Картины эксгибициониста

11. Слушая с Матерью

«Хочешь взлететь на нашем прекрасном воздушном шаре?» … Хит The Fifth Dimension проникал в салон авиалайнера вместе с позывными диспетчерской службы. Самолёт Trans World Airlines должен доставить нас в Нью–Йорк. Мы крепко пристегнулись ремнями, во всех смыслах. Президент Никсон осудил всех демонстраторов за «избыточное» злоупотребление правами студентов и обвинил их за «нетерпимость к законно избранной власти». Чтобы это ни значило, мы надеялись, что большинство приняло нашу сторону. Брайан, Ли и я, украшенные наушниками, слушали разные радиостанции, орали и громко пели, не обращая внимание на остальных пассажиров. Так мы долетели до Гренландии.

— Включи 13–ый канал… там Майлз Дэвис! — кричал Брайан.

— PAPERBACK WRITER… — пел Ли, игнорируя жалобы пассажиров о том, что он взобрался на сиденье с ногами.

Я настроился на классический канал и слушал музыку, от которой мурашки по коже пробежали. Звуковой шквал атаковал всей мощью аккорда. Глядя на широкие просторы ледников, я рассматривал жизнь в её истинном великолепии. Невежество некоторых, населяющих планету под нами, просто поражало. Огромный самолёт увозил меня от вероятных отношений с Элинор к окончательному разрыву с Клео. А между ними находилась великая музыка, возвращавшаяся словно великолепный багаж на конвейерной ленте. В какой–то момент мне удалось привлечь внимание Ли и Брайана в надежде, что они тоже проникнутся чувствами, которые я испытал от услышанной музыки.

— Боже, она так хороша. Мы должны сделать аранжировку, — предложил я.

— Смело, но если ты заставишь её свинговать, я не возражаю, — ответил Брайан.

— Ну и как называется эта хрень? — спросил Ли, под ремнём которого бултыхалось изрядное количество миниатюрных «Джеков Дэниелов».

— «Патетическая» симфония Чайковского.

— Название «Патетическая» не очень подходит, — возразил Ли.

— Подойдёт, когда Эмерсон приложит к ней руку, — ответил Брайан, посмеиваясь.

Нас ожидала американская таможня. Нас обшмонали полностью, а Брайана забрали для личного досмотра с раздеванием донага.

Они знали о нас… и выполнили домашнюю работу!

Как бывалых путешественников, Нью–Йорк в этот раз не впечатлил. Слишком много слоёв: легко представить, сколько враждебных субкультур живет под ногами… а так именно и было. Заканчивался март, но температура в городе достигла оптимального уровня, чтобы бактерии всех сортов расцвели буйным цветом. Воздух настолько густой, что если у вас есть аппетит, то он легко превратится в аппетит к разрушению. Мы поселились в отеле под названием «Горэм».

Нас встретили всё те же бронированные, с крохотными яичками, друзья, скрывающиеся в ближайших щелях. Брайану с Ли не терпелось навестить клуб. Я был в курсе, что Клео организует вечеринку в нашу честь — она поведала мне об этом в письмах, на которые я не отвечал, но мои биологические часы не хотели ничего, только отключиться. Я остался в отеле. Периодически звонил телефон, который раздражал и мешал блужданию по альфа– и бета–уровням. Наконец бета–уровень взял верх — и я уже разговариваю с Куки, подругой Клео.

— Мы все в «Scene», Клео устроила вечеринку. Приходи.

Напялив одежду и убедившись, что журнал Time в заднем кармане джинсов, я плюхнулся в раздолбанное такси и поехал в центр.

Однако, спускаясь по лестнице, никаких звуков празднования я не услышал. Горстка людей слонялась по тёмным углам, одна из них — Куки.

— Ты где был? Все ждали–ждали, а теперь ушли. Клео умирает от желания увидеть тебя.

— Где она? — скрыть резкость не удавалось.

— Ты найдешь её в баре за углом.

Я взял адрес, направился в бар и быстро его нашел. Обычный длинный бар в стиле «налей–ка ещё одну, Джо»: одинокий бармен за стойкой да пара людей. А вот и она. Клео и какой–то парень, длина волос которого ясно давала понять, какая у него профессия. Они были увлечены разговором. Когда она случайно оторвала взгляд от выпивки, я поймал выражение её лица: сначала поддельный восторг, а затем ужас и неверие.

— Кит, я так рада тебя видеть!

Парень уставился на меня так, будто хотел сказать: «Ну ништяк, будет с кем потрахаться сегодня».

Ни говоря ни слова, я вытащил журнал, хлопнул им об стойку, развернулся и спокойно пошел прочь под её крик: «Это не я, это не я!»

Дойдя до двери, я оглянулся… и вышел на улицу. Говорить было не о чем, и я написал нечто вроде стихов:

На следующий день я подружился с белкой в Сентрал Парке. Затем мы оправились в Бостон на первый концерт. Пока мы мотались по аэропортау, доверчиво следуя за Стрэттом, отвечавшим за паспорта и билеты, Крис Блэкуэлл (президент Island Records) сравнил нас со стайкой цыплят, спешащих за мамашей–курицей.

— Отлично, — заорал радостно Ли Стрэтту. — Теперь мы тебя будем называть Матерью!

Я сел рядом с Матерью. Весь короткий перелёт мы читали журналы. Мне дали прочитать статью о смешении разных видов искусств. Группа под названием Elephant's Memory недавно сыграла концерт под управлением совместителя должности дирижера Нью–йоркского филармонического оркестра Джозефа Эгера.

— Может, стоит организовать встречу с ним по возвращении в Нью–Йорк.

— Почему бы и нет? — ответил я, правда без особого энтузиазма.

Наш репертуар значительно расширился со времени прошлого визита. Мы показали всем, что и мастерство выросло, несмотря на то, что нас осталось трое; зато дух был на высоте. Мы играли «She Belongs to Me» Боба Дилана каждый вечер, начиная с первого концерта, и каждый раз играли по–разному.

Ли подружился с Тимом Хардином, и в результате я услышал “Hang on to a Dream”. Сначала мне она показалась слишком меланхоличной и не слишком глубокой в аккордовой последовательности, базируясь всего на четырёх аккордах. Но решительность Ли спеть прекрасные стихи возымела действие. Песня Тима Хардина стала трамплином, с которого мы могли прыгнуть в любом направлении. Брайан «Блинки» Дейвисон начал много экспериментировать, с тех пор, как нашел средство защиты от летающих ножей. Баррикада в виде набора гонгов разных размеров подтвердила свою состоятельность; теперь он открыл для себя «эффект Доплера». Он привязывал треугольник к струне и вращал над головой. Он как бы нашел метательный снаряд, на который можно положиться. Блинки предпочитал, чтобы получившийся эффект не называли снарядом, но так повелось с 21 декабря 1968 г. на концерте в Шеффилд Холле в Англии. Этот зал больше подходил струнному квартету, чем рок–группе с усилителями.

Ли подошёл к микрофону: песня очень тонкая и личная, аудитория подтянулась ближе. Я почувствовал хорошие вибрации и готовился к соло. Ли должен спеть ещё раз припев песни; она такая тихая, что мышь не заметно не прошмыгнёт. Блинки осторожно распутывает струну. Все, что от него требуется — дзынькнуть по чёртовой штуке и нежно повертеть над головой… не самая важная задача.

«How can we hang on to a dream?» — пел Ли полушепотом, всей душой, нежно склонясь к микрофону. «How can it really be the way it…» Ли заметил, что слушатели как один подняли к потолку головы, и разом их опустили, как будто наблюдали вертикальный теннисный матч — ДИНЬ, БАХ, БУМ, ХРЯСЬ! — «…it is?».

Блинки смотрел по сторонам как ребёнок, потерявший мяч, держа в руках маленький несчастный кусок струны. Треугольник и гонги познакомились друг с другом так изысканно, словно вся металлургическая промышленность Шеффилда утонула в большом железном баке.

Ли перевёл дыхание и заржал. Аудитория, изначально проигнорировавшая мелкий облом, последовала его примеру. Но теперь мы устоялись как трио, Блинки играет щетками и выглядит застенчивым. Все идет хорошо, но Блинки беспокоит, куда в этот раз улетел треугольник. Короткая фортепианная каденция позволила отыскать его у стойки с гонгом. Пока Ли запевает репризу, «What can I say, she's walking away…», Блинки быстро привязывает треугольник обратно к струне. Ли нервно бросает взгляд назад, перед тем как в последний раз спеть фразу. К его удивлению, реактивный снаряд найден и готов к использованию. Он, как и все мы, знает, что по задумке, требуется ещё один «Динь». Блинки поднял проблемный предмет, Ли запевает: «How we can hang on to… О, мать твою!»

Три минуты ни музыканты, ни публика не могли остановиться от смеха. До конца шоу, как только Брайан бросал взгляд на треугольник, зал грохал от смеха.

Мы устроили своё «бостонское чаепитие» и с энтузиазмом обсуждали идеи. После трёх выступлений все промахи и удачные ходы тщательно анализировались перед Филлмор Истом Билла Грэма, в котором нам предстояло выступать через месяц.

— Слушай, когда ты залезаешь в рояль сыграть на струнах, можешь дать мне сигнал, а то я вижу только твою задницу, — попросил Брайан.

Мы внесли в наш репертуар ещё одну композицию Боба Дилана “Country Pie”. Мне удалось вставить фрагменты Шестого Бранденбургского концерта Баха, так что «Пирог» получился неплох, хоть и по другому рецепту.

Блинки держал ритм, чтобы ни происходило, но я часто не удосуживался предупредить остальных о своих намерениях перед началом концерта. Я не знал, что буду делать, когда выходил на сцену. Я доверял способностям Ли и Блинки и надеялся, что со своей стороны воздам им должное сполна.

Вверх в Канаду, концерт в Торонто в зале Rockpile. The Nice играет вместе проектом Брайана Оджера Steam Packet с певицей Джули Дрисколл и неким парнем по имени Род «Мод» Стюарт. В коммерческом плане они преуспели больше, выпустив кавер на песню Боба Дилана “This Wheel's on Fire”. Оджер не упустил возможности блеснуть прекрасным соло на Хаммонде. Я всегда уважал Джули Дрисколл, ещё со времён T–Bones, несмотря на явное превосходство Гэри Фарра в сексуальном плане. Она была втянута в шоу–бизнес поневоле. А вот Род «Мод» (воплощение эксцентричности) размахивал шотландскими шарфами и флагами как Том Джонс женскими трусиками.

Конец пятидесятых — период массовой эмиграции на земли больших возможностей. И Канада и Австралия представляли собой хорошие перспективы для британских безработных. В Торонто уехало много шотландских семей, к сожалению банды из печально известного района Горбалз[36] тоже переселились вместе с ними. Казалось, что все они наполнили «Rockpile». Шотланды и так чересчур эмоциональны, а во время автограф–сессии Джули Дрисколл они как будто с ума сошли. Обычно она подписывалась прозвищем Джулс (Jools). К сожалению, фэны слишком усердно толкались под рукой, и её росчерк приняли за слово «Дураки» (Fools), видимо в ответ на их поведение. Возникший беспорядок заставил нас забаррикадироваться в гримёрке и дожидаться приезда полиции.

Я получил первое письмо от Элинор. По–английски она говорила ещё плохо: «Я цельный день чистил. Я ходил в прачечную и мыл рубаки. Вчира я ходил с твоей мамой в магазин и купил помойку. Дюбить тебя много. Элинор».

По возвращении в Нью–Йорк Тони Стрэттон–Смит, Мать наша, созвонился с Джозефом Эгером и назначил встречу в его квартире в центре города.

Худой жилистый человек открыл дверь и пригласил нас в своё затемнённое жилище. За бутылкой вина Джозеф рассказал нам, что разводится. Мать и я сочувственно кивали. В целом встреча прошла плодотворно, мы с энтузиазмом наметили разрушить стену бюрократии, окружившую святыню «классического оркестра». В конце концов Джозеф притащил тубу и сыграл Концерт Моцарта для трубы в ми миноре. Я аккомпанировал ему на фортепиано, отчаянно пытаясь доказать, в который раз, что тоже могу профессионально читать с листа.

The Nice рассчитывали закончить третий альбом в Штатах. Кроме записи живых выступлений, мы очень хотели поработать с великими джазменами из Нью–Йорка, особенно над пьесой For Example, над которой я корпел в Копенгагене, а в последствии мы записали основу в лондонской Trident Studios. Восьмидорожечную плёнку я захватил с собой в надежде, что нью–йоркские звукоинженеры найдут время для записи моей первой аранжировки для трубы, тромбона, тенор– и баритон–саксофонов.

Сжимая манускрипт, я с дрожью в коленях вошел в студию, чтобы познакомиться с музыкантами. Пеппер Адамс на барион–саксофоне! Тот самый Пеппер Адамс, который играл на моём самом любимом альбоме «Telonius Monk at the Town Hall». Я не мог поверить своим глазам! Я моментально превратился в одного из тех истовых фэнов, которые недавно начали вторгаться в мою жизнь. Я раздал ноты, написанные от руки. Трубач (забыл его имя) был мертвецки пьян, от чего остальные сильно смущались. Я не стал обращать внимание, хотя Пеппер настоятельно просил меня не платить ему. Но я был в таком благоговейном трепете от того, что такие легенды работают со мной. Вспоминая ушедших героев типа «Птицы», я чувствовал сострадание к состоянию трубача.

В Филлмор Ист мы выступали вместе с Ten Years After в качестве хэдлайнеров, но вскоре они решили выходить на сцену перед нами по причине того, что овации, устроенные нам, зачастую продолжались в время их сета. Нам удалось записать три композиции во время этих великолепных концертов: “Rondo 69”, “She Belongs to Me”, и “Country Pie”.

Рецензии СМИ о нашем туре были одинаково положительными. Billboard написала о нашем концерте 10 апреля: «The Nice, чье непонятное название искажает демоническую взрывную атаку органа в руках преданного и гениального Кита Эмерсона — выступили во всём великолепии. Инструментальный гипнотизм настолько же могуч, как и у представителей хэви–рока, высоко уважаемых в рок–среде, терроризирующей наши чувства. Прыгая вокруг органа как неистовый машинист, выжимающий последние соки из своего паровоза, Эмерсон наказывает клавиши (кинжалами, в придачу!), и всё нутро органа воет и сотрясается. Его симфонические скоростные трипы, а именно он несёт ответственность за черную комедию бернстайновской «Америки», рождают гимны психоделической церкви, смеясь и спотыкаясь в стиле классической анархии «Призрака оперы». Брайан Дейвисон на барабанах и Ли Джексон на басе отлично ассистируют в разрушении мозга».

Не я не чувствовал себя счастливым. Наша популярность росла с каждым концертом, выступлений становилось больше, что означало длительную разлуку с Элинор. Должно быть, для ребят я стал настоящей занозой в заднице, что даже Тони Стрэттон–Смит предложил оплатить половину стоимости билета на самолёт, лишь бы она была рядом со мной. Но для этого требовалось две недели: ей нужна виза, поэтому мой настроение не менялось. Я решил немного поднять себе настроение. Поймав такси, я нашел магазин флагов.

— Я хочу купить американский флаг.

Продавец, бывший военный, смотрел на меня подозрительно.

— Могу я спросить Вас, зачем? — ответил он.

— Ну, я гастролирую по всему миру, и одно из моих хобби — коллекционирование флагов стран, где я бывал.

Кажется, он купился и выставил ящик с верхней полки.

— Теперь, это очень важно, если я продам его Вам, вы должны знать, как с ним обращаться. Вы знаете, как его складывают?

— Эээ… ну…

— Я покажу.

Когда он убедился, что я хорошо управляюсь с флагом и собираюсь заплатить, он дал мне ещё один совет. Флаг никогда не должен касаться земли.

— О нет, сэр, я буду очень аккуратен.

В последний вечер в Филлморе, перед тем, как откроют двери, я засунул флаг внутрь Хаммонда, чтобы никто не заметил. Шоу шло своим чередом, Элвин Ли играл со обычной скоростью сотни миль в час, и тут ко мне подошёл Баз и обрушил все своё негодование.

— Ты совсем нахрен сдурел? Что делает флаг в органе? Я его вытащу на фиг оттуда! Ты нас прикончишь!

— Флаг останется там, где он лежит. Если возьмешь его или скажешь кому–нибудь слово, полетишь домой первым рейсом.

— Не верю своим ушам. Не могу поверить, мать твою! — он ретировался.

Последний номер нашего сета «Рондо» поднял всех на уши, соло лишь нарастало и нарастало. Пинок в модуль фузза добавил неистового безумия ревущему инструменту. Я запрыгнул на орган, следующий пинок достался задней крышке. Добравшись до внутренностей, звёздно–полосатый был вызволен и развёрнут, орган отправлен на пол и обёрнут флагом. Я успел поймать ужас на лицах коллег. Ли побелел, а его челюсть упала на пол. И тут аудитория ломанулась на сцену. Реакция разделилась 50 на 50: кто–то подбадривал нас, бросая окурки на сцену, настроенные патриотично были разгневаны настолько, что готовы были разорвать на в клочья. Как бы то ни было, мы получили необыкновенный приём, а затем нас стащили со сцены. Стрэтт находился в зале и едва не заработал инфаркт.

— Это была дурацкая шутка. Ты нас всех под монастырь подведешь, дружок.

Ли с Блинки не разговаривали со мной следующие пару дней.

К чёрту всё, я был настроен чертовски воинственно и, чтобы доказать это, пошел вечером в клуб. Я не помню названия, но там легко можно нарваться на неприятности. Стройная брюнетка танцевала около бара и поглядывала на меня, в то время как я пил ром с колой. Она выглядела очень гибкой в широком смысле этого слова и, чем больше я глядел на неё, тем сильнее заводился.

— Нет, это не хорошо, — сказал я себе. — скоро приедет Элинор. Держи себя в руках.

Она заметила мой интерес и сделал шаг в мою сторону.

— Привет!

— Привет!

«Чёрт, приехали», — подумал я… и, конечно же, дело пошло.

День спустя, испытывая вину, я запаниковал, узнав, что Элинор действительно находится в пути. В полдень она прибудет в аэропорт Кеннеди. А что если я подхватил что–нибудь? Она казалась приятной, чистой девушкой, но что если? Я добрался до телефона и позвонил ближайшему доктору.

— И в чём проблема? — спросил доктор профессиональным снисходительным тоном.

— Я думаю, что мог подхватить социальную болезнь.

— С вашей профессией это не удивительно… типа производственной травмы, не так ли?

Я посчитал, что отвечать на его саркастическое брюзжание не стоит.

— Что вас заставило думать, что Вы подхватили, эээ… социальную болезнь?

— Мой друг общался с той же девушкой, и у него появились выделения после этого.

— Что, она просила уйти без рекомендации?

— Послушайте, моя подруга приезжает из Англии, и я боюсь наградить её чем–нибудь.

— Вы обнаружили какие–нибудь симптомы?

— Нет еще, но я хочу подстраховаться.

— Окей, снимите штаны и нагнитесь.

И он воткнул мне в задницу огромный шприц с пенициллином.

— Пожалуйста, с Вас 60 долларов.

Прихрамывая, я вышел на улицу и поехал на такси в аэропорт. Блин, болело не на 60 долларов, но хотя бы у чувствовал себя увереннее.

Как здорово быть снова вместе. Столько нужно наверстать, но в отеле я начал беспокоиться, что не могу нормально ходить. А что если доктор испортил ногу? Мне нужно аккуратно дозвониться до него.

— Ммм, я спущусь в холл за газетой, чтобы посмотреть, что сегодня в кинотеатрах.

— Вот здесь лежит журнал, там есть всё, что нужно, — заботливо ответила Элинор.

— Есть? Хорошо, но там нет ресторанов. Внизу продаётся журнал, в котором можно найти абсолютно всё.

— Действительно? Ну ЛАДНО.

Смахивая пот с лица, я молнией слетели вниз на лифте к телефонам в холле отеля.

— Послушайте, мне нужна помощь. Я парализован! — пожаловался я доктору.

— Успокойтесь. Может я задел нерв, но если вы примите горячую ванну и помассируете парализованную область, нога снова будет нормально функционировать. Если завтра лучше не станет, тогда приходите.

Я заскочил в лифт и вдруг вспомнил, зачем спускался вниз и помчался к газетному киоску.

Успокоив дыхание, я вошел в номер.

— Что за счёт от доктора у тебя в портфеле?

Вот так вот! Я не мог больше сдерживаться и рассказал обо всём. Парни, следующий час прошел чрезвычайно тяжело.

— Нам нужен доктор как можно скорее, — сказала она, отложив спорные моменты на потом. У нас будет много времени обсудить случившееся. Возможно, мне стоило последовать совету Ленни Брюса[37]: «Даже если вас застукали фотографы, отрицайте всё». Но исповедь больше подходила в грешном моём положении — три «Аве Марии» и, во имя искупления грехов, лови тарелки до конца жизни. Фурия в аду ничто в сравнении с брошенной женщиной! Ко времени прихода семейного доктора, моя семья рушилась. Хотя чувствительность ноги постепенно возвращалась, и я чувствовал себя лучше, отношение Элинор явственно давало понять, что понадобится много времени, для восстановления доверия.

И я заплатил за это, ребята, заплатил сполна!

То был длинный десятинедельный тур, и по возвращении в Англию мы навели последние штрихи на третий альбом. Я подружился с дирижером The Indo–Jazz Fusion, очень странного коллектива, смешавшего джаз и индийские раги. Дирижера звали Джон Майер, который к тому же был очень хорошим скрипачом. С ним мы сыграли довольно необычный концерт в лондонском центре искусств. Организаторы потребовали, чтобы The Nice сделали что угодно, только не обычное выступление. Блинки притащил группу своих джазовых друзей и сыграл импровизированный сет. Ли вышел на сцену и устроил сессию вопросов и ответов. Джон и я отрепетировали пятую часть Испанской симфонии Лало: Джон на скрипке, я на фортепиано. Мне так понравилась музыка, что я написал аранжировку, Ли — текст, и получилась “Diary of an Empty Day”. Я ненавидел транспонировать, так что оригинальная тональность подразумевала, что Ли придётся выжать максимум из своих яиц, чтобы спеть высокие ноты. Всегда находились особы, желавшие помочь: прошлые или настоящие любовницы, но к сожалению, в нужный момент их никогда не найдешь.

Идея обложки для третьего альбома, озаглавленного просто «The Nice», такова, что она должна выглядеть как семейный фотоальбом, с разнообразными фотографиями членов группы. Однако, когда я увидел пробные оттиски конверта, то был очень разочарован: фотографии получились чрезвычайно размытыми, в рукописном текст закрались ошибки. Когда я позвонил в записывающую компанию, новости вообще свели меня с ума. Оказывается, обложки ушли в печать.

По возвращении домой я был настолько зол, что проломил кулаком деревянную перегородку. Они снова сделали это: сначала выпустили сырой микс «Америки», теперь — обложка. На следующий день, все ещё в гневе, я заявился в офис Матери, который, как обычно, звонил за океан.

— Вообще–то, Тони, парням сильно не нравится обложка альбома, — проурчал Мать.

— Кто там, Колдер? Дай мне телефон! — я выхватил трубку из рук напуганного Стрэттон–Смита и выдал тираду из оскорблений, а в конце заявил, что ему следует лучше исполнять свои обязанности и указал место, куда я засуну конверт пластинки, когда он вернётся в Англию.

Неделю спустя я получил письмо от адвокатов с предупреждением, если их клиент получит новые угрозы насилия, то они подадут в суд.

ОТЛИЧНО! МЫ НАЧИНАЕМ ВОЙНУ!

Схватив контракт с записывающей компанией, Ли, Блинки и я отправились в сердце юридического Лондона, в район под названием Темпл. Там мы передали бумаги пожилому юристу в полосатом костюме. Мы объяснили ему, что хотим освободиться от контракта с Immediate Records. Мы дали время джентльмену надеть очки и внимательно изучить бумаги. Тишина давила, чтение, казалось, будет длиться вечно — мы тупо рассматривали обитую дубом комнату. Полки с книгами по юриспруденции и прочие манускрипты годами собирали пыль. Казалось, мельчайшие частицы застыли в воздухе. Спокойствие нарушал единственный луч света, пробившийся через одинокий витраж.

— И, если я правильно понял, вы подписали это? — монотонно спросил адвокат, вопросительно смотря на нас.

— Да, — ответили мы хором.

— Вы, придурки недалёкие! — ответил он нам, бросая документы на стол.

Мать пришел посочувствовать, угостив нас ужином во «Фланагане», старом английском салоне на Бейкер стрит. Уныло мы оценивали сложившуюся ситуацию. Мы мало что могли сделать с обложкой для европейского релиза. И вдруг у Матери появилась идея.

— Если мы сработаем быстро, то можем хотя бы сделать лучший вариант для Америки — предложил он.

Мы мгновенно воспрянули духом, оторвав глаза от стейка, пирога с почками, рыбы с картошкой. Блинки заметил старый викторианский плакат, провозглашавший: «Всё славно, когда Мать берётся за дело» (Everything Nice as Mother Makes It).

— Вот так, — сказал Бликни. — Мать, как тебе такое?

— Идеально!

Так и получилось. Для американского релиза третий альбом The Nice назвали «Everything Nice as Mother Makes It». Та же музыка, другая обложка. Группа была довольна и отпраздновала пудингом с изюмом.

The Small Faces, Эрик Клэптон и даже Род «Мод» Стюарт были подписаны на один и тот же рекорд–лейбл и так же жаловались на него. Но к тому времени, когда Эндрю Олдэм покинул здание и оказался в Боготе, Immediate Records объявила о добровольной ликвидации.

Концерт в центре искусств представлял собой истинное смешение всевозможных направлений. Промоутеры принялись организовывать подобные мероприятия. В результате The Nice поручили сочинить специальную пьесу для Ньюкаслского фестиваля искусств. Но времени для серьезного написания оставалось мало.

Последующие месяцы прошли в калейдоскопе выступлений. Любое колхозное поле, способное принести доход, рассматривалось в качестве места рок–н–ролльного действия. Корк на юге Ирландии в июле шестьдесят девятого не был исключением.

По дороге из аэропорта мы увидели пару плакатов, с помпой провозглашавших о «Перовом рок–фестивале в Корке, с участием The Nice, Yes и The Bonzo Dog Band». Однако, въехав на ужасающего вида футбольное поле, едва взглянув на лицо База, мы почувствовали, что наши худшие опасения оправдались. С нами поехало несколько важных журналистов, чтобы воочию увидеть буйство голодных ирландских рок–фанатов, но вместо этого все застряли на каком–то поле в арендованной машине. В поле зрения не было ни одного жилища, а в потенциальные зрители могли записаться только четвероногие.

The Nice вылезли из машины и увидели душераздирающую сцену: одинокий кабель, по виду которого можно предположить, что он лежит здесь с довоенных лет, оборудование походной кухни, разбросанное тут и там на сырой земле — от времянки рабочих до сцены, видимо собранной из ящиков из–под кукурузы. Присутствие усилителей Marshall, установленных на призме из коробок, раскачивающихся на ветру, вызывало определенное беспокойство, поскольку они могли разрушить всё строение, как домино.

— Не ходи туда! — крикнул Баз. — Опасно ставить на них чёртов Хаммонд, не говоря уже о том, чтобы там играть.

Мать, организовавший мероприятие, нашел себе занятие на дальнем конце поля, и это не справление нужды.

— Усилители фонят… неудивительно, ведь они подсоединены к какой–то хреновине, а не кабелю, — жаловался Баз.

— Чем так воняет? — спросил кто–то.

Выяснилось, что место проведения находится рядом со скотобойней.

— Послушайте, мне нужна дюжина добровольцев, чтобы выкопать сортиры, — произнёс Вив Стэншол из Bonzo Band, несказанно нас порадовав.

Пора принять серьезное решение. Вив посовещался с «бонзами», так же поступил и Джон Андресон с Yes, выглядевшими так беззащитно на ветру в вельветовых штанах с бахромой и длинных розовых панталонах. Nice приняли решение и проскандировали: «Снимаем с него штаны!» Усилители хоть и шатались на ветру, но всё же устояли, а вот штаны Матери, с другой стороны, однозначно должны сползти.

— О, нет!

По выражению лица Матери явно читалась эта мысль даже издалека. Поймать его не составляло труда, чему способствовала его тучность, хотя бежать до него пришлось не меньше двухсот метров. Расплата настала, и мы с восторгом приняли предложение Вива: «Отличный промоушн, теперь нам требуется жидкий вечер». Мы отправились в ближайшую пивную, где подавался отличный свежий Гиннес, и обсудили альтернативные варианты фестиваля.

— Как насчет прямо здесь? — сказал Ли. — Смотри, там пианино стоит.

С этими словами он повернулся ко мне:

— Маэстро сыграет нам пару мелодий, не так ли?

Так что фестиваль рока в Корке закончился тем, что ваш покорный слуга лабал все регтаймы, которые знал, а в конце экспромтом сыграл «Give Peace a Chance» (Дайте миру шанс), превратившуюся в «Give Booze a Chance» (Дайте бухлу шанс). Yes и Bonzo Dog Band с удовольствием присоединились к хору, а у местных чуть глаза не вылезли из орбит. Они никогда не видели столько отморозков под одной крышей, не говоря уже об уровне возбуждения в Корке. Видимо, подобное происходило разве что во времена эльфов.

В аэропорту Корка, пока мы ждали посадки на самолёт, Вив Стэншол выкрикивал: «Мы — нудисты, нам нужна свобода». Нил Армстронг, гуляя по Луне, чувствовал себя, скорее всего, не лучшим образом. Я же, слава богу, держался подальше от окна. Турбо–двигатели взревели так, что каждая клетка мозга вибрировала вместе с ними. Шумовая квинта безжалостно долбила по черепу, и я схватил бумажный пакет — нет, не для того, чтобы вырвать — чтобы нарисовать нотный стан и скрипичный ключ. Пусть лучше музыкальные идеи вырываются из меня, а не то, что я только что съел. Хотя, и съел–то я не много. К моменту приземления у меня был готов набросок, который вскоре превратится в “Five Bridges Suite” (Сюиту пяти мостов), названную в честь пяти мостов над рекой Тайн.

На следующий день я купил «Путеводитель по оркестровке» Уолтера Пистона. Выглядело это как если бы Мики Маус записался в подмастерья волшебника и получил в руки «Руководство по волшебству». Если выдавался свободный день (а у нас был очень плотный график), я сидел за видавшем вид пианино, и наспех писал оркестровые партии. Элинор работала нелегально в магазине одежды неподалёку (она до сих пор считалась инопланетянкой, без свидетельства о браке).

Я не изучал оркестровку, поэтому процесс двигался медленно. Я постоянно сверялся с альманахом, чтобы удостовериться, что инструмент, к которому я пишу партию, имеет нужный диапазон. Я старался изо всех сил, идеи текли рекой. Нужно было грамотно аранжировать би–боп фразы, почти как у Чарли Паркера, но чем больше я закапывался в работе, тем больше забывал первоначальную идею. Это как выйти на лыжню не выучив основы торможения, напрочь забыв о законе гравитации Ньютона. Я начал жалеть, что посвятил так много времени проекту.

Сочинять для трио было сущей радостью. Если идеи кончались, импровизационный джем подбрасывал дровишки для новых. Найти занятие каждому в большом оркестре оказалось сложнее, чем организовать утренник для детей: ни в том, ни в другом опыта у меня не было.

Концерты следовали один за другим, в качестве хэдлайнеров мы обычно собирали двухтысячный зал; для Англии очень даже неплохо. Баз — на самом дела его звали Баррингтон Марш–Уорд, — вспоминает:

В один прекрасный день я вернулся с репетиции домой и снова застал Элинор в слезах. Неужели она отыскала новый компромат?

— Родители написали письмо.

— У ТЕБЯ ЕСТЬ РОДИТЕЛИ? — воскликнул я. — Нет, этого не может быть…

Мой юмор пришелся не к месту.

— Конечно есть, — всхлипнула она. — Они хотят меня видеть.

— Тогда мы должны поехать к ним, — ответил я.

— Нет! Я не знаю, как они отреагируют на то, что я связалась с длинноволосой рок–звездой.

— Надеюсь, что они будут просто счастливы узнать, что ты жива!

Я купил билеты, хорошо что у нас выдалась пара свободных деньков. Но когда мы летели в датский Оденсе, я живо вспомнил о маленьком баре в Орхусе. Её отец тоже будет искать вшей у меня на голове? В конце концов, мы направляемся на территорию, населенную датской деревенщиной.

Я тактично встал в сторонке от потока людей, хлынувшего из зала прилётов. Элинор помчалась к своим: мне не хотелось нарушать семейное воссоединение. Глядя на их семью, я немного расслабился. По настоянию Элинор я приехал в лучшей одежде, но глядя на её отца, одетого в фартук пекаря со следами муки, я все больше удивлялся своему беспокойству. Наконец Элинор позвала меня.

Мы вежливо и достойно поздоровались; на меня едва взглянули. Я чувствовал себя так же уютно, как козявка в датском пирожном, пока её отец вез нас в маленькое семейное бунгало в сельском пригороде Оденсе. Во время поездки я отчаянно пытался понять, о чем они говорят — их беседа совершенно не походила на человеческий язык. В который раз я смотрел на невыразительный сельский пейзаж — сколько раз мы проезжали здесь с The Nice, — язык, как и раньше, звучал как некая форма организованного заикания.

Полы с подогревом — ух ты! Можно ходить босиком, расправить пальцы на ногах и чувствовать, как тепло проникает в ткань организма. Слава Богу, мои ноги не слишком велики. Мама Элинор постелила кровать на двоих. Кровать? Боже, их не пугает факт, что волосатый рокер поделиться своей маленькой ДНК со их дочерью. Послушайте, может эти люди и ничего!

Пока женщины занимались своими делами, мальчики угощались шнапсом, запивая его пивом. Отец и потенциальный зять соревновались, кто окажется крепче. Оба были упрямыми, никто не хотел признать, что не понимает ни слова из того, что мы говорили друг другу.

— ТОММИ! ДАНИЯ ЛЮБИТ ТОММИ!

В какой–то момент я решил, что он говорит о The Who, пока не вспомнил, что Таунсенд ещё не написал свою оперу.

— Спитфоор.

Теперь до меня дошло. Англия пользовалась огромным уважением у датчан из–за участия в антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне.

— Томми ком, хеадн фоерстор дайн ферлик фартер.

— Да, конечно, — ответил я, делая вид, что являюсь экспертом в истории.

— Дин сторе смёргарсборд клюдерпик софт айс а польсер! — в его голосе прозвучали настойчивые нотки.

— Абсолютно! — кивнул я в ответ, будто бы слова угрожали моему существованию.

— ХЕГЛЕ ДЕ ПИГГЛE ДЕ УОМП УОМП БАНГ БАНГ!

— Боже мой! Элинор, ты не могла бы подойти и перевести?

— Мой отец говорит, что участвовал в датском сопротивлении во время войны. Он воровал винтовки у немцев. Когда пролетали Спитфайры, они размахивали руками и кричали «Томми».

— ДА! — воскликнул её отец, услышав знакомое слово.

ТОММИ, ТОММИ! Мы смеялись и игриво похлопывали друг друга. Меня приняли. Около двух ночи было объявлено, что пора идти спать. Я был в ауте от того, насколько спокойно они постелили постель, несмотря на то, что я не был женат на их дочери. Утром мама Элинор подала нам чай в постель, я почувствовал себя ужасно, но мне срочно понадобилось поработать над “Five Bridges Suite”.

Когда отец Элинор увидел меня за работой, то с облегчением вздохнул. Он был настолько любезен, что переставил мебель в гостиной, чтобы я мог поставить туда пианино.

The Nice до этого сыграли на фестивале в австрийском Оссиаке 30 июня 1969 года. Мать познакомил меня с одним из слушателей, Фридрихом Гульдой. Он был не только прекрасным классическим пианистом, но и классно играл джаз. «Прелюдия и фуга» Гульды в джазовом стиле повлияла на мою «High Level Fugue» (Фуга высокого уровня). Работалось превосходно, особенно поглощая датскую выпечку из семейной пекарни. Я старался не крошить на пол.

Национальный фестиваль джаза и блюза 1969 года находился под угрозой из–за вспышки таинственного лошадиного вируса. Пришлось срочно искать замену, которой оказалось место, чуть больше футбольного поля. Ипподром в Пламптоне обещал стать событием не только в трёхдневный период фестиваля, в котором участвовали Pink Floyd, Yes, The Who, Family и King Crimson. The Nice, чтобы не ударить в глаз лицом, выбрали фестиваль для обкатки обновленного репертуара с лондонским симфоническим оркестром под управлением дирижера Джозефа Эгера. Мы ко всему прочему решили исполнить один из бранденбургских концертов Баха и «Карелию» Сибелиуса, для которого пригласили шесть волынщиков. За неделю до фестиваля Джозеф наконец получил ноты, копируя и транспонируя некоторые аранжировки. Времени на репетиции практически не было. По дороге на концерты я пытался передать Ли с Брайаном всё, что должно произойти во время исполнения, напевая основную тему, а заодно указывая основные аккорды. «Если случится худшее, я подам отрезающий знак. Я постараюсь поджемовать с оркестром до момента, когда можно будет заново вступить». Ли с Блинки смотрели на это с чрезвычайной тревогой, как если бы им пришлось делить комнату с ненавистным кузеном.

На месте нам выделили паддок в качестве гримёрных. Когда начали прибывать музыканты оркестра, Джозеф собрал их в полной навоза конюшне и начал репетицию. Вид был ещё тот: пюпитры установлены вокруг кормушек с сеном, традиционно одетые музыканты пытаются настроить инструменты, жалуясь на запах. Ноты читать всё труднее, поскольку солнце начало уходить за горизонт. Другие группы нас игнорировали. Вероятно, они были раздражены тем, что их затмит очередное восхитительное выступление The Nice.

Наконец, настал наш черёд! Баз расставил наши инструменты, сорок оркестрантов усядутся позади нас. Джозеф вывел своих «пингвинов». Нервозность скрыть невозможно; мы не могли разместить весь оркестр на маленькой сцене, чтобы первый скрипач на ткнул локтем в зубы альтисту. У духовой секции не было другого выбора, кроме как аккуратно стоять, избегая попасть под резкие движения перкуссиониста. Пока оркестр дожидался нашего выхода, молясь, чтобы вечерний бриз не сдул ноты, двое участников группы виолончелистов издали отчаянный вопль. Они оставили свои ноты в конюшне. Я галопом понёсся обратно в конюшню на поиски оставленных среди навоза нот. Пока я вслепую шарился по месту, раздалось объявление: «Леди и джентльмены, в сопровождении симфонического оркестра — The Nice». Чудом мне удалось найти недостающие части, немного запачканные, и я рванул на сцену. Не было времени перевести дух, не было времени стереть дерьмо с бумаги — Джозеф взмахнул палочкой, и музыка заиграла.

Существует скрытый сигнал, который передается попавшим в замешательство музыкантом другому, очень похожий на тот, которым обмениваются любовники, скрывающие от друзей глупую ссору.

Мало кто замечает, только посвященные. Ты узнаешь о проблеме, едва взглянув на партнёра. Мы работали буквально на краю, нам нужен не только один контакт глаз, чтобы дойти до конца в ту ночь.

Сигналом выступала палочка Джозефа или его порхающие руки. Но зачастую нас поддерживало само осознание факта, что мы на грани жизни и смерти и, молясь о том, как бы никому не обосраться. Невозмутимые волынщики вступили на «Карелии». И они пошли в обкуренную толпу. Аудитория смотрела на вторжение шотландских рядов в состоянии туманного ступора. Создалось впечатление, что шотландцы провели годы в исправительном учреждении, а теперь обрели долгожданную свободу. И сил у них хватило только на то, чтобы встать. Огромный прожектор высвечивал их нестройный путь среди распластавшихся тел. И вдруг все закончилось.

Сжимая заслуженную бутылку скотча, Ли забылся в прерывистом сне в машине по пути домой в Лондон. Ему снились кошмарные картины забытых фрагментов и пингвинов, вторгающихся в шотландские крепости.

Как бы то ни было, мы затмили всех. NME выдал статью с таким заголовком:

В том месяце Melody Maker признала Тома Джонса певцом номер один, The Beatles — группой номер один, меня поставили на второе место в категории инструменталистов. Первым был Эрик Клэптон.

Я не попал на вершину, но к большему огорчению мы опоздали на рейс до Ньюкасла, где должна состояться версия «Пяти мостов» для трио. Нам пришлось сесть на поезд. Телеканал Ньюкасла Tyne Tees Television представил нас как «… группу, играющую смесь блюза с Бетховеном». Очередь в городской концертный зал полностью обогнула здание и пошла на второй круг. Из моего номера в гостинице открывался отличный вид, но я клянусь, что я видел больше пяти мостов. Когда я спросил Ли о новых строениях, он ответил, что мог обсчитаться или же они построили несколько новых мостов. Меня больше беспокоило содержание его текстов, чем дань уважения родному городу. «Нет смысла кричать о грязном воздухе, когда нечем дышать. Нет смысла говорить о работе с 9 до 5, когда кишка тонка уйти с неё.»

Такие слова, написанные одним из «своих» парней, однозначно заслуживали удара бутылкой из–под доброго ньюкаслского эля. Другого выбора, как назвать пятичастную сюиту “The Five Bridges”, просто не было. Ньюкасл производил нечто более ценное, чем мы, но времени сочинить ещё несколько частей дабы соответствовать славному городу, уже не было. Концерт «приняли на отлично». До этого мы успели посидеть в баре и и пару часов поспать, и мы снова летим в самолёте на ещё один фестиваль блюза и поп–музыки в немецком Эссене.

Аэропорт Дюссельдорфа напоминал лагерь беженцев, с бесчисленными ордами европейцев во всех углах, с огромными тюками одежды и оравой плачущих детей. Человек от организаторов не позаботился о нужном количестве транспорта, и ему пришлось нанимать такси в дополнение к микро–автобусу (так он назвал это средство). Меня попросили встретиться с эссенской прессой, радио и телевидением.

— Я устал, — на самом деле я был выжат, как лимон.

— Ну пожалуйста, пожалуйста! Все в ожидании, мы и так уже опоздали.

— Всему виной долбаный туман. Да и сами свалите в туман.

Двести подростков провели ночь в лучшем поп–клубе Эссена, пахло ажиотажем. С отелем получилась накладка, и когда удалось найти свободные номера, позвонил роуди и предупредил нас: «Быстро езжайте сюда. Здесь намечается бунт, все хотят вас». Около двух тысяч человек вломилось в зал без билетов, а две тысячи с билетом затеяло драку, когда им отказали во входе. Пришлось прибегнуть к бутылкам, слезоточивому газу и брандспойтам, чтобы навести порядок. Алексис Корнер предотвратил катастрофу, выйдя на улицу и развлекая несчастных фэнов. После блестящего выступления Deep Purple, The Nice встретили туманом каннабиса, парочка из третьего ряда выказывала своё одобрение совокуплением.

— Их трип был прямо здесь. Я думал, мы теряли их пару раз… нужно было сильно постараться, чтобы не сбиться с ритма, — скала Блинки, которого привлек внимание смех Ли, наблюдавшего спектакль в третьем ряду.

Истерзанные и похмельные ещё одной ночью и туманом, мы снова сели в самолёт до Амстердама, чтобы ещё раз выступить с Deep Purple. После короткой прогулки по району красных фонарей, где мы смеялись как никогда в жизни, величественный зал с бюстами и портретами знаменитых композиторов позволил нам выступить более достойно. Если такое вообще возможно. Мы вышли под вежливые аплодисменты, аудитория тихо просидела все номера, хлопая с энтузиазмом лишь в конце. Вечерника продолжилась в отеле, когда Ли объявил: «Я пораньше поеду в аэропорт купить бутылку текилы… Здесь лучший дьюти–фри во всей Европе. Напротив моей новой квартиры расположен мексиканский ресторан, и мы подсели на текилу».

17 октября, Фэйрфилд Холл. Сцена не в состоянии вместить ни один лишний стул. Усилитель Leslie пришлось поставить на пол перед первым рядом. Джозеф раздал ноты законченной оркестровки сюиты. Началась первая репетиция перед концертом. Билеты раскупили молниеносно. На этот раз, когда Джозеф поднял палочку, всё было по–другому. Каждая нота была мной старательно выписана. Откинувшись на кулисы и слушая вступление открывающей части — «Фантазии», — я ожидал услышать не совсем это. Да, сюита несла мои черты, но не мою суть. В общем, это не то, что я представлял в голове. Я видел своего первенца грандиознее, намного лучше — у себя в голове. То, что я услышал, напоминало музыку для супермаркетов, какие–то мультяшные строки пробрались в ноты. Но мне нужно их полюбить. В конце концов, это мой ребёнок.

Пока Джозеф продолжал репетировать с оркестром, я пытался скрыть своё смущение. Ли разыскал меня: у него в глазах стояли слёзы, что было ему несвойственно, особенно когда он носил очки. Схватив меня за плечи, он произнёс: «Это чертовски прекрасно, красавчик, чертовски прекрасно».

Я не был так уверен. Я почувствовал прилив сил и уверенности, но волнение не покидало меня. Я очень сильно волновался. Глядя через плечо Ли на хмурое выражение лица Блинки, я понял, что времени поменять что–то просто нет. Нам предстояло отрепетировать «Карелию», «Патетическую» и первую часть концерта Чайковского, во время которой Ли должен с чувством произнести слова Халила Джебрана. В этот раз Блинки не смог удержаться от слёз. Репетиция пролетела быстро, и «Пятый мост» из сюиты “Five Bridges Suite” оказался под угрозой полного коллапса до вступления секции труб и саксофонов. Когда настал их черед, оказалось, что Джо Хэрриот (альт–саксофон) едва смог встать, не говоря уже о том, чтобы разобраться, в какую часть инструмента нужно дуть. Я репетировал с ними за кулисами в дымке марихуаны. В это время зал начал заполняться людьми. Я был настолько занят, что не поприветствовал прибывшую выступать группу на разогреве, кто бы там ни был. Я не подозревал, что один из них скрупулезно присматривался ко мне. Им предстояло расположить своё имущество среди нагромождения стульев для оркестра.

Наш концерт записали на всякий случай, а теперь настало время отпраздновать в любимом мексиканском ресторане Ли, удобно расположенном напротив его новой квартиры на Лоуер Слоун стрит. Теперь я понимал, почему. Когда бы он ни нажрался в последнее говно, посасывая напиток с червяком в бутылке, все, что ему требовалось — пройти шесть метров через бетонированную улицу, и он уже дома. Я никогда не пробовал ни мексиканскую кухню, ни напиток, которым её запивают. Но Джозеф знал все прелести и тонкости мексиканской еды. К огромной толпе празднующих присоединился Ронни Вуд, тогда ещё не участник Rolling Stones. Мы собрались вокруг огромного длинного стола, чтобы принять участие в дегустации экзотической пищи и жидкости устрашающих пропорций. Джозеф, с палочкой в руке, по нашему настоянию, снова руководил процессом.

СОЛЬ! … ЛИМОН! … ТЕКИЛА!

— Урааа! — кричали все, опустошая рюмки.

Официант, устав от бесконечного ритуала подношения маленьких порций для удовлетворения нашей нарастающей задумчивости, с грохотом поставил на стол две бутылки невинно выглядящей жидкости. Наше празднование не прошло незамеченным.

В зал вошел критик с женой и бабушкой в придачу. Ли первым узнал его. К тому времени мы настолько нажрались, что нам стало на всё наплевать!

Полный стакан текилы подали для Ли и специально для вновь прибывшего. Ли залез на стол, туфли из змеиной кожи топают среди остатков еды.

— ОФИЦИАНТ, БУДЬТЕ ДОБРЫ! ПОДНЕСИТЕ МОЕМУ ДОРОГОМУ ДРУГУ ЗА ТЕМ СТОЛИКОМ ТАКОЙ ЖЕ ВЫСШИЙ НЕКТАР БОГОВ!

После чего Ли опустошил бокал и разбил его о пол под наш одобрительный гул и свист.

Бедный малый, кто бы он ни был, сделал большую ошибку: никто не мог перепить Ли. Ему ничего не оставалось, как выпить до дна, его жена и бабушка смотрели с отвращением. Мы продолжили пьяное празднество и минуту спустя заметили, что бедного мудака выносят из ресторана, к тому моменту он нём уже позабыли. Мы сами изрядно набрались, но продолжили ритуал.

СОЛЬ! … ЛИМОН! … ТЕКИЛА! … УРА!

Ронни Вуд возможно одним из первых направился в туалет, чему способствовала мексиканская кухня в её жидкой форме. Вопрос, каким концом пристроиться к фарфору, вызвал некоторое смятение. Непроизвольно, у него получилось стать очень качественным распылителем навоза: огромные массы испражнений разлетались во все стороны, прилипая не только к фарфоровым поверхностям. Возможно, в этом усматривался художественный замысел, но новая отделка туалета не произвела впечатление на руководство ресторана, и нас выставили из заведения. Наверное, нам следовало принять их помощь. Но в тот момент, когда наша толпа выползла наружу, а ночной свежий воздух ударил в лицо, стало очевидно, что никто твёрдо на ногах стоять не может. Я начал голосовать уличным фонарям, принимая их за такси.

Три раза я голосовал, как оказалось, одному фонарю. Наконец, таксист быстро довез нас домой, из страха, что я наблюю ему прямо в машине. Я с трудом дождался момента, когда рухнул на колени перед богами фарфора — Toto, American Standard и Armitage Shanks[38] — чтобы предложить им содержимое желудка в поисках раскаяния и прощения, и клятвенных заверениях никогда–никогда больше не прикасаться к жидкости с червем в бутылке. Несмотря на то, что я не отказался от потакания своим слабостям, после того эпизода я больше ни разу не смог притронуться ни к мексиканской кухне, ни к текиле.

Блинки затребовал, чтобы подставку для гонгов отвезли в его квартиру. Странная просьба, подумал Баз, особенно перед третьим американским туром. Это была большая трубчатая штуковина, и без гонгов вряд ли стоила специальной доставки поздно ночью. Утром подставка была аккуратно собрана и вместе с остальным оборудованием отправлена в Америку.

По прибытия в Нью–Йорк, Блинки затребовал подставку к себе в номер. Это усилило подозрения База. Он просто взбесился, когда Блинки вытащил из неё два кирпичика гашиша.

На этот раз без оркестра The Nice очутились в той среде, откуда вышли. Мы снова предстали трио и выдали джем на тему «Country Pie» Боба Дилана, вплетая в аранжировку другую часть бранденбургского концерта Баха. Мы записали её и другие вещи на концерте в Филлмор Ист, а затем отправились в Детройт.

Печеньки? Шоколадные пирожные? Ну, нам с Ли они очень понравились.

— Йо, чуваки! Чё думаете насчет шоколадных пирожных мисс Мэри по специальному рецепту?

Подозрения подтвердились, когда голова отправилась в путешествие по другим местам. Последние вменяемые клетки мозга пытались предупредить меня, что вечером концерт. Ли принялся уминать новое.

На сцену мы ввалились в состоянии кататонического возбуждения, секретный ингредиент мисс Мэри лучше бы испарился сию секунду. А нам придется пару дней торчать, плюс ещё дня два восстанавливаться. А что это за странный предмет передо мной, с черно–белыми зубами? Что с ним нужно делать, окунать руки в него?

«О да, вот оно как оказывается работает». Мы сыграли один номер дважды, потому что к тому времени, когда закончили номер в первый раз, позабыли, что только что его сыграли. А может он нам так понравился, что мы решили исполнить его снова. В любом случае, нас это не волновало — мы играли, играли, продолжали играть для всех. Абсолютно обдолбанные!

Извините за наше состояние. Мы обожрались пирожными, — тупо извинился я такой же укушанной толпе. Я уже собирался по новой объявить тот же номер, но меня прервал Ли, запутавшись в плаще.

— Ура!

Они курили, мы ели. Один ингредиент, разные рецепты! Что ж, вместе паранойю переживать легче.

Трения начались внутри группы в связи с наркотиками, иногда из–за творческих разногласий. Очевидно, эпизоды с оркестром отдалили нас, а теперь Блинки встретил Марию, что в свою очередь отдалило его от нас с Ли. Парочка держалась вместе как две магнитные мины. Они перешептывались друг с другом, зачастую истерично смеялись над ничем конкретным. Исчезали они так же быстро, как обломки корабля, появляясь на следующее утро на совсем другом берегу. «Синдром Дэйви» повторялся снова. Группа играла на очень профессиональном уровне, реально качала. Я всегда поражался, как Блинки умудрялся держать ритм, будучи под кайфом. Портиться начала его личность.

Тогда я только позволял себе бокал Asti Spumanti во время шоу; выйти из–под контроля не было никакого желания.

В рамках малого состава и развивающихся тенденций, важность хорошего сочинителя песен становилась все более явственной, если мы собирались и дальше играть втроём. Мы не могли больше огульно бросаться в сумасшедшие трипы, орать тексты тоже не канало. Мы здорово проводили время, но приближались семидесятые, и я готовился к «декаде контроля». Я чувствовал ограничения в сочинительстве, потому что то, что я писал, требовало человека, который умел петь. Мне же казалось, что у нас такого не было. Я безнадёжно искал вокалиста, который мог стать продолжением моей игры на клавишных. В противном случае, единственным путем мне представлялось все больше и больше уходить в инструментальную музыку, что не очень подходило.

Как бы ни был хорош Ли, я должен посоветоваться с Матерью. Он заметил определенное охлаждение отношений в группе и с неохотой предложил альтернативные варианты:

— Ну, есть бас–гитарист из Yes, Крис Скуайр; и тот парень из King Crimson.