.

Тишина.

Пустота.

В то время как мы покидали сцену, можно было кожей прочувствовать нарастающий от партера до галёрки гнев. Кое–кто восклицал «дурновкусие!», в основном же публика потрясала кулаками в знак протеста.

Мы забаррикадировались в своей гримёрке.

— Ты всё–таки это сделал, красавчик! — сказал мне Ли, атмосфера снаружи раскалилась до предела. Баз кое–как пробился к нам: «Вам лучше как можно быстрее выбраться отсюда, они хотят вашей крови!»

С трудом нам удалось добраться до фургона, чтобы разъехаться по домам.

Настроение упало ниже нуля, мы включили «Радио Люксембург»:

— Ну и ладно, — ответил Ли. — Я не очень–то и хочу играть там снова. Херовая акустика.

Мы усмехнулись, но быстро погрузились в собственные мысли.

Когда я приехал домой, то сразу позвонил бабуле. Ей понравилось шоу, но она так и не поняла, почему в конце никто не хлопал.

Так написал главный английский таблоид. За ним последовали остальные.

Далее последовали серые будни, и мы отправились на концерт в Норвич. Тему подхватила ВВС; смешно, сколько они выпустили яда и злобы на группу, о которой до этого едва слышали.

Мы въехали в пригороды Норвича и стали петлять в поисках места, пока не натолкнулись на длиннющую очередь. То была не обычная очередь в магазин, все эти люди несли на себе печать рок–н–ролла.

— Кто ещё играет сегодня в этой дыре… The Beatles? — спросил Брайан.

— Насколько я знаю. Никто — ответил Баз, открывая окно.

— Привет! Вы не знаете, где сегодня играют The Nice? — он задал вопрос толпе.

— Следуй за очередью до конца.

— Ни фига себе! — сказал Ли. — Они пришли на нас.

Нас встретил ликующий промоутер, я такого никогда не видел, да и вряд ли уже когда–нибудь встречу.

«Не знаю, куда мы впихнем всех этих людей, но что–нибудь придумаем. К чёрту пожаробезопасность. Вы сегодня сожжёте флаг? Здорово будет, если сделаете».

Я подавил стон. Если толпа пришла посмотреть цирковое представление, то их ждёт разочарование. Так думала вся группа. Мы хотим сделать заявление в музыке, а не в политике.

В зале яблоку негде упасть. Люди сидели на головах друг у друга, слушая выступление, неизбежно приближавшееся в финалу в виде «Америки». Не было ни сожжения фланга, ни цирка, только честное музицирование. Даже без трюков, мессадж поняли все, и мы просто снесли место в хлам.

Immediate Records, пользуясь негативными откликами в прессе, решили внести свою лепту, предложив нам сняться с тремя детьми в масках Джона Кеннеди, Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, чтобы ещё больше накалить атмосферу. Журнал Disc написал в июле 1968–го:

The Nice ответили через Кена Мьюиса, генерального директора Immediate Records:

Встреча The Nice с Тони Стрэттон–Смитом в его офисе над клубом «Марки» по Уордор стрит зацементировала связь, изначально столь зыбкую, что могла развалиться в любой момент. Всё, что хотел Тони — всего лишь обычное письмо о взаимном согласии. Это был подлинный акт альтруизма, и у нас появился менеджер!

«Я хочу вас познакомить с очень важным журналистом, который завтра возьмёт у вас интервью, — заявил Тони в тот день в клубе «La Chasse». — Он сидит в баре. Вас стоит предупредить: он любит мальчиков».

То, что меня отнесли к категории «мальчиков», особо не напрягло. При знакомстве гораздо сильнее напрягла его интоксикация, отчётливо проступавшая в неразборчивой речи. И сразу стало очевидно, что никакого конструктивного диалога не будет. Где–то в самом начале беседы он без предупреждения дотронулся до моей «сосиски» (или «свадебного инструмента», если хотите). Последний раз, кто это делал, был школьный доктор, который попросил раздеться и кашлять пока, он осматривал меня. Но в этот раз я был не на медицинском осмотре. Я инстинктивно отпрыгнул, не понимая, как это расценивать. Заметив моё смущение, он быстро перевёл всё в шутку и продолжил как ни в чём не бывало проявлять показной интерес к деяниям группы. Это произошло снова, но я был готов. Я схватил его за грудки, вытащил из–за бара и толкнул к стене так, что его голова ударилась о неё. Не помню, что я сказал тогда, я был чертовски зол, но он однозначно уяснил, что я не тот, кто ему нужен. Люди в баре притихли, я же, заметив выражение ужаса на лице Тони, я решил, что лучше всего уйти. Не нужно говорить, что никакого интервью не вышло, а The Nice никогда не получили хорошего отзыва от него.

Несмотря на все неудачи, “America” попала в английский хит–парад на 29 позицию 3 июля 1968 г. Композиция длиной в семь минут больше соответствовала категории долгоиграющих пластинок, чем синглов. Тем месяцем мы побили очередной рекорд посещаемости в «Марки», прежде принадлежавший The Rolling Stones, The Who, Cream и Джими Хендриксу, но без инцидента не обошлось. Клуб получил угрозы от разгневанных американцев сделать из меня исторического персонажа, вместе с братьями Кеннеди и Мартином Лютером Кингом. Полиция приведена в боевое состояние, и при входе в клуб обыскивала каждого на предмет ношения оружия.

В те дни я встречался с юной английской актрисой, обучавшейся в театральной школе Италии Конти. Она снималась в небольших ролях в различных телевизионных программах, её последней ролью, которой она очень гордилась, была роль одной из школьниц в фильме «Учителю… с любовью» с Сиднеем Пуатье. Она была клёвой, с веснушками на носу, обрамленными тёмно–рыжими волосами до плеч. Меня очень интересовали её рассказы о методах актерской игры. Школа, в которой она училась, поощряла импровизацию в виде проявления всех видов эмоций в общественных местах. Очень терапевтический метод! Они носили большое полотно стекла по оживленной подземке, что подвело меня к одной идее.

— Как насчёт того, чтобы приставать ко мне на сцене?

— В смысле?

— Ты и твои подружки сойдут с ума при виде The Nice в «Марки», и вы запрыгнете на сцену с целью разорвать меня на части.

Мы весело потренировались, она разрывала рубашку у меня на спине. Часто наши тренировки перетекали в постель. Настало время шоу в «Марки», она нервничает и даже выпила несколько крепких коктейлей, чтобы набраться храбрости. Я готовлюсь сыграть соло. Внезапно я чувствую огромное беспокойство в зале и в акробатическом кульбите оказываюсь во втором ряду, где меня раздирает на части компания вопящих фурий, в то время как мою подругу силой выпроваживают из аудитории. Что за восхитительный метод актёрского воспитания! Она так сильно вопила, что Баз с удовольствием выставил её из зала. Я не предупредил База о постановке. Больше я никогда её не видел.

Нас обложили со всех сторон, а мы оказали услугу американцам, укрывающимся от воинской службы во Вьетнаме, сжигавших свои повестки, в то время как Леонард Бернстайн жаловался на то, в каком контексте The Nice использовали его тему из Вестсайдской истории. В конце концов, он всего лишь композитор. Кстати, мы щедро поделились авторскими отчислениями с издателями Бернстайна. В том же году в интервью ВВС он изобразил заученно–удивлённое выражение лица — The Nice? — как будто он никогда и не слышал о нас.

В 1976 году я познакомился с Леонардом Бернстайном в Париже, где ELP записывали оркестр Парижской оперы для “Pirates” из альбома «Works, Volume One». Наш менеджер Стюарт Янг и французский промоутер пригласили меня на его концерт, по окончании которого маэстро принял меня лично. Вероятно, настало время для воздаяния. Вместо этого, после представления друг другу, он отпустил всего пару комментариев, оглядев мой прикид: «Мне нравятся твои кожаные штаны» и «Что я делаю в Париже?», видимо сегодня вечером.

Тему «Америки» мы не затронули, что меня обрадовало. Я рассказал ему, что написал концерт для фортепиано, и Бернстайн изъявил желание дать мне некоторые наставления в одном «маленьком–отдалённом–бистро», и он будет рад увидеть меня там. Отбросив мысли о том, что он мог воспользоваться моментом, чтобы трахнуть меня, я записал адрес.

Стюарт и я нашли место где–то на левом берегу. Длинные деревянные столы, на полу опилки, место освещается свечами — такова картина сладкой жизни ночного Парижа.

Внутри было пусто, мы заказали бутылку красного вина. Медленно бистро заполнялось завсегдатаями, но Бернстайн ещё не появился. Я уже собирался уходить, как под фанфары и с большим апломбом вплыл Il Maestro, с накинутым на плечи кашемировым пальто. Картину дополняли два хорошеньких высокомерных парня в сопровождении. Женоподобное круговое движение руки, напоминающее о королевской семье, можно воспринять как жест, но сейчас избранный просто дал нам понять, что его божественное величество просит не прерывать нашу трапезу.

Мы наслаждались изысканными винами и блюдами, но с его стороны никаких слов признательности не последовало, хотя я очень рассчитывал на них. Тем не менее, я получил персональное приглашение; впрочем, его внимание было где–то в другом месте, наверно, под столом.

С едой покончено… в помещении повисла неловкая пауза… Бернстайн неожиданно обратился к залу сценическим шёпотом, украшенным обертонами тяжёлого сарказма.

— Мистер Эмерсон, он сейчас находится здесь, написал концерт для фортепиано.

— Оооо! — воскликнули верноподданные.

— Скажите нам, мистер Эмерсон, сколько частей в вашем концерте?

— Три.

— Ооо, целых три части.

Девчачий смешок издали мальчики, сидевшие по обе стороны маэстро. Как пара прерафаэлитских книжных полок, они конкурировали в своём подобострастии в надежде заслужить кусок пожирнее от дирижерской палочки маэстро этой ночью. Мы со Стюартом изо всех сил старались сохранять спокойствие.

— Прошу вас, скажите нам из каких форм состоит концерт? — настаивал он с сарказмом.

— Первая часть в форме сонаты, переходящая в каденцию. Вторая — в стиле барокко, а третья больше атональная и прогрессивная… почему бы вам не приехать и самому послушать? Вот адрес студии.

Мы встали, готовясь уйти, у тут я поймал его заинтересованный взгляд.

— Завтра вечером я могу увидеть вас, — он снова вызвал смех.

— Хорошо, до свидания!

На следующий день я предупредил Грега и Карла о возможном визите великого маэстро, в надежде на их лучшее поведение.

— Ну и чё, блин? — последовала реакция Грега.

В семь часов я увидел лимузин и то же кашемировое пальто. Оно, как потертая мантия, подметало двор в направлении к студии.

— Он идёт, парни!

У мальчишки, разносившего пиццу, наверняка от такого желудочный сок в животе взболтался. К сожалению, в студии все были заняты склеиванием плёнки. Вдруг дверь распахнулось и его великолепие вплыло в аппаратную. Грег сидел, водрузив ноги на консоль, и курил косяк. Увидев Бернстайна, он заорал: «Здорово, Ленни–бейби! Ну чё, как оно?»

Ленни–бейби, к удивлению, никак не прореагировал на приветствие Грега, как он не отреагировал на «Америку», несмотря ни на своё авторство, ни на мою аранжировку. Но в целом, он был очень доброжелателен: прослушал мой концерт и программную “Pirates”. Бернстайн умудрился дать мне несколько советов, смотря при этом на часы.

Во время второй части концерта он упомянул некую Грэндма Моузес (все озадаченно почесали затылок). Что или кто такая Грэндма Моузес, мы и понятия не имели. Маэстро затем выразил обеспокоенность тем, что иногда он боится зазвучать как Бетховен, на что Грег, к моему ужасу, ответил: «Я бы не волновался на этот счёт, Ленни. Ты никогда не будешь звучать как Бетховен».

Бернстайн покинул нас как гордый укутанный в мантию крестоносец. Вероятно, он убедился, что ELP не испортили остальную часть «Вестайдской истории» в выражении протеста против чего–либо еще.

Несмотря на то, что BBC неохотно проигрывала сингл The Nice из страха быть обвиненной в потворстве, тем не менее, “America” следовала за “Fire” Артура Брауна в двадцатке английского хит–парада, в котором соседствовали самые разные стили и исполнители. «What a wonderful world…», — пел Луи Армстронг. Я полагаю, что вы разделите его взгляды, если будете курить то же, что и он. «Someone's left the cake out in the rain» (Кто–то оставил пирог под дождём), — жаловался Ричард Харрис. У Дайан Уорвик не было рецепта пирога, поэтому она спрашивала всех, не знают ли они дорогу на Сан–Хосе. Энгельберт Хампердинк был «Мужчиной без любви» (A Man Without Love). У меня её тоже не было целых пять месяцев. Но настало время перемен.

Я встретил Клео летним солнечным днём в аэропорту Гэтвик. И с того самого момента, как её нога ступила на английскую землю, мне снова заулыбалась фортуна. Вне всякого сомнения, если сравнить скупые капли удачи на чью–то ферму, она была ценным призом, с формами, за которые можно умереть.

Это не прошло незамеченным, когда мы вошли в клуб «Speakeasy». Когда, она заказала кока–колу, то попросила целый ящик, чтобы не заснуть! Я, в свою очередь, носился с бесстыжей грацией как с писаной торбой. The Nice сыграли на бесплатном концерте в Гайд–парке вместе с Traffic и The Pretty Things.

Когда я проснулся, зевая, с первым лучом рассвета[31], мой инструмент чувствовал себя неважно. На приеме у доктора подтвердились мои худшие опасения — неспецифический уретрит (non-specific urethritis, NSU).

Я был раздавлен! Я не собирался никому говорить об этом и не сомневался и в верности Клео. Слово «раздавлен» вряд ли может описать мои чувства, я был просто убит. У неё не было никаких симптомов. Конечно же, я выздоровел физически после курса антибиотиков, но против тоски от любви нет никаких таблеток. Она вернулась в Америку в конце того славного лета, и мы поклялись быть вместе на Рождество. Мой инструмент ушёл в заслуженный отпуск.

Работы было много, спрос был ещё больше. Хотя наша недельная заплата в 20 фунтов не казалась соразмерной нашему скромному успеху, то были счастливые времена.

Большая часть аудитории взобралась повыше, чтобы лучше разглядеть сцену фестиваля. Люди залезали на сооружения, построенные для шоу. Сооружения типа световых установок не выдержали дополнительного веса и повалились. Несколько человек отправилось в больницу.

Эрик Клэптон из недавно распавшихся Cream надел маску, чтобы поджемовать с Джинджером Бейкером. Когда он вдруг обнаружил, что его принимают не так хорошо, как прежде, маска слетела с лица, и толпа как один встала и приветствовала его. «Бог» наконец явил себя людям.

Газета Record Mirror описала кульминацию нашего шоу, к которому я приложил максимум усилий: «Их последний номер «Америка» приняли необыкновенно тепло. Несмотря на то, что сингл редко звучит по радио, он стал хитом. Атмосфера во время концерта была необыкновенной. Динамичная игра Блинки Дейвисона создавала нужное настроение, а потрясающие световые эффекты в конце, когда Кит бросил ножи в орган и поджег его, довершили дело. Воск на листе пластика, прикрепленный к спинке органа, загоревшись, высветил слово «Nice». Когда огонь погас, из недр органа появился американский флаг. Несмотря на поощрение со стороны аудитории, его унесли со сцены в целости и сохранности».