Картины эксгибициониста

6. Хендрикс возглавляет афишу

Очередь желающих попасть внутрь растянулась от дверей клуба «Марки» вдоль по Уордор стрит до самой Шафтсбери авеню, длинная извилистая цепочка в целую четверть мили. На счастье английская погода не возражала против массового скопления людей, одарив нас одним из редких тёплых летних вечеров. Если бы зарядил дождь, разразилась гроза или пошел снег, это не имело никакого значения для людей из очереди, несмотря на то, что клуб мог едва вместить восемьсот человек. Понятно, что не всех пустят внутрь. Самый ожидаемый концерт Лондона никто не хотел пропустить: все, кто хоть немного интересовался происходящим в лондонских клубах, недоверчиво отнеслись к объявленному списку музыкантов, готовящихся выступить в «Марки». Неужели состав групп окажется обычной мистификацией?

Таксист вёз незнакомого пассажира вдоль очереди по дороге к служебному входу клуба.

— И чего это они здесь толпятся?

— Сегодня играет Джими, и я тоже.

— А ты кто такой?

— Ээээ, The Nice.

— Какой nice?

— Просто… THE NICE.

Я всё ещё сожалел о том, что согласился на название.

Когда я расплачивался с таксистом, он произнёс: «Странно. Не понимаю, куда катится это поколение со своими попонами, цветами и колокольчиками. Иногда я думаю, что я вожу колхозный двор».

Зайдя внутрь я обнаружил, что наше оборудование установлено так, что его легко можно убрать во время перерыва. В то же время Маршаллы Хендрикса высились небоскрёбами на сцене. У него уже было два хита, “Hey Joe” и “Purple Haze”, неудивительно, что пол–Лондона хотело попасть туда.

Убедившись, что всё работает как надо, я проскользнул через служебный выход и присоединился к своим товарищам, устроившимся в уютном заведении под названием «La Chasse». Оно располагалось в нескольких ярдах от «Марки», и туда нередко заходили представители музыкальной элиты: несколько лестничных пролётов, и ты можешь увидеть сквозь стенки пустого бокала всю музыкальную общественность Лондона.

— Народу там — тьма, — заметил Джек Барри, владелец «La Chasse». — Вам лучше вернуться часов в пять, если хотите выйти на сцену.

Работая локтями, с трудом протиснувшись сквозь толпу, мы наконец зашли в клуб, который превратился в парилку. На стенах образовалась влага, стекавшая подобно водопаду, а разгоряченная публика рвалась к сцене. Требовалась тактика коммандос, чтобы добраться до гримёрки, располагавшейся прямо у сцены. Столько народу: я не был уверен, что наши усилители потянут. И вот мы вышли на маленькую сцену, чтобы отыграть блестящий сет перед ревущей толпой.

Мы закончили и ввалились в гримёрку. И вот он во всем великолепии: в сумасшедшем прикиде — убойной комбинации рыцаря и мушкетёра. Он источал настолько сладкую ауру, словно мёд вытекал из вафли. Он сказал, что ему понравилось наше шоу, и пригласил нас присоединиться к предстоящему туру по Англии. Никто никому не смотрел в глаза, его предложение мы восприняли с сомнением, а он отправился довершить дело, начатое The Nice. Я уже покинул клуб, когда Хендрикс вышел на сцену и разжёг дьявольскую печь до адской температуры. Это произошло 24 октября 1967 года.

Следующий отрывок позаимствован из книги Джона МакДермотта «Джими Хендрикс: сессии», издательство Little, Brown and Company:

Мы бороздили Англию, Уэльс и Шотландию вдоль и поперёк, добираясь до самой глуши, зарабатывая примерно тридцать фунтов за вечер. Фургон Коммер, за рулем которого сидел настоящий скаус[18], исправно возил нас до места назначения. Чрезмерно серьезный, Баз был в числе тех, кто зажёг петарды возле тента, закрывавшего сцену Виндзорского фестиваля. Наверно, у него всё–таки было чувство юмора.

Как–то вечером в компании с Дэйви мы слушали записи и обменивались идеями, и вдруг я увидел у него пластинки с ЛСД.

Я спросил:

— Если я положу эти бумажки под язык, как долго будет длиться эффект? А какие у них последствия?

— Если ты их примешь со знакомыми людьми, получишь приятные вибрации. Я помогу тебе пройти через трип.

У них не было никакого вкуса, я не мог представить, что такой маленький кусочек бумажки мог вызвать сильные галлюцинации. Мы глядели друг на друга, ожидая действия. Стало скучно, и поставил пластинку. А дальше…

… А далее, возможно, я почувствовал покалывание в шее. Дэйви засмеялся, а я растворился в его рту. Он был таким широким, что меня засосало целиком, и я изо всех сил пытался выбраться из него. Понятие скорости не существовало. Я глянул снова, и образ Дэйви стал прозрачным, лондонский закат просвечивал сквозь него. А затем…

— Я СЛЕПНУ!

— Это круууууто!

— СЛЕПОТА — КРУТО?

Я был равно как удивлён, так и озадачен тем, что моя сетчатка двигалась словно диафрагма фотоаппарата, но вновь обретённая способность могла внезапно исчезнуть или застрять — что тоже не радовало.

— Теперь мы готовы выйти на улицу, — сказал Дэйви.

Я не был готов; вещи вокруг так и норовили навалиться на меня, но я не хотел оставаться один в комнате. Когда мы вышли, уже смеркалось, меня сразил калейдоскоп размытых пятен самых разных цветов; таких ярких я никогда не видел. Красный был ещё краснее, жёлтый — ядовито жёлтым, всё перемешалось друг с другом. И хотя лазерное шоу пока не изобрели, оно в точности соответствовало тому, что я ощущал тогда. Люди выглядели уродливыми и странными. Так могло быть и на самом деле, но в этот раз они действительно были уродливыми и странными. Что они там делали, расхаживая как радиоуправляемые модели, частоты которых перемешались и перепутались?

— Глянь–ка вон туда.

Я повернулся в направлении, куда смотрел Дэйви и увидел морду огромного насекомого, приближавшегося ко мне.

— Ух ты! — я отпрыгнул с изумлением.

— Ты захватил средство против насекомых? — смеялся Дэйви.

Полная шиза! Мы видели одно и то же, хотя «насекомое» трансформировалось обратно в человека с очками. Мы шли, и Дэйви убеждал меня, что всё в порядке и нужно расслабиться и получать удовольствие. Я подчинился и стал играть с появлявшимися изображениями, как если бы я был палитрой всех известных цветов и текстур. Мы были на одной волне, наши сенсорные рецепторы настроились на один канал. Оказавшись в саду, мы увидели это одновременно. Цветы превратились в руки с шевелящимися пальцами, и чем ближе мы подходили, тем более манящими они становились. Дэйви наклонился, чтобы сорвать один цветок, и, найдя это затруднительным, неожиданно вскрикнул. Мы оба отпрыгнули назад.

— Ты это слышал? — спросил ошеломлённый Дэйви. — Цветок кричал на меня.

Я слышал это, потому что стоял рядом — меня оглушило, трясло, я был просто обдолбан.

Я посоветовал Дэйву не трогать его и вообще оставить цветы в покое.

— Я не могу поверить — цветы кричали на меня! Но это чертовски круто, чувак. Ты видел пальцы на листьях, они почти заманили нас?

Я всё видел. Я видел всё очень отчетливо, и должны пройти годы, прежде чем я отважусь подстричь газон. «Руки» лучше оставить в покое, мы попрощались с ними и быстро свалили из парка.

Еда! Вот, что нам было нужно. Мы даже не переглянулись, но увидев фаст–фуд в конце улицы, инстинктивно направились туда. Там было очень ярко, слишком ярко. Дэйви отметил, что нужно быть спокойным и не выдавать нашего состояния. Его замечание вызвало новый приступ паранойи. Меню елозило из стороны в сторону перед носом, и я не мог понять, кто это делает и зачем. Но что бы ни было передо мной, когда я понял, как нужно это держать, оно вдруг стало таким интересным. Маленькие картинки с тарелками, полными еды. Почему бы кому–то не сделать большие плакаты с изображением булочек и… погодите, это что — цыплячья ножка? Ещё там были изображения напитков фантастических цветов. Это что, каталог для выставки искусств?

Дэйви понятия не имел.

— Что вы желаете?

Я глянул вверх и на меня надвигалось ещё одно лицо, с чем–то восхитительным на голове. Но после второй или третьей мысли, я понял, что оно мне не нравится.

«Что вы желаете?» Лицо увеличилось ещё больше, голос раздавался со всех сторон, как на квадрофонической пластинке. Хотя таких эффектов ещё не изобрели, я вдруг обнаружил их существование. Мы реально могли заказать одну из картинок. Я выбрал самую красивую. Дэйви тоже выбрал какую–то, но его не была такой же пркрасной, как моя.

Когда принесли наш заказ, я не знал, что с ним делать, и уставился на Дэйви, надеясь на помощь. Когда он с успехом запихнул себе в лицо гранату, замаскированную под кукурузину, меня озарило, что эти ништяки можно засунуть себе в рот, прожевать и даже проглотить и не взорваться. Какая великолепная идея! Поморщивись от света разноцветных ламп, я поднёс к лицу свой заказ и с ужасом его отбросил. Смешение тканей живых животных, сырые — прямо с какой–нибудь тёмной, мерзкой скотобойни, с переплетающимися сухожилиями и кишками. Я обнаружил это, когда собирался отправить порцию себе в рот. Ааааааа! Схватив и бросив с отвращением мерзкое, извивающееся месиво, я выскочил наружу. Дэйви следом за мной. Всё, с меня хватит: паранойя побеждала и пугала меня до невозможности.

Нарезая круги по огненным улицам Гадеса[19], мне стало так страшно из–за того, что вещи никогда не станут прежними, а я никогда больше не увижу цвета в их обычной проекции, еду в том числе. Кое–как добравшись до своей комнаты, я запер дверь, задвинул шторы и нырнул под одеяло. В дополнение ко всему, я сунул голову под подушку, но демоны все ещё витали вокруг. Это была не ночь, а пытка на Лысой Горе. На утро цвета никуда не исчезли. Если бы у меня был черно–белый телевизор, было бы прикольно наполнить его цветами. К счастью, пару дней спустя всё вернулось в норму.

Ли теперь жил над знаменитой кофейней «2 I's» в районе Сохо, которую прославил фильм «Espresso Bongo». Было непросто разглядеть его имя на входной табличке среди имён типа Джина, Мишель и Лулу. Большинство жильцов дома давали уроки «французского», но Ли с не меньшим желанием мог научить разговаривать на джорди, если кто–нибудь звонил ему по ошибке.

Как–то мы забирали его на концерт, и Ли выглядел совершенно счастливым.

— Как она, чувачки! Послушайте–ка это, — он сунул кассету в магнитофон. То, что мы услышали, походило на домашнюю запись. Только вот чего? На плёнке слышалась куча шумов и нечто, похожее на корову, жующую сено.

— И что за фигню мы слушаем?

— Тёлка ночью делала мне минет. — ответил Ли радостно. — Вот, это самый лучший кусок.

Мы напрягли уши и пододвинулись ближе к маленькой колонке.

— Тебе нравится серебрить меня? — спросил настойчивый басист, судорожно заглатывая воздух. Серебрить — значит делать минет.

Мы ждали ответа, затаив дыхание: любое слово, но она, кажется, всё ещё была занята. Наконец…

— Джяяя!

Если это был утвердительный ответ, то звучал он так, словно во рту у неё была сливовая косточка.

— То, что надо! — довольно ответил Ли.

Со стоном мы вернулись к созерцанию окрестностей.

Теперь, когда мысли аморального Дэвджэка стали общедоступными, “Rondo” вызывала подлинный восторг. Всего–то нужно было собрать вместе Блинки, Ли, Дэйви и безумного органиста — и бешенный скачущий ритм зажжёт любого. Как–то одним вечером я превзошел самого себя. Всё звучало великолепно: хорошая акустика, отличный приём публики. Дэйви был в ударе, выдавая неистовые и удивительные фразы. Чтобы меня не переиграли, я подошёл к своему соло с большим атлетизмом, чем обычно. Каким–то образом я перелетел через Хаммонд в одном могучем прыжке, не подозревая, что перед сценой находится глубокая тёмная оркестровая яма. В какой–то момент я почувствовал себя Джеронимо или Бутчем Кэссиди с Сандэнс Кидом, когда они совершают гигантский прыжок в глубь ущелья. Последнее, что увидел бэнд — пара робингудовских туфель, удаляющиеся вслед за помятой вельветовой задницей. Музыканты вытянули шеи в надежде рассмотреть своего клавишника в том месте, где он растворился, а он в это время находился в полёте, который никогда не повторится в обратном направлении. Аудитория с готовностью восприняла исчезновение кого–то со сцены, но с этой группой возможно всё. что угодно. Что ж, по крайней мере, трое ещё продолжали играть.

Я приземлился без увечий, разве что мои помятые вельветовые штаны окончательно пришли в негодное состояние, в трёх метрах под сценой. Собравшись с мыслями, я начал искать дорогу обратно. Я забрался по балюстраде и, оказавшись среди восторженной толпы, посмотрел пару секунд на группу из зала. Они продолжали играть как ни в чём не бывало. С удовольствием я заметил некое беспокойство на их лицах, но в целом в качестве трио у них неплохо получалось. Теперь мне надо было каким–то образом вернуться на сцену, и это оказалось непросто. Получив порцию хлопков по спине, ободряющих выражений, а также ударов похлеще, я направился к служебному входу за кулисы, где мне преградил путь человек в униформе.

— Вы не можете пройти без пропуска!

Ну конечно же, это был вахтёр, наслаждающийся своей мелкой властью.

— Послушайте, — ответил я ему, указывая на сцену. — Я играю в той команде, и если я там не окажусь в ближайшее время, то нас ожидает бесконечное соло на ударных, а затем соло на басу. Вы же этого не хотите, не так ли?

Возможно, он был любителем садовых гномов и водных строений. Блокада продолжалась. Но помощь оказалась близко. Ли, обеспокоенный уже всерьёз, отважился подойти к краю сцены и осторожно всматривался в тёмную пропасть, в которой я исчез. Меня не было уже довольно долго, и Ли меня не хватало так же, как Эдисону не хватало свечи. Без лишних слов, Баз отпихнул гестаповца, подхватил меня и вытащил на сцену, навстречу горячему приёму, как если бы появился Гамлет со своим знаменитым монологом, облаченный в скафандр водолаза и балетную пачку.

Сборный тур с Хендриксом во главе начал своё шествие с концерта в лондонском Альберт холле в ноябре 1967–го. Мечта любого фэна сегодня: The Jimi Hendrix Experience, The Move, Pink Floyd, The Amen Corner, The Nice. Всего за 15 шиллингов (меньше, чем один фунт в те времена). У Хендрикса было два хита: “Hey Joe” и “Purple Haze”; “The Wind Cries Mary” только–только вышла синглом. У The Move в активе были “Flowers in the Rain” и “I Can Hear the Grass Grow”. Pink Floyd с Сидом Барреттом имели “See Emily Play”, Amen Corner — “Gin House”. Наконец, The Nice выпустили синглом титульную композицию альбома — “The Thoughts of Emerlist Davjack”. Наш сет был встречен восторженно, Melody Maker написала:

Рок–банды представляли собой пёструю толпу разнообразных личностей. В первый день, когда мы загружались в концертный автобус, все выглядели как прилежные шестиклассники, отправляющиеся на экскурсию в музей мадам Тюссо. Джими, верный своему загадочному имиджу, передвигался на отдельной машине и появлялся только перед самым началом концерта. Одним из его техников, и на какое–то время — наш, был Лемми, который впоследствии стал мега–звездой и фронтменом Motörhead, вспоминает:

Я близко познакомился с Митчем Митчеллом, которым восторгался ещё со времён Джорджи Фэйма и его Blue Flames, а также с Ноэлом Реддингом. Митч без конца нянчился со своей ударной установкой, Ноэл всегда нянчился с самыми сладкими нимфетками. Но этим занятием были увлечены все, особенно один конкретный участник The Move. Он сильно рисковал, пихая «Эвер реди» в почтовый ящик, чтобы получить минет от групи прямо за углом концертного зала. Он думал, что имеет дело с девушкой.

Огромное разнообразие музыкальных стилей нашего роудшоу подразумевало разнообразный приём. Подростки вопили при виде Карла Уэйна из The Move. Интеллектуалы неуклюже тащились от Pink Floyd и The Nice. Те, что посередине, в изумлении смотрели на Джими.

«Вам нравится моя прическа?» — спрашивал он и, не дожидаясь ответа, выплёскивал в лицо шквал звуков безумного вступления “Wild Thing” The Troggs. Хотя, это мог быть и последний хит битлов. Митч с Ноэлом были похожи на привязанных веревкой к машине дрег–рейсера. Ли же всем своим видом показывал, как ему приятно получать удары хлыстом, пока случайно не навалился на меня с бас–гитарой, получив по спине ощутимый удар, оставивший глубокий рубец.

Настало время менять действо.

Вспоминая Дона Шинна с отверткой на сцене «Марки», мне пришла в голову идея, что тот же результат можно достичь более драматическим способом, используя турецкий кинжал, купленный в античной лавке на Портобелло роуд. Лемми, страстный коллекционер атрибутов Второй мировой войны, обладал большой коллекцией немецких военных ножей и подарил мне два кинжала из арсенала гитлерюгенд, приговаривая: «Выбивает всё дерьмо из английских бойскаутов. Если хочешь использовать ножи, бери серьёзные».

Я немного попрактиковался, кидая их в мишень для игры в дартс, но в основном попадал рукояткой. Однако я не стал унывать и решил использовать кинжалы на концерте, втыкая их в клавиатуру, приблизительно на пятую часть, одновременно включая и выключая орган. Общий эффект был вполне драматичным: создавалось впечатление, что орган издает стоны в предсмертной агонии. Заканчивая атаку, я запрыгнул на крышку, и обнаружил, что верхом на органе можно скакать по всей сцене. Система реверберации просто взрывалась. Сцена маленькая, возможность метать ножи аккуратно не было, но я продолжал кидать, не обращая внимание, попали ли они в усилители, как и задумывалось. Я доиграл до конца, и в момент кульминации шоу бросил орган на пол, оставив сцену в живописных руинах.

В гримёрной мне предъявил разъяренный барабанщик, показывая огромную царапину на лбу. «Ты кем себя возомнил, твою мать, Эрролом Флинном?»

На следующем концерте Блинки окружил себя разного размера гонгами. Можно было подумать, что перед нами сидит продавец кухонной утвари, но этими «кастрюлями» он защищался от повторения вчерашнего шоу.

Место. Не помню. Лицо. Вряд ли. В середине выступления нож поднят высоко над головой и готов отправиться в полёт по неровной траектории в направлении акустической системы. А между колонками — знакомое лицо, частично спрятанное за странным оборудованием, кинокамерой Super 8. Предупреждающий взгляд Блинки, вихрь танца Ли, голова Дэйва, втянутая в плечи. Я держал кинжал, пока указательный палец оператора, с поддержкой похотливого язычка, довёл ситуацию до точки кипения и спровоцировал меня совершить злодейский акт. Джими вне всякого сомнения верил в мои метательные способности больше, чем наш барабанщик. Будь он настолько глуп, чтобы превратиться в человеческую мишень на том конце любительского циркового номера, я бы не хотел оказаться тем, кто увековечит его в истории раньше времени. К счастью, это был удачный день. Нож попал в «дом», воткнувшись в динамик усилителя.

Другой зал неделю спустя. Прогуливаясь за кулисами, я услышал: «Тссс, он идет». В комнате собралась толпа и мне стало любопытно, что там происходит. У Хендрикса была камера Super 8, и он демонстрировал отснятый материал на экран, установленный в его грим уборной. Он прокручивал взад и вперёд кадры разрушения органа, что создавало впечатление кузнечика–маньяка, бесконечно скачущего по раскаленным углям, прыгая над «шкафом» туда и обратно.

Когда возникала возможность отстроиться перед концертом, обычно это было бесплатно–для–всех. Иногда мы джемовали, но я не думал, что Джими это было интересно.

Меры безопасности были весьма условными, часто не хватало гримёрок и помещений для аппаратуры и инструментов. Сити Холл города Шеффилд был не исключением. Пять воодушевленных девушек пробрались в служебное помещение и потребовали автографы. Поскольку не оказалось никого, чтобы их выставили, большинство групп исполнили просьбу. Даже Джими, лишь бы его оставили в покое. Но, когда они уже уходили, одна насмешливо бросила в его направлении: «Я думаю, Эрик Клэптон намного лучше тебя». Раскрыв рот от удивления, каждый задумался, как ответить на эту совсем ненужную ремарку. Но Джими лишь пассивно ответил в духе самого любезного придворного: «Да, я тоже так думаю», чем поразил всех.

Pink Floyd были самыми странными чуваками в туре. Сид Барретт — единственный настоящий музыкант из них, хотя кое в чём был очень похож на нашего Дэйва. Он не принимал себя слишком всерьез, в отличии от его товарищей, которые в целом производили впечатление университетских снобов. Я подслушал как Роджер Уотерс спрашивал других, чей черёд идти в студию на следующий день. Я спросил его:

— Вы по очереди ходите в студию? А вы когда–нибудь вместе там собирались?

— О нет, — последовал ответ. — Это избавляет нас от споров и конфронтации.

Их музыка, я думаю, похожа на искусственное оплодотворение, но не близка к божественному непорочному зачатию. Она звучала холодно и фригидно.

На Хендрикса ходили смотреть все музыканты, и хотя я не горел желанием, но мельком просматривал его финальные номера. Глядеть на другие группы для меня, как день отдыха, проведённый за работой, но на Хендрикса нельзя не смотреть. Митч и Ноэл видели его ближе всех. Они никогда не знали, что он выкинет еще. Если Битлз выпускали новую запись, Джими разучивал её до того, как она попадет на прилавки магазинов, и играл с такой мощью, что версия самих битлов слушалась как кавер. Но как только вы сталкивались с любезными, благородными и даже скромными манерами, его поведение становилось ещё более любезным, благородным и скромным, особенно когда он случайно разбил гитару об ударную установку Митча. Это произошло на концерте в Северной Ирландии, Митч был весь в слезах.

«Как ты мог так поступить?» — всхлипывал он. — «Никогда не делай этого больше».

Хендрикс тихо улыбался, но не извинился.

Одним редким вечером я сидел в Speakeasy за столиком вместе с ним и Джеффом Беком. Чувствуя себя не своей тарелке, я надеялся, что присутствие простого пианиста не очень обременит их, в то время как сами они с энтузиазмом обсуждали достоинства струн для банджо против обычной «проволоки», а также различные типы аппликатуры — вся та фигня, которую клавишнику незачем знать или интересоваться. Джими вытащил коробок спичек и одним стремительным движением большого пальца зажег спичку, как будто поджег зажигалку Zippo.

— Как это у тебя получилось? — рассмеялся я.

— Смотри, я тебе покажу, — усмехнулся Джими. — секрет в том, что спичку надо загнуть одним движением, а затем резко так… Раз!

Eщё одна спичка зажглась, и я обнаружил, что у него огромные большие пальцы.

— Дай я попробую.

— Аккуратнее, а то не сможешь стучать по клавишам, если не получится.

Я попробовал, результат впечатлил. Настолько, что я пошел к другому столику продемонстрировать свой новый навык. Выбираешь спичку, гнёшь большим пальцем… резко щелкаешь пальцами… чувствуешь запах палёной кожи вперемешку с фосфором. Смущенные зрители, взглянув на меня, потянулись за своими стаканами, а я только тогда почувствовал боль. Весь следующий концерт большой палец напоминал мне о прошлом вечере, когда должен был вступать в игру.

Артур Браун прозвал меня «Хендриксом клавишных». Хотя я и восхищался Джими, я был смущен и польщен тем, что столь уважаемый современник с готовностью поставил меня в один ряд с кем–то из разряда Магнума 44 калибра. Я и Джими прошлым вечером вели себя как старые друзья, но когда мое «Привет» было проигнорировано, стало больно. В этом бизнесе отношения считались чем–то излишним, особенно в сочетании с наркотиками.

Последним местом нашего тура был Глазго, зал под названием Green's Playhouse. Как и в любой последний вечер, бригада техобслуживания позволила себе как следует повеселиться. У группы Amen Corner был хит “Gin's House”, и когда Энди Фэйруэзер–Лоу (известный как Энди Фаулуэзер–Хай) упал на колени, чтобы нанести удар в последний раз перед сотнями вопящих девиц, техники услужливо окружили его стаканами воды и в дополнение прибили к полу мой орган. На прощальной вечеринке члены бригады устраивали конкурсы, измеряя, чей краб больше, раздавливая их между монетками. Если этого было мало, делились, у кого было больше половых болезней.

Ли вспоминает:

Я съехал с дыры на Кромвелл роуд и поселился в квартире на третьем этаже в Дрэйтон Гарденс, вместе с Дэйви.