Картины эксгибициониста

16. Big in Japan[59]

Павильон на Пиккадилли представлял собой маленький кинотеатр, смотрящий сверху на статую Эроса. Он расположен прямо в центре площади и раньше в нём никогда не выступали рок–группы. EG Management здорово потрудились, потому что мы могли использовать величественный фасад здания, где зажгутся наши имена наряду с рекламой и театральными премьерами. Coca Cola, «Мышеловка» Агаты Кристи, Panasonic и мы — Emerson, Lake and Palmer. В Лондоне есть и другие места, типа Эрлс Корта, Олимпии или Уэмбли, но они считаются «сараями» из–за ужасной акустики и неудобных сидений. Павильон едва вмещает 800 мест, но счастливчики попадут в очень уютную обстановку.

Для нас, музыкантов, это словно попасть в маленькую пепельницу, обозреваемую со всех сторон. Любой желающий может нагнуться и вытащить нас со сцены пинцетом.

Играть два шоу в день три дня подряд непросто. Во время одного из них некто по имени Патрик Мораз умудрился миновать охрану и разыскать в лабиринте лестниц мою гримёрку. Он тогда никому не был известен. Патрик рассказал, что приехал в Лондон, чтобы найти работу и стать известным. Что ж, если он сумел пробраться ко мне, то однозначно пойдёт далеко.

Я смутно вспомнил, что встречал Патрика на концерте в Цюрихе. В баре отеля я играл на пианино, и Патрик присоединился ко мне. Меня тогда впечатлило его знание джазовых аккордов, и он очень хорошо импровизировал. А теперь он устроился в так называемой гримёрке и спрашивал, что делают сейчас Ли с Брайаном. Я расценил это как нежелательное вторжение в личное пространство. Но скрыл раздражение и старался вежливо отвечать на его вопросы. Насколько я знал, Ли собрал состав Jackson Heights, а Брайан — Every Which Way.

Я благополучно забыл данный эпизод, пока около года спустя мне не позвонил Ли. Он, Патрик и Брайан играли вместе. Они заключили контракт с компанией Тони Стрэттон–Смита, а теперь он спрашивал, могут ли они использовать имя The Nice? Я оценил тот факт, что Ли позвонил спросить моего разрешения. Он знал, что я лично зарегистрировал название, но всё же предпочел позвонить.

— Патрик — очень хороший музыкант. У него есть свой собственный стиль. Думаю, что это здорово, что вы играете вместе, но уверен, что Патрик не обрадуется, если его начнут вызывать играть «Рондо». Он наверняка захочет нечто другое.

На мою сентенцию ответа не последовало, а я, чуток помолчав, продолжил: «The Nice были, и всегда будут, тобой, Брайаном и мной». Подумав, я добавил и Дэйви.

— Ладно, — ответил Ли, не обратив внимание на упоминание Дэйви. — Я всего лишь хотел спросить. Наверное, мы возьмём другое название.

Мы положили трубки. Я ещё больше зауважал своего друга.

С неудовольствием я узнал позднее, что клавишник (Патрик) новой группы Ли Refugee покинул моих приятелей и присоединился к Yes. Ли с Брайаном буквально пришли на репетицию, чтобы увидеть, как всё оборудование Патрика исчезло. Никто их не осудит за то, что у них появится комплекс по поводу клавишников.

Ли и Брайан не заслуживали второго облома.

Тонкая бледная линия подчеркивала регулирующие ручки студийного пульта. Она не столько обозначала позиции регуляторов микшера, сколько микшировала позиции регуляторов. Такая же полоска пролегала у Грега под носом. Ему было весело, а музыка расплачивалась за это.

Композиции “Trilogy” требовалось соло в 6/8, сразу после слов Грега «… and wake up with the sunshine pouring right down where you lay» (просыпайся с лучами солнца, освещающими твоё ложе). Я подготовил одно такое соло, но когда дело дошло до записи, ничего не вышло. Около полуночи мини–муг был подключен, баланс сведен, место на дорожках выделено. Осцилляторы мини–муга оставались такими же чувствительными, склонными не соглашаться с выбранной вами тональностью или же изобретать новую гамму, от которой большинство восточных музыкантов сморщили бы нос.

Со второй попытки соло получилось и по настоянию Грега мы перешли к наложению фортепианной партии. До двух ночи всё было нормально, пока я не попросил прослушать записанное. В то время, как плёнка отматывалась, Грег и Эдди затянулись косячком, нюхнули разок, выпили по коньячку и наконец нажали на «Play». Я расслабился и начал с нетерпением слушать. Я хотел услышать вещь целиком во всём великолепии стерео–звука и ближе к соло был натянут, как струна. Вот оно! Я был так горд. Но вместо соло наступила тишина, ничего. Невероятно сложно описать, каково слышать пустоту в два часа ночи: ощущения несколько глубже, если бы вы слушали пустоту в два дня, когда на улице светло.

— А где соло?

— Ммм, должно быть где–то здесь. Подожди, — пробормотал Эдди.

— Вы его, блять, грохнули, не так ли?

— Да ладно, сыграешь ещё одно, — сказал нерешительно Грег, как будто мы говорили о дюжине яиц из круглосуточного супермаркета.

— То соло — всем соло соло, ты понимаешь? — завопил я. — Если бы вы не обдолбались до усрачки, мы бы сейчас закончили альбом!

Лицо Эдди выражало нечто среднее между виной и отчаянием. Трансформация выражения лица усиливалась количеством принятого.

Ничего не оставалось, как делать новый дубль. Но в два утра ничто не заменит утерянное. Ничто, только принятие факта пустоты и подготовки к новому дублю. С ними спорить бесполезно, лучше согласиться. До сих пор я не могу спокойно слушать то соло. Полное destifinado — out of tune[60].

К началу 1972 года я прикупил положенный поп–звезде дом в сельской местности, игнорируя факт, что мне придется два часа добираться до основного места бизнеса — Лондона. Я приобрел коттедж раннего тюдорского периода в Уилдене, что в восточном Суссексе, с дубовыми балками и десятинным амбаром в придачу. Дом окружал сад в шесть с половиной акров, имелось четыре конюшни. Фасад довершал фарсовый сценарий. Сигары и прочее воспламеняющиеся, лучший коньяк из бокалов уотрефордского хрусталя, — натуральный помещик. Я пытался вести себя, как безупречный отец, муж, но безумно цеплялся за стог сена в этой глуши, приводившей меня в уныние. Eщё никогда на меня не наваливалось столько ответственности. Все случилось так быстро, что бутылка коньяка незаметно вползла в мою жизнь.

Приготовления Грега и Ди Энтони по заключению сделки практически завершились. Ди должен был стать нашим новым менеджером. Несмотря на наш с Карлом скептицизм, в целом картинка складывалась хорошо. Нам потребовалось время, чтобы увидеть в Ди некую привлекательную силу, несмотря на вздорный характер. Он мог найти лучшие контакты в трудные времена.

Тем временем, мой отец по–своему принял меры безопасности в окрестностях поместья, стреляя из духового ружья в белок, облюбовавших чердак. В четыре утра, он мог поклясться, они топотали как взвод пехоты по чердаку, обгладывая деревянные балки.

— Мне кажется я одну достал, — сказал отец возбужденно.

— Спасибо, папа! Но ты лучше не высовывайся, а то опять отправят на фронт.

Я купил мотоцикл. Такой, что надо. Нортон 750. Я слишком часто падал с маленькой пятидесятикубовой Хонды Monkey Bike — всё, что могли видеть таксисты, когда я проезжал мимо них на двухколёсном чуде, так только макушку. Требовалась большая громкая машина, чтобы меня было видно издалека. По дороге от Ли Джексона, рисуясь на своём семьсотпятидесятом блестящем красавце, меня развернуло на 360 градусов по гололёду. Я ударился башкой об асфальт, не успев пожалеть о ненадетом шлеме. К сожалению, поздно было и подумать о том, что голова не обладает упругостью теннисного мячика на финале Уимблдона. Добрый парень вытащил байк из окна магазина, пригласил меня к себе в дом почиститься, глотнуть виски и доставил в больницу. Я воспользовался его гостеприимством, отказался от госпитализации и алкоголя, пока не глянул в зеркало и не увидел торчащую кость. Кость выглядело чудовищно белой, но пришлось заставить себя глядеть. Он торчала над правым глазом, как часть раковины, над которой я склонился. Лоб тоже был настолько бледным, будто его на неделю окунули в белила. Я глядел на… я глядел на череп!

И тут меня озарила идея. Я практически глядел на машину! Пришлось принять добрую порцию виски, хоть и убив тем самым несколько клеток мозга, и добрый спаситель отвёз меня в больницу.

Единственный оставшийся хирург собирался на вечеринку. Он был одет в безукоризненную белую рубашку. С неохотой ему пришлось остаться и зашить меня. В какой–то момент показалось, что кто–то пошутил, забрызгав голову красными чернилами, пока до меня не дошло, что это моя кровь. Из проткнутой артерии на рубашку хлынула хорошая такая струя. Доктор ушёл, а я лежал и смотрел на кровавое шоу, пока не пришёл другой врач и не закончил работу.

Виски сработало великолепно, я выбрал наименее подходящий момент процедуры и спросил, какой будет шрам.

— Пока похоже на букву К, — ответил новый хирург безапелляционно.

— Прекрасно! Если подумать, можно сделать Е над другой бровью. Вам не сложно?

В утешение я решил записать сольный альбом, отдав дань уважения моим кумирам. Я всегда хотел записать классическую пьесу в стиле буги “Honky Tonk Train Blues” и через великолепного барабанщика Джона Хайзмена познакомился с не менее ярким аранжировщиком Нилом Ардли. Он согласился написать партии для джаз–оркестра из двадцати человек, используя в качестве примера старые пластинки на 78 оборотов в минуту Боба Кросби и Боба Кэтса. И пока мы работали, то подумали, почему бы не записать что–нибудь еще? Правильно, почему бы и нет?

— Я люблю Паркера. Как насчет “Au Privave”? — предложил я.

Нил впечатлился. Он любил Птицу и за неделю смог вплести почти все темы Паркера в аранжировку “Au Privave”.

Нужно было записать ещё один трэк, чтобы деньги на студию не были потрачены впустую. Хайзмен предложил “Walter L”, композицию Гэри Бёртона, я не возражал. Это был, в конце концов, блюз и огромное полотно для синтезатора.

Когда запись послушали в Melody Maker в марте 1972–го, то написали:

Я отложил на время соло–проект. «Trilogy» тоже заразилась рэгтаймом, благодаря композиции “The Sheriff”, “Abbadon's Bolero” представляло собой полную противоположность.

Мы репетировали, когда я настроил три осциллятора синтезатора в терцию и выдал идею. Я попросил Карла сыграть ритм болеро в четыре четверти, а не как у Равеля в шесть восьмых. Грег, довольный тем, что четвертый альбом практически в кармане, вступил чуть позднее и смеялся с Карлом, подражая Бродерику Кроуфорду в телесериале «Шоссейный патруль»: «Оставьте свою кровь в Красном кресте, а не на шоссе».

Да! Смешно, подумал я, но тут что–то есть. Я решил сделать аранжировку, основываясь на оркестровке «Болеро» Равеля.

«Trilogy» вышла в июле, а Грег как обычно не горел желанием исполнять её на сцене. Какое–то время мы играли “The Endless Enigma” целиком, нам вежливо аплодировали, пока он не поставил на ней крест, апеллируя, что она не идет так же хорошо, как наш обычный материал. Я протестовал и пытался убедить его, что наш «обычный материал» стал таковым посредством последовательного живого исполнения. “Trilogy” не самая лёгкая пьеса для концертов, но я надеялся, что нежелание вызвано не страхом неспособности сыграть её живьем. Я и Карл любили принимать вызов, а Грег не всегда был доволен.

На каждом концерте освещение было неправильным, мониторы слишком громкими или слишком тихими. Может, сменить тональность, чтобы пелось легче? Несмотря на все протесты, “Trilogy” из шоу убрали.

Намёки на моё недовольство заметила пресса, хоть мы и тактично пытались рассеивать слухи о распаде. Они сделали своё дело, подразумевая, что один из музыкантов планирует сольный альбом и говорит остальным «Прощайте». Слухи о расколе Эмерсона, Лейка и Палмера, а также принятии нового участника доставило группе «большое удовольствие и развлечение». Марк позвонил в NME: «Эй, вы чего? Распад? Группа счастлива, как никогда!»

Тогда было престижно работать с американским менеджером (особенно сварливым, который, как я надеялся, смог бы приструнить бас–гитариста). Настоящий престиж пришёл из Atlantic Records, которая предложила нам глобальный контракт.

Это произошло в начале семьдесят второго, когда очень скромный и тихий джентльмен появился в жизни ELP. Главным образом мы его выбрали за то, что он являлся дипломированным бухгалтером — наследство, переданное от его отца, Харри Янга, человека, которого ELP трепетно любили и уважали.

Сын Харри, Стюарт Янг, дабы самому стать менеджером, написал 2 мая 1972 года Ахмету Эртегюну, президенту Atlantic Records:

Если Стюарт и производил впечатление застенчивого малого, даже стеснительного, в бизнесе он был поразительно агрессивным.

Такой поворот событий произвел на нас впечатление, и мы даже заговорили о формировании собственного лейбла, который не только выпускал наши пластинки, но и других перспективных групп, играющих похожую музыку. Например, коллективов типа PFM и Banco из Италии. Atlantic подождёт со своим контрактом, пока Стюарт не освоится в мире рок–н–ролла, разъезжая по гастролями с такими, как ELP.

И хотя мы находились в английском топе, выигрывая почти каждую музыкальную награду, я не чувствовал себя уютно. «Картинки с выставки» номинировалась на Грэмми в категории «Лучшее инструментальное исполнение с вокалом в области поп–музыки, рока и фолка», но я с любовью вспоминал поездки с The Nice в видавшем виде фургоне на север Англии, чтобы играть в мрачных и замызганных клубах. Я скучал по тем временам, хотя и летал по миру первым классом, играл на забитых до отказа стадионах, жил в пятизвёздочных отелях. Это однозначно не было блюзом. После очередной рюмки коньяка я становился полным пофигистом.

Джерри Гудмен, скрипач из Mahavishnu Orchestra назовёт меня «мистер Курвуазье»[61], когда мы вместе выступали на фестивале Mar Y Sol в Пуэрто Рико. Жизнь в дороге предсказуемо превратилась в сплошные мужские забавы.

Глотать из бутылки круто, даже на сцене. Только рок–звезда может позволить себе это, наряду с игнорированием брака, родителей, прошлого; упоминать будущее не считалось крутым. В моменты неясности и даже полной ясности бутылка коньяка прочно заняло место в моей жизни, как на сцене, так и за её пределами. Бутылка на сцене стала частью моего арсенала. Я никогда не отрицал её существование, она была там, и всё. Она вызывала аплодисменты, когда в середине соло на фортепиано, играя левой рукой остинато, я протягивал руку и делал глоток прямо из горла. В моменты творческого подъёма «мистер Курвуазье» иногда появлялся, иногда нет, но я никогда–никогда не отменял концерт из–за подпития или похмелья! Такая привилегия, если можно так назвать, оставлялась только на частные случаи. Если я когда–либо и чувствовал себя виноватым, то только из–за дряни, что я ел, но никак не из–за пития.

В середине американского тура, в начале 72–го, я решил стать вегетарианцем. Первые дни я чувствовал себя в приподнятом настроении, лучше думал, особенно в импровизациях. Но когда дёсны разбухли, меня никто не мог убедить, что подобная реакция типична для тех, кто прекратил есть мясо. «Это токсины выходят из тебя», — кто–то сказал. Я мог глотать только суп.

— Вот, наложи на дёсны, — расщедрился Грег, протягивая пол–грамма кокаина. — он является природным анестетиком.

Был ли кокаин с примесями или нет, я не могу сказать. Всё, что я знал, так это, что у меня теперь не только разбухшие дёсны, но и язвы в горле, я не мог глотать, даже суп. Я слабел от недостатка питания, и в конце концов в Дэйтоне, штат Огайо, позвонил на ресепшн отеля с просьбой прислать доктора.

— Зачем вы хотите стать вегетарианцем? — спросил доктор. — Примите болеутоляющее и закажите приличный завтрак.

Я взял таблетки и заказал яйца, бекон и сосиски, чувствуя себя неудачником в деле приверженности к здоровой пище. Удивительно, как хорошо еда пошла и как вкусно после двух недель кроличьей пищи; но я почувствовал себя несколько странно. Внизу нас ожидал лимузин, чтобы доставить в аэропорт. Я уселся рядом с водителем. Пока мы ехали, я смутно чувствовал, что позади сидит Грег, но тело отказывалось двигаться. Когда мы въехали в зону отправления аэропорта Дэйтона, чтобы лететь в Чикаго, я был парализован. После того, как все вышли, мне удалось сказать о проблеме Грегу. Подкатили кресло–каталку, меня пересадили на неё и бесцеремонно повезли к самолёту на глазах у других пассажиров, как ещё одну жертву рок–н–ролла.

По прилёту в Чикаго лучше не стало. Лежа на кровати в номере отеля, я со слезами на глазах сообщил тур–менеджеру, что не смогу играть сегодня. Тут же примчался Ди Энтони.

— Давай, ты сможешь! Они тебя ждут. Зал забит до отказа.

— Нет, нет. Я не могу двигаться.

— Послушай, — сказал Ди и выдал ободряющую речь, будто Тамба Бэй может выйти и побить Даллас.

— Но я не могу двигаться.

Ди не слушал.

Сценарий напоминал воспроизведение оригинального фильма «Звезда родилась»[62].

— Тебе и не надо двигаться, — в конце концов решил Ди, делая ударение на «не надо». — Мы вынесем тебя на сцену и посадим за пианино. Нет проблем! Они любят тебя!

В бессилии я ждал выхода за кулисами. Действие обезболивающих притупило чувство стыда, что внесут меня или унесут со сцены. Выход объявили и, обхватив помощников обеими руками, я выполз на сцену, словно зомби. Оживляющий эффект благодарной аудитории помог сыграть ноты как требуется. Они могут, и делают, чудеса, как в этот раз. Мы сыграли необычный концерт.

В том году аншлагов было немерянно. Среди них — Поконос (горы в США — при. пер.), штат Пенсильвания, где мы продолжили укреплять репутацию, сметая на пути других, например Рода Стюарта и Faces. Организаторы установили две сцены, чтобы не задерживать выступления. ELP пожелали выйти перед Родом, которого посетила та же идея, но мы выскочили раньше, чем толстый туман окутал горы. Как только мы начали играть, Род и Faces заиграли на другой сцене. Промоутеры и менеджеры впали в замешательство, выясняя, кто должен идти на сцену первым. Бригада ELP просто сделала громче звук и продолжила своё дело перед великолепной аудиторией, а за сценой развернулась баталия между менеджерами. Между тем, туман становился гуще и гуще. Люди на камчатке с трудом видели сцену, несмотря на мощные прожектора, и мы предложили им подойти поближе и сесть рядом со сценой. Мы здорово отыграли и покинули сцену под град аплодисментов и впечатляющий фейерверк.

Когда я был за кулисами, барабанщик Faces Кенни Джонс врезался мне в плечо и сказал: «Мы вас отымеем». Я глянул на густую завесу в воздухе, окутавшую сцену целиком, улыбнулся и ответил: «Удачи! Надеюсь, они увидят, как вы это делаете».

Подъехали лимузины, чтобы отвезти нас в Нью–Йорк, но я не мог не справиться, как там поживают Род и Faces. Конечно, ничего не было видно, потому что их окутал туман плюс дым от наших фейерверков, но хотя бы было слышно. С довольной улыбкой на лице, я пытался смотреть из–за кулис, в то время как в дымке Род должен был показать всё своё умение. Для Рода самым важным являлась видимость. Он должен иметь контакт с залом, флиртуя с передними рядами. В этот раз не сработало, так как никто его не видел, что для меня было только плюсом. В сравнении с ним, ELP никогда осознанно не вели себя подобным образом. Разве что, только случайно. Чтобы оценить блеск группы, не обязательно её видеть. Можно закрыть глаза, кайфануть и позволить музыке завладеть тобой.

Водитель моего лимузина попытался завладеть моим вниманием: «Мистер Эмерсон, мы должны ехать. Курвуазье ждёт вас внутри».

Я последовал за ним и по дороге в Нью–Йорк смеялся, смеялся и смеялся… Лучшая месть — жить в достатке, а я был в порядке!

Восток манил и притягивал. Страна восходящего Солнца. Единственная западная группа, прежде выступавшая там, насколько мы знали — Pink Floyd[63]. Мы не могли скрыть волнения перед возможностью слетать на другую часть мира и сыграть перед представителями культуры, которую мы видели только в журнале National Geographic. Был арендовали частный чартерный рейс для группы с персоналом, восьми тонн оборудования и команде журналистов. Поскольку мы имели, по крайней мере мы так думали, несколько свободных дней перед всего двумя концертами — один в Токио, второй в Осаке, — я решил взять собой на неделю Элинор, оставив Аарона на попечение родителей.

— Добро пожаловать на Ниппон Эйрвэйз! — сказал Карл. — Сначала ничего нипон–ятно, зато через 15 часов, если повезёт, всё нипон–чём.

Загружаемся в самолёт, с первой минуты закатывается гигантская вечеринка, стюардессы раздают литрами национальный алкогольный напиток — саке. Элинор, хлопнув тёплой и невинно выглядящей на первый взгляд жидкости, пока играла с Грегом в шахматы, так набралась, что её пришлось оставить в самолёте, когда мы сели на дозаправку в Анкоридже, штат Аляска. А сами отправились смотреть на эскимосские танцы в зале ожидания местного аэропорта, украшенного чучелами белых медведей. Под одним мы прочли следующую надпись: «Его голова — сплошной рубец, показывающий агрессию по отношению к подобным и таким, как грозные моржи. Только человеческое ружье смогло лишить его жизни, и он не отступил перед вооруженным до зубов взводом. Китовый жир вытекал у него из пасти целых двадцать минут с момента последнего вздоха».

— Неплохо, старик, — в голосе журналиста/издателя Кита Олтэма слышались нотки раздражения и сарказма.

— Прикольное место, однако, — подтвердил Грег. — Нужно подумать о концертах здесь, не ради заработка, но за трёх живых медведей в качестве оплаты, которых можно отдать в заповедник или просто отпустить на природу.

Договорившись снова вернуться к теме, мы вернулись в самолёт.

Полёт над льдами казался бесконечным, мы развлекались, как могли: читали, слушали магнитофон… пили. Наконец, на горизонте появилась Фудзияма, выглянувшая из пушистых облаков, подсвеченная с одного бока лучами послеобеденного солнца. При снижении я пошел в кабину пилотов, это было незабываемое впечатление. Страна Восходящего Солнца медленно возникала перед нами.

В поездку мы взяли много хрупких вещей. В одной руке я нёс новенький портативный магнитофон, в другой — сумку с кассетами, на которые дома переписал несколько любимых альбомов. В зале прилётов ощущалось явное возбуждение.

— Я думаю, они ожидают Фрэнка Синатру, — пошутил Олтэм.

Паспортный контроль пройден, тёмные двери раскрылись, и мы словно вошли на арену гладиаторов. Я видел фрагменты концерта The Beatles на стадионе Ши, но то, что ожидало нас, не шло ни в какое сравнение. Melody Maker сообщала:

В аэропорту насчитали около тысячи вопящих японок, желавших нас. После пятнадцати часов в пути без сна, когда нервы на пределе, в панику впасть легко, и мы бросились врассыпную в разные стороны. Совершенно непонятно, проявляет встречающая делегация гостеприимство или они просто в восторге видеть нас. Никто из нас ничего не мог разобрать. Мы находились в незнакомой стране, с таинственными культурой и языком.

Мне удалось выбраться на улицу, потеряв из виду Элинор, но вскоре я успокоился, узрев, что о ней позаботился кто–то из персонала. Ныряя, как пингвин, я увидел автобус с дорожными рабочими в касках, готовящихся к вечерней смене. Я запрыгнул к ним, скрываясь от преследователей. Блин, вы бы видели их лица! Во–первых, средний рост японцев составляет примерно 170 см, они все черноволосые. Я не самый высокий английский парень, но даже если мои 1,80 м не удивили их, то длинные светлые волосы и черная кожаная куртка точно должны.

За исключением приветственной процессии японцы как–то странно показывают удивление и другие эмоции. Обычно они сдержанны, но раскрываются в самый неожиданный момент. Я это быстро понял. Когда я запрыгнул в рабочий автобус, они видимо решили не думать о моём появлении, принимая меня за избранного, достигшего недоступные им высоты.

— Привет! Очень рад оказаться в вашей прекрасной стране. Может кто–нибудь одолжить каску?

Они смотрели назад. Я выглянул из окна, обеспокоенный, куда все делись. Автобус двигался по направлению к участку работ.

Чуваки, я подумал, что… это… классическая ситуация. Наконец–то я «Чужак в стране чужой»[64].

Мои новые коллеги, из вежливости предоставили мне свободного места больше, чем требуется, пока я с нетерпением высматривал через окно своих. Мимо пронёсся лимузин с Грегом, курящим на заднем сидении.

«Козёл!» — прошептал я, ощущая несвежее дыхание после 15–часового перелёта. Но когда перед выездом из аэропорта автобус притормозил, я увидел следующий лимузин и спрыгнул с автобуса, покинув новых сослуживцев, наскоро помахав им на прощанье. Я упал почти перед носом лимузина, чтобы он остановился, и залез внутрь.

Чудесным образом, там оказался Крис Уэлч. Он сохранил мои кассеты и магнитофон, но, отдышавшись, я обнаружил, что с кисти исчез бирюзовый браслет. И хотя я не любитель носить украшения, я питал особую слабость к этой штуке, потому что мог играть с браслетом на руке.

В холле токийского Хилтона я встретил Элинор. Я был неприятно удивлен, как по западному выглядело вокруг. Но вселившись в номер и просмотрев меню, я ещё больше впал в депрессию. Мы пересекли пол–мира, чтобы увидеть американский пейзаж? Я ожидал увидеть соблазнительные названия японских блюд. Что–то типа хлопья–оригами или хотя бы восхитительные карликовые фрукты рядом с бананами. Вместо этого меню предлагало гамбургеры и сандвичи с беконом. Япония должна быть более экзотичной!

Ди Энтони не смог поехать с нами, потому что у него не было японской визы. Зато его семидесятилетний отец имел doo wah diddy, и хотя у сына была doo wah diddy, diddy dum dum, но без визы никак.

Вскоре мы узнали, что неделя перед концертами расписана встречами и интервью буквально с заселения в отель.

— Щито вы думаете о пуриеме в аэропоруте? — спросил первый радио–интервьюер.

— Несколько сверх меры, — мой ответ. — Я расстроен потерей любимого браслета в давке.

— Ха, так?

Утром следующего дня на стойке администратора оставили посылку с запиской: «Дорогой Эмерсон–сан, так жаль. Весь были рады увидеть Вас впервое. Пожалуйста извините. Я схватила Вашу руку, а браслет слетел. Не подумайте плохо о японцах. С любовью Йоко.». Внутри лежал браслет. Я был тронут. Я предложил награду и, конечно, позвонило с тысячу девушек по имени Йоко.

Я переехал с Элинор, как нам пообещали, в настоящий японский отель. С меню, полным кулинарных изысков, и меблировкой для лилипутов. Мне это напомнило о второй комнате в Эрлс–корте, с матрасом на полу, только более фешенебельной и дорогой. Мы заполнили форму заказа завтрака (два японских завтрака на 9:00) и повесили её на дверь перед тем, как улечься на отдельные раскладушки. Пять часов спустя завтрак подали; я в это время принимал душ. Надев кимоно, я приступил к удовлетворению кулинарного любопытства: что за восточная тайна находится под крышками.

Рыба?!

Это должно быть, какая–то ошибка. Я заказал завтрак, а не ужин.

Я позвонил обслуживающему персоналу только для того, чтобы узнать, что то, что я заказал — на самом деле завтрак. Рыба.

На повестке дня значилось гораздо больше встреч и визитов, чем мне казалось достаточным. Бейсбольные матчи, посещение завода Sony, театр Кабуки. Я использовал отвлекающую тактику и смылся от Элинор под предлогом встречи на заводе Sony. На самом деле мы с несколькими журналистами отправились в японскую баню. Подрывная информация просочилась наружу. Пройти мимо историй о мыльных матрасах с податливыми японками, копошащимися между ног невероятно трудно.

На самом деле баня оказалась оздоравливающей процедурой. Я сидел в ванне и чистил зубы свежей щеткой. В это время накачивали матрас и покрывали его пеной, а мы сидели в закрытой комнате для ВИП–гостей смотрели на водопад. Это был не лучший оргазм в моей жизни, но надо было ответить вежливость на усилия, которые приложила девушка.

Один из журналистов был уязвлён. «После того, как она сделала дело, то вылила ведро воды на меня, чтобы всё смыть. Я чувствовал себя полной неряхой!»

В Англии я купил фляжку для коньяка, но в Японии был разочарован его стоимостью. Вместо этого, я залил туда саке, которое сопровождало меня во время бесчисленных визитов и интервью. Длинный день подходил к концу, и я сделал несколько глотков, думая, что интервью закончились.

— Осталось ещё одно интервью на радио и всё, — сообщил тур–менеджер.

— О Господи! Чё ты не сказал раньше? — заныл я.

Мы приехали на радио–станцию, поднялись на лифте и вошли в комнату, полную школьников.

— А чё эта они тут делают? — пробормотал я и глотнул жидкости.

Переводчик тихо сказал, что здесь собрались дети из близлежащей школы, они жаждут задать Эмерсон–сану много вопросов.

Я старался, как мог. Вскоре я заметил, что дети кивают в сторону рояля в углу комнаты и выжидательно улыбаются мне. Когда они уразумели, что я намёка не понял, переводчик прошептал: «Эмерсон–сан, вы доставите детям большую радость, если сыграете».

— Пожалуй, нет. Пусть зададут ещё вопросы.

Когда стало очевидно, что выбора нет, я кое–как встал на ноги и, пошатываясь, пошел к роялю под громкие аплодисменты.

— Вы бы не могли сыграть “London Bridge Is Falling Down”[65]? Дети обрадуются, если вы сыграете эту пьесу, — кто–то осторожно прошептал мне на ухо.

«Какого дьявола они хотят именно её?» — подумал я. Вряд ли они не слышали больше ничего из западной музыки?

— Нет, я не хочу играть этот мусор, — ответил я и без колебаний начал играть «Фугу» Гульды.

«London Bridge is falling down, falling down, falling down…» (Лондонский мост падает, падает, падает) — дети радостно пели позади неадекватного контрапунктиста.

Какого чёрта они озабоченны «Лондонским мостом»?

Тем временем, я тоже падал — медленно, но верно.

«Фугу» Гульды сложно играть даже трезвым. Пьяным — невозможно. Особенно с толпой японских школьников, отвлекающих настойчивым пением глупой английской детской считалки.

К тому времени, левая рука абсолютно не понимала, что делает правая, и в какой–то момент решила аккомпанировать детям. После этого никакой надежды воссоединить обе руки и закончить пьесу не осталось.

Я поднялся и поклонился смущенным детям, прежде чем поковылял по направлению к лифту.

— Ты говнюк! — заявил тур–менеджер. — Они неделю разучивали “London Bridge”.

— А никто меня, нафиг, не предупредил.

Я чувствовал себя плохо, но смог выпалить: «Теперь они знают другую версию “London Bridge”. Она их запутает. Пусть знают, черти, как копировать английские мотоциклы».

Следующим пунктом программы было посещение театра Кабуки. Оказалось чем–то похоже на традиционный английский шекспировский театр. Мне почудилось, что японцы сами с трудом понимают, что происходит на сцене. Поход выдался от этого более–менее интересным.

— Что делают парни в черном одеянии ниндзя, бегая кругами позади главного героя? — спросил Грег, который проявил наибольший интерес и был в курсе лучше, чем остальные.

— Они — Куроко, Тени. Вам не нужно замечать их. Типа роуди.

— Даже так? — удивился я, надеясь, что Грегу не придёт в голову одеть наших техников во что–то подобное.

Я огляделся. Большая часть народа плакала! Непонятно, плакали они по поводу ребят, которых не нужно видеть, или которого нужно… того, что был добротно связан и издавал стоны. Может быть, Куроко неловко натянули ему нижнее бельё?

Затем мы в полном составе прошли за сцену, чтобы встретиться с Национальным достоянием Японии — Томасбурой.

По японской традиции нужно обменяться подарками. К счастью у нас было несколько пластинок.

Алое потрясающее кимоно, тщательно причесанный черный парик украшен тиарой, на лице классический белый грим — Томасбура прижал губы и глаза к белому кусочку шелка, написал на нём своё имя, для большего эффекта поставил личную печать, а затем передал его Грегу.

К сожалению, через несколько лет у Томасбуры возникнут проблемы после употребления фугу, что–то вроде русской рулеткой с суши.

Каждый раз возвращаясь в отель нас встречала орда молоденьких девушек с подарками. У меня накопилось множество артефактов, японских вееров и вещей, назначение которых я с трудом понимал. Одна из девочек сумела отличиться, подарив бутылку коньяка. Ей для этого, наверно пришлось продать машину отца. Во время бесконечных приходов и уходов в холле отеля я заметил хрупкую куколку, слишком стеснительную, чтобы выйти из общей толпы. У неё было более выраженное лицо, когда можно было его разглядеть — она всегда стояла за спинами команды. Когда нам удалось наконец повстречаться глазами, произошла вспышка, её головка заговорщически склонилась. На память пришла песня Гэри Пакета и его Union Gaps: «Young girl, get out of my mind, Your love for me…» (Девочка, прочь из моей головы, твоя любовь ко мне…).

Нас пригласил к себе в студию видный японский дизайнер одежды. Я не горел желанием, но предложение сильно заинтересовало Элинор. Мне вполне комфортно игралось в экспериментальном космическом костюме и высоким сапогах, пока я не встретил Кансаи Ямамото! Он гордился своей родословной — его дед, адмирал Ямамото сыграл значительную роль на Тихом океане во время Второй мировой войны. Но в большей степени, и заслуженно, он гордился дизайнерскими разработками, а теперь раздумывал, как сделать их пригодными для арены рок–н–ролла. Большая часть его творений основана на японской истории, когда сёгуны и самураи бродили по стране. Там были плащи–накидки, удивительные раскрашенные вручную пиджаки и куртки, в частности, многослойный жакет из какого–то серого винила, обладатель которого становился похожим на броненосца. Элинор влюбилась в черный топ, украшенный японскими иероглифами, я его купил. Он ей подошёл идеально. Вскоре выяснилось — когда я покупал самурайский меч — если она надевала топ, такси на улицах Токио останавливались как вкопанные. Переводчик сообщил, что на топе написано «Японская мафия».

Я вернулся с тонной потенциального сценического одеяния, включая «броненосную» куртку, и обзавёлся новым другом — Кансаи Ямамомто!

Элинор улетела в Англию.

Наступил день концерта, мы въехали на бейсбольный стадион Коракуен на саунд–чек. Первой должна играть группа Free. Нас предупреждали, что вблизи берега проходит тайфун, который может вызвать проблемы. Сырость сразу же отразилась на осцилляторах синтезатора: держать последнюю ноту долго невозможно. Я попросил организаторов найти технического специалиста, а пока пришлось установить монолит в проветриваемом помещении. Появилось восемь техников. Они никогда не видели подобного оборудования.

— Что он должен делать? — спросил переводчик.

— Ну, когда я делаю так, — я нажал на клавишу, — он должен звучать УИИоу, ХИИоУ, но не бесконечное ХИИИИИИИИИОООУ.

Восемь японских лиц уставились на меня с врожденной вежливостью, как ребёнок смотрит на взрослого. Этот человек с другого мира намеренно коверкает их язык?

Один из восьми горе–техников смело шагнул вперёд, почти как шимпанзе из «Одиссеи 2001» Кубрика, подойдя к монолиту с опасением, что он может сжечь его. Он осторожно дотронулся до него, издав низкие рычащие звуки, похожие на те, что я слышал в театре Кабуки.

— Ооооо, чикусё! Хааа, кораи уа нан десука.

Я посмотрел на переводчика, надеясь, что что–нибудь случится. Он лишь покачал головой. Никто из этих восьми техников ничего подобного не видели. Сегодня картина полностью противоположная: Korg монополизировал рынок синтезаторов.

В одном из бункеров стадиона я нашел телефон и позвонил Бобу Мугу в Буффало, штат Нью–Йорк. По голосу было ясно, что он спал.

— Привет, Боб! Извини, что разбудил. Это Кит звонит из Японии. Какой там у вас час?

Раздался шаркающий звук: «Ааа, незнаю… темно. Погоди, я включу свет. Ого! Четыре утра».

— Извини, Боб, но проблема серьёзная, — я объяснил суть дела.

— Ленточный контроллер включён?

— Да.

— Вытащи его. Он, вероятно, замыкает схему.

— Спасибо, дружище. Извини ещё раз.

— Все нормально. Удачи, где бы ты ни был.

Живой Муг отправился спать, а его изобретение вытащили из укрытия и поставили на другое место, накрыв полиэтиленом. Всё успели сделать до того, как ворвется толпа. Небо выглядело угрожающим.

Пока Free играли свою программу, я периодически проверял состояние осцилляторов. Дела обстояли не хорошо, несмотря на выполенные инструкций Боба. Проблему можно решить единственным способом: сыграть линию на синтезаторе и выключить звук. Когда нужно сыграть снова, нужно как–то его включить, но руки–то заняты.

Назвать наше выступление ужасом в ночи было бы оскорблением к самой ночи, хорошо хоть небо не обрушилось. Дождь прекратился, но казалось, что кто–то играется с затычкой в небе, когда мы начали вступление «Hoedown». Самый важный звук синтезатора, объявляющий классическую тему Копланда, просто не вышел. Три минуты «Таркуса» — и новый ливень. По мановению палочки раскрылись тысячи зонтиков. Промокшие до нитки, мы продолжали играть, а обслуживающая бригада изо всех сил старалась оградить нас от дождя. Необычно видеть, как твои пальцы создают брызги в лужицах, появляющихся на клавишах. Я глянул на Карла. От его установки летело столько брызг, что создавалось впечатление, будто огромный грузовик несётся по залитому дождем шоссе. Грег наяривал себе, его белый кожаный пиджак впитывал воду. По какой–то экстраординарной причине расстояние между нами и публикой было слишком большим, но мы слышали, как нарастает возбуждение и сами вдохновлялись. Наконец, в «Рондо» я стал размахивать самурайским мечом и вбивать его между клавиш. Лёжа на спине в луже, я опрокинул вольты на себя и заиграл ими задом наперёд.

Толпа взорвалась, будто их кумир совершил хоум–ран.

По дороге в отель я успел разболеться, водителю даже пришлось съехать на обочину. Я ничего не ел полтора дня, так что блевать было не чем, к облегчению водителя. Обычно я весил около шестидесяти килограмм, но сейчас сильно похудел. Карл без сил упал у себя в номере.

Кое–как придя в себя, мы сели на сверхскоростной поезд и поехали в Осаку на последний концерт. С самого начала, место — ещё один бейсбольный стадион — выглядело проблематичным. Сцена располагалась в центре и между нами и аудиторией расстояние было таким большим, что мы должны выглядеть как муравьи в травке. Не было никакого способа избежать затаптывания травы публикой на поле. Шнур ленточного контроллера несколько удлинили для меня, чтобы я мог бегать по огромному пространству перед сценой, спрыгнув со сцены и играя на синтезаторе. Но когда пришло время, я побежал чуть дальше, чем позволял шнур, и он отсоединился. Жалкое зрелище, должно быть, смотреть, как я беззвучно бегу обратно к сцене.

Но то была самая мелкая проблема. В середине соло в «Рондо» я увидел, как кто–то перепрыгнул ограду и за ним последовали остальные. В результате массового набега, похожего на стадо бизонов пришлось запрыгнуть на орган, расставить руки в бесполезной попытке угомонить людей. Первые, кто смог добраться до сцены, были растоптаны следующими за ними или специально использовались как ступеньки. Полиция Осаки жестоко разбиралась с детишками повсюду: в центре, слева и справа. Один из наших парней начал помогать полиции, орудуя тяжёлыми ботинками. Завтра он полетит домой! Я всё ещё пытался успокоить людей, но полиция совершила самую грубую ошибку, вырубив электричество. Угомонить аудиторию через звуковую систему не представлялось возможным.

Единственный человек, кто мог издавать звуки, был Карл. Он послушно затянул самое длинное соло всей жизни, а нам с Грегом ничего не оставалось, как скрыться в грим–уборных и умолять персонал прекратить беспредел, учиненный полицией. Следующее, что я помню, как меня подняли два здоровых охранника и запихнули с Грегом кучей в лимузин. Только спустя три километра мы приоткрыли окно. До сих пор было слышно соло Карла.

Ты знаешь, он чертовски хороший барабанщик, — отметил Грег. — Послушай–ка! Никаких усилителей, мы за три километра, а засранца до сих пор слышно.

И вот мы с Грегом валяемся в джакузи.

— Интересно, что там с Карлом.

— Не знаю. Наверно, снимает майку перед тем, как ударить в гонг.

Час спустя изнурённый барабанщик вломился в двери джакузи.

— Уроды! Я намекал вам, когда вернуться, а вы взяли и смылись! И что я вижу? Вы трещите в джакузи!

— Ладно тебе! Хочешь к нам?

Японская пресса требовала объяснений неумышленного побега. Пресс–конференцию устроили в Токио. Грег руководил процессом как истинный дипломат. В общем, он обвинил полицию Осаки в учинении беспредела и отключении электричества. Если бы электроэнергию оставили, мы бы смогли предотвратить свалку, продолжая играть. Пресса послушно записала слова в блокноты, издавая шумы в стиле Кабуки.

Грег с Карлом уехали из Японии, чтобы подготовиться к американским концертам, а я позвонил Кансаи.

— Почту за честь принять тебя у себя дома. Я пришлю лимузин в 6:30.

Наконец он появился. По воле случая в холле дежурила толпа фанатов, и она снова была там. На том же месте, за спинами остальных. Кансаи заметил мой интерес.

— Нравится?

— Ммм… да.

— Один момент.

И он вылез из лимузина и нырнул в толпу.

Вскоре он вернулся.

— Все нормально. Она будет меня дома.

Когда девочка приехала, я заколебался. Я не мог привыкнуть к почти рабскому поведению жены Кансаи на кухне, а эта маленькая девочка безмолвно сидела на краешке скамейки. Подали к столу, и пока мы с Кансаи ели, девочка сидела на кухне. По окончании вечера Кансаи, заговорщически подмигнув мне, дал указания водителю доставить нас к дверям отеля. Он сделал это так, словно у бедной девочки не оставалось иного выбора. Когда мы добрались до отеля, дежурящая «банда» ушла, и я тихонько провёл её до лифта. В комнате она уселась на кромку кровати, я уже лежал под одеялом. Она не понимала по–английски, я — по–японски. Она глядела в пол. Я похлопал по свободному месту рядом с собой, чтобы она поняла намёк. Этого не случилось, пока я не выключил свет, и только тогда она забралась под одеяло.

— Юнгфрау, — прошептала она.

— Что?

— Юнгфрау… я — девственница.

Я сначала решил отказаться от затеи, но отступать было поздно. Надеюсь, ей не было больно.

Настало утро, девочка запаниковала. Если её друзья увидят, как она выходит из моего номера, то убьют её. Она постаралась объяснить, чтобы я не смотрел прямо на неё, когда они приедут в аэропорт попрощаться. И выйдя в коридор, направилась в сторону запасной лестницы. Она ушла. Я стал собирать чемоданы, стараясь не смотреть на окровавленную простыню.

И вот я сажусь в самолёт, она снова там, за спинами остальных.

У этой истории есть продолжение.

В 1990–м я выступал в Токио с The Best. Как обычно, меня задарили подарками. По какой–то причине — сам не пойму, почему — я позвонил, чтобы поблагодарить отправителя одного конкретного изумительного цветочного ансамбля. Она сказал, что завтра придет в отель, можно ли ей подойти и поздороваться? У меня было запланировано несколько интервью, но я подумал, что ничего не случиться, если мы минут пять поболтаем.

В тот день я восседал в фойе отеля с бокалом белого вина в окружении репортёров. И внутрь вошла очень консервативно одетая леди. Она уселась чуть вдали от места, где я отвечал на вопросы. Когда пресса ушла, она заметила: «Я вижу, ты больше не пьешь коньяк».

Пока я всматривался в её лицо, она улыбнулась.

Нет, не может быть!

— Я была так молода.

— Боже мой! Это ты! Ты? — я только и смог проговорить.

— Ты помнишь?

— Конечно.

Должно быть, она заметила моё замешательство, но, скорее всего, ей польстило, что я действительно запомнил то, что стало для неё важнейшим событием в жизни… восемнадцать лет назад.

Когда я пришёл в себя, то спросил, чем она занимается.

— Я — пианистка.

Я мог разразиться шквалом арпеджио.

Мы поговорили минут пять, но я не собирался продолжать общение, равно как и она. Ей стало лучше от того, что встретила меня… и, что я помнил. Я тоже почувствовал себя лучше.

Когда в последствии я рассказал эту историю Уиллу Александру, моему технику, он ухмыльнулся: «Ты мог бы остаться и дольше в Японии в семьдесят втором. Можно было сделать целый оркестр!»