Отношения с отцом, после того, как я ушёл с фабрики и присоединился к T–Bones, вернулись на прежний уровень, что были после увольнения из банка. По крайней мере, сотрудники банка подарили мне на память будильник. В этот раз мне не презентовали ничего, и атмосфера дома была натянутой.
Агентство, занимавшееся делами T–Bones, находилось в Лондоне и называлось Marquee Artists. Менеджером группы был Джорджио Гомельски, который также опекал и The Yardbirds. Наряду с другими участниками группы — гитаристом Уинстоном и басистом Стю, я получал двадцать фунтов в неделю. Мы мотались по всей Англии, играли блюзовые стандарты типа “Louisiana Blues”, “Hideaway”, “Jump Back” и даже “The Cat” Джимми Смита с “Honky Tonk Train Blues” Мида Люкс Льюиса. Резидентство на сцене знаменитого клуба «Marquee» звало и манило.
В тот период времени я всё ещё жил с родителями. Группе я объявил, что бесценный орган нужно возвращать домой после каждого концерта. Поэтому обычно нам приходилось разгружать фургон в два часа ночи посреди микрорайона, в котором я жил. С шумом и грохотом мы заносили инструмент домой, а мама с папой делали вид, что спят у себя наверху. Орган весил 350 фунтов[8], и требовалось усилие всей команды, чтобы его занести. В два часа ночи группа редко когда бывала трезвой. Путаясь и спотыкаясь, парни налетели на пианино, находившееся в той же комнате. Шум от нас, должно быть, раздавался на всю округу.
На следующее утро мама заботливо протирала мой Хаммонд от последствий предыдущей ночи. Она стоически переносила новые шрамы, неизбежно появлявшиеся раз за разом. Большой мир звал и манил, давая понять, что пришло время покинуть гнездо. Мама с трудом сдерживала слёзы, в то время как отец, казалось, всё больше и больше отдалялся от меня. Упаковав мои чемоданы, мама не выдержала, села на кровать, эмоции захлестнули её полностью. Слёзы, слёзы, слёзы. Я не знал, что делать, мне казалось, что я поступаю опрометчиво. Но я должен был это сделать, не для группы, не для себя, а ради неё и отца. Это был мой единственный шанс достичь чего–то в жизни. Я должен уехать в Лондон — центр мироздания. Думаете, я не чувствовал жалости к родителям? Конечно, чувствовал. Отец с матерью воспитывали меня, давали советы, поощряли, но стрелу рано или поздно надо выпускать. Я должен попасть в цель, обратного пути нет. Я должен попасть в цель для них, пусть это будет маленькая цель.
Клуб «Cavern» дал жизнь тому, что мы теперь гордо именуем «ливерпульской сценой». Неудивительно, что The Beatles завоевали юг так быстро. Cavern вонял хуже любого туалета, который мне доводилось посетить. Полной противоположностью (розами там не благоухало, но все же) ему был клуб «The Crawdaddy» — видавшее вид заведение в Ричмонде, графство Суррей. На подмостках клуба родилась вся блюзовая сцена Англии. Джон Мейолл был отцом–основателем, а его Bluesbreakers выковали кадры для будущей многоликой британской рок–сцены. The Yardbirds, The Stones, Cream, Led Zeppelin и The T–Bones — все они вышли из одной конюшни. T–Bones были блюзовыми пуристами, но не возражали против сотрудничества с джазовыми музыкантами в поиске новых направлений, тем более, что было куда расти.
Перед моим появлением состав T–Bones состоял из Гэри Фарра — вокал и губная гармоника, Уинстона Уезеролла на гитаре, Стю Паркса на басе и Брайана «Легза» (Длинноногого) Уокли — ударные. Я со своим 160–килограммовым Хаммондом заменил ритм–гитариста Энди МакКекни. Вскоре я привык к ночному образу жизни. Как минимум год меня посещал ночной кошмар, в котором я возвращался в банк, чтобы отработать там ещё месяц во искупление грехов. Это был яркий, очень реалистичный кошмар, и я обычно просыпался в холодном поту в своей маленьком одноместном номере в Sussex Gardens Hotel.
Отелем это было можно назвать чисто номинально. В номерах не было туалетов, поэтому безопасней и быстрей справить человеческие нужды можно было прямо в раковину в четыре утра, чем на ощупь шариться по коридору в поисках выключателя общего туалета. По утрам в порядке вещей за завтраком можно было натолкнуться на Gerry and the Pacemakers или Herman's Hermits. У входа в ожидании своих хозяев стояли груженые аппаратурой фургоны, готовые отправиться на север, юг, восток или запад.
Мы придумывали развлечения для себя во время бесчисленных поездок из Лондона в клубы и университеты Англии, Шотландии или Уэльса. Мы разучивали блюзовые темы, покупали книги с театральными пьесами, распределяя между собой роли, и устраивали представления прямо в тесном фургоне. «Сторож» Гарольда Пинтера пользовался особой популярностью, потому что в нём задействовано всего три персонажа. У меня был кожаный чехол от органа, на котором можно было удобно растянуться позади сидячих мест, особенно по дороге домой после выступлений. Мы кидали жребий: кто получит лучшее место (рядом с водителем), но поскольку я не трогал другие инструменты, то спал на крышке своего органа. Теперь я смело могу заявить, что жил и спал музыкой.
На второй неделе ночных выступлений в сырых и грязных клубах, мой двадцатилетний организм дал сбой. Я подхватил жесточайшую простуду. Я не мог пропустить выступления, так что, потея и кашляя перед аудиторией, я в конце концов схватил пачку салфеток и зашёлся в сильном приступе кашля. Гэри и остальные ребята шутили и посмеивались надо мной, пока я не открыл окно и с силой выплюнул мокроту прямо в бурю, разыгравшуюся снаружи. Наступила полна тишина.
— Теперь доволен? — спросил Гэри.
— Да, спасибо, — ответил я, испытывая облегчение в носу и лёгких.
— Ты действительно доволен? — повторил Гэри, вынуждая меня посмотреть на него. Он глядел на меня, в то время как жирная сопля свисала с его волос до самых плеч. — НЕМЕДЛЕННО ВЫТРИ! — проревел он.
И я сделал, я должен был!
Когда бы T–Bones ни выезжали на гастроли, «Marquee» оставался для нас родным домом. Ты едешь по шоссе М1 в четыре утра, чтобы получить свою тарелку с картошкой и бобами, и побалагурить с другими музыкантами из Лондона, исповедующими такой же образ жизни. Обычно мы вползали в Лондон настолько рано, что редкие скворцы начинали свои песни, отдававшиеся эхом на пустынных улицах. Мы проезжали следом за молочниками и разносчиками газет. Бутылки с молоком и газеты, оставленные без присмотра, превосходно дополняли наш завтрак. Когда мы разбредались по своим постелям, город только просыпался.
На сцену «Marquee», без предварительной репетиции, прямо из Америки прибыл Ти–Боун Уокер, собственной персоной — легендарный блюзовый музыкант, творчество которого было образцом для группы Гэри. Нас удостоили чести аккомпанировать ему, и мы вели себя как дети, старавшиеся угодить во всём. Это на самом деле был Блюз с большой буквы. Первоклассная вещь! Gary Farr and the T–Bones уже играли Сонни Бой Уильямсоном перед моим появлением в группе, но теперь к нам пожаловал сам Ти–Боун Уокер.
— Играем в тональности соль, — кричал он нам, задавая ритм, в то время как мы должны были быстро подстроиться. — Соло… ты!
Ти–Боун смотрел на меня: «Ну и что ты делаешь? Фигачишь какое–то клише Биг Джона Паттона? Именно!»
После концерта он сразу же свалил: забрал свой гонорар и был таков. Нас, как аккомпанирующий состав, отвели в индийский ресторан прямо за углом отеля, где мы жили. Мы поглощали карри с жареной картошкой, а Гэри развлекал нас тем, что выпивал пинту пива за шесть секунд. Уинстон и Стюарт отстали буквально на секунду. Они много курили и поглощали всё, до чего могли дотянуться.
— Давай, попробуй вот это, — они подсунули мне горсть таблеток, похожих на леденцы.
— А что они делают?
— Не бери в голову, просто попробуй.
Я отказался и меня подняли на смех.
Перед выступлением в «Marquee» Стю выкурил особенно большой косяк. Мы отыграли первый номер, и Стю вдруг обнаружил, что не подключил бас к усилителю. Когда он наконец услышал себя, то так обрадовался, что стал прыгать по сцене, совершенно забыв о низких потолках. Один слишком высокий прыжок, и Стю без сознания лежит на полу. Бэнд продолжает играть. В конце концов он пришел в себя и смог играть в горизонтальной, зато статичной, позиции. Должен отметить, что Гэри был не слишком доволен. После концерта в гримёрке произошла ссора, ставшая началом конца пребывания в группе Уинса и Стю. Рикки Фарр, брат Гэри, взял бразды правления группой, хотя официально не являлся менеджером. Тони Секунда официально был нашим менеджером, после того, как Джорджио Гомельски сосредоточился на The Yardbirds. Но все–таки наше агентство регулярно отправляло нас в турне.
Это произошло в четверг, 18 ноября 1965–го года. Мне уже исполнился двадцать один год. В то время были очень популярны сборные турне. Расходы минимизировались за счёт общего оборудования и одного автобуса. Главными звёздами «Марки–шоу» были Manfred Mann и The Yardbirds (с Джеффом Беком на гитаре). На разогреве выступали Пол и Брайан Райаны, а также сатирическое поп–трио The Scaffold с братом Пола МакКартни Майком. Goldie and the Gingerbreads иногда замещали Инес и Чарли Фоксов. Мне стыдно признаться, но я любил Goldie and the Gingerbreads. У них был хит под названием “Can't You Hear My Heartbeat?” («Разве ты не слышишь, как бьется моё сердце?»), а Марго очень посредственно играла на басовых педалях Хаммонд–органа. Наконец, список замыкали The Mark Leeman 5, чей барабанщик Брайан Дэйвисон волею судьбы в будущем присоединится к моей группе The Nice.
Вот как вспоминает Брайан тот тур:
Манфред Мэнн и Кит обычно первыми выходили из автобуса, чтобы проверить своё оборудование. Кит тогда был ещё совсем молокососом. T–Bones были в нижней части списка, но Киту не нравилось играть второстепенную роль в группе. Гэри я запомнил больше, чем Кита. Он пригласил меня к себе в гримёрку и предложил выпить сидр. Я был польщен, пока не попробовал его. Я подавился и меня вырвало. Сидр смешали с метиловым спиртом!
Manfred Mann закрывали шоу, потому что у них было больше хитов. “Doo Wah Diddy Diddy” был одним из них. «There she goes just a–walking down the street, singing…» (Вот она идет по улице, напевая…) и «Shaking her ass with her knickers round her feet, singing…» (Аппетитно покачивая туго обтянутой трусиками попкой, напевая…). Наблюдая за их выступлением из зала, я никак не мог понять, почему тот же инструмент звучал громче, когда Манфред играл на нем. Добрый роуди рассказал, что видел, как Манфред убавлял громкость усилителя Leslie перед выходом T–Bones. Перед последним концертом тура я врубил его на полную мощность, и мы затмили всех. Манфред Мэнн больше со мной не разговаривал.
Джефф Бек был неотразим. Без всяких примочек типа фузза он создавал необычные звуки на своей гитаре. Он явно разочаровался в поп–ориентированных Yardbirds. Я симпатизировал Джеффу, тем более, что T–Bones двигались в том же направлении.
Нужно было серьезно подумать над тем, как зарабатывать больше двадцати фунтов в неделю, которые платила нам контора. Гэри и его брат Рикки стали искать замену Уинсу и Стю. Я был в группе меньше года, и мне казалось, что всё разваливается. Газета The Argus написала 14 января 1966 года:
Окончательный разрыв между участниками оригинального состава произошел в прошлом месяце. Гитаристы Стюарт и Уинстон были уволены, их заменили два парня из Лондона. Теперь Gary Farr and the T–Bones не могут называться брайтонской группой.
Они немного перепутали: один из парней был не из Лондона, а с севера — джорди[9]. Он стал моим многолетним другом, Ли Джексон.
Мы с Брайаном Уокли наблюдали за переменами, инициатором которых был Рикки Фарр, смутно понимая, что к чему. Вопреки нашим музыкальным взглядам и причине, по которой я присоединился к группе, мы постепенно отходили от блюза и джаза. Когда появился гитарист Сирано — копия Пита Таунсенда, выводивший громкость усилителя за 11 децибел, это предвещало конец света. И хотя Гэри и Рикки убеждали меня, что перемены только к лучшему, я сомневался всё сильнее, когда мне пришлось обучать Сирано аранжировкам. Ли быстро схватывал и методично занимался. Он уже поиграл с Джоном Мейоллом и Алексисом Корнером, а Сирано даже не знал, что означает Am7. Мне жутко надоело каждый раз объяснять структуру аккордов. Гэри с Рикки были твёрдо уверены в своём выборе. Я продолжал работать, и постепенно новые T–Bones набрали форму и могли выступать. Но Брайан Уокли решил уйти из группы и вернуться в оркестр, игравший на лайнерах в морских круизах.
Обновленная команда переехала в дом на Лэдброк Гроув[10]. Последний этаж в доме 4 по улице Кембридж Гарденс состоял из двух скромных комнат, совмещенного санузла и маленького кабинетика. В каждой комнате стояла маленькая плита, раковина и кровать. Под кроватью подразумевался матрас, брошенный на пол. Я недолго занимал кабинет, а Гэри с Ли жили в большой комнате. Совместная жизнь, по нашему предположению, должна была положительно сказаться на творчестве. Вдохновения Гэри придавал роман с домовладелицей, который по моему разумению мог принести нам пользу, если бы вдруг мы не смогли оплачивать ренту. Но это была скоротечная связь, после чего она деликатно его отшила: «Найди себе ровесницу». По–настоящему из нас так никто не повзрослел. В доме номер четыре на Кембридж Гарденс прошло наше второе детство.
У Гэри было духовое ружье. Ему захотелось увеличить его скорострельность, и он вставил капсулу твёрдого топлива в магазин ружья. После чего аккуратно щелкнул затвором, чтобы ничего не нарушить. Топливо увеличило мощность ружья на сто процентов. Мы это проверили опытным путем. Без топлива пули оставляли в металлическом ведре только вмятину. С топливом ведро было прошито насквозь. Я опробовал убийственную комбинацию на голубе, сидевшем на трубе соседнего дома. Тушка голубя буквально взорвалась: перья разлетелись в разные стороны, а всё остальное свалилось в трубу в чей–то камин. Жалобы последовали сразу. Жители дома были возмущены стрельбой из неизвестного местоположения. Полиция начала патрулировать по улице, так что нам пришлось припрятать ружье.
Но, отложив в сторону игры и прочее веселье, мы вынуждены были искать барабанщика. Мы прослушивали кандидатов в клубе «Marquee», откликнувшихся на наше объявление в газете Melody Maker. Гэри заботливо предоставил возможность мне самому решать, кого брать в группу. Но после целого дня прослушивания, ни одного достойного кандидата не оказалось. Звонка от барабанщика группы под названием The Bow Street Runners[11] было чересчур. Его имя Алан Тёрнер.
Барабанщиков всегда сложно фотографировать из зала, особенно если они миниатюрные от природы. Алан был маленького роста, но очень крепким парнем, и самое важное, он стал нашим спасителем. Он играл средненький шаффл, подходивший для всего. Я полностью и целиком утвердил его кандидатуру. Теперь мы снова были полноценной группой. Забронировав самое престижное время в «Марки» — субботний вечер, 9 апреля 1966 года мы выступили с группой The Sands на разогреве. Дэвид Боуи и The Buzz играли на следующий день, но в воскресенье никто не ходит по клубам, и аудитория была очень скромной.
В нашей берлоге происходило всё больше разных движений. Поток прелестных девушек в комнату Ли туда и обратно, скрипы, вздохи, сотрясавшие фундамент дома, сигнализировали либо о крайнем наслаждении, либо о нестерпимой боли.
На вечеринках всегда находились незваные гости. Ящики пива и портвейна на кухне, занятые ванны, люди на лестничных площадках. Разошедшийся Лонг Джон Болдри заставил дом ходить ходуном, пластинки гремели во всю мощь. И тут я увидел черно–белое платье с соблазнительным декольте, длинные медные волосы, спадающие на узкие плечи. Она улыбнулась МНЕ, и стала подниматься вверх по лестнице.
Схватив на кухне пиво и стараясь не ввязаться в разговор, я продолжал искать её глазами, заодно пытаясь придумать дурацкий повод оказаться рядом на лестнице в надежде привлечь её внимание. Что я тогда сказал? «Мы не можем встречаться прямо здесь». Ооо, нет, только не это!
Она не могла не заметить моего пристального взгляда, хотя никакого взгляда не было. Он просто спросила: «Чего?» Музыка орала так, что разговаривать было невозможно. Я, должно быть, мямлил что–то в ворот пиджака. По движению губ можно было решить, что я говорю нечто похабное. В мозгах всё перепуталось, когда я увидел ее, но мы успели обменяться телефонами.
На следующий день, перед тем, как позвонить ей, я всё утро придумывал, что сказать. По будням она была занята, так как училась в школе и должна была делать уроки. Когда парни узнали про мою пассию, они были безжалостны. Они дразнили меня, напевая «Good Morning, Little Schoolgirl». Потихоньку я обретал уверенность в любовных делах, промахи в которой полностью компенсировались, когда T–Bones погрузили свою аппаратуру и поехали на очередные гастроли — на этот раз в Биарриц, на юг Франции.
Покинув паром в Кале, до пункта назначения ехать пришлось ещё десять часов. Французские бутерброды с сыром и ветчиной быстро надоели, и спорт стал единственным средством от скуки. Кто первый сломается? На полной скорости по дороге к югу от Ле Мана Гэри вылез из окна автомобиля и стал орать. Сцена справа: он вылезает из окна и проползает по крыше фургона, схватившись руками за багажник. Сцена слева: Гэри залезает в салон с другой стороны. Сирано, не желая отставать, проделывает то же самое. Вскоре вокруг нас собирается все больше машин, которых и так предостаточно на автостраде. Наш роуди, заодно исполнявший роль водителя, изо всех сил старался сохранить ровную скорость транспортного средства.
С самого начала нового состава стало ясно, что между Гэри и Сирано возникла острая конкуренция. Я предпочитал держаться в стороне, скрывая врожденную стеснительность. Я не смог приобрести такие нужные для поддержания командного духа качества, как чувство юмора и способность поддерживать беседу. Показывая своё нежелание присоединяться к развлечениям группы, я завоевал репутацию зануды. Но мне всё равно нравилась моя новая жизнь. Вот я еду на юг Франции, чтобы в течение месяца выступать в клубе, все наши расходы оплачиваются, мы играем всю ночь, днем купаемся и загораем на золотистом пляже у берегов Атлантического океана. А в это время сотрудники Ллойдс Банка, которых я покинул какое–то время назад, возможно так и смотрят на часы в ожидании окончания рабочего дня. Я лишь беспокоился о том, что моя «восьмиклассница» не дождется меня. Вскоре выходки Сирано начали досаждать и мне.
Например, было роковой ошибкой заснуть в салоне фургона. Вы рискуете нарваться у себя на лице на задницу Сирано, издающую громкий «кашель трусов» за минусом самих трусов. Если это не сработает, он мог вставить свой член или что–нибудь пахнущее так же, например увлажненный большой палец, вам в ухо. Сирано очень гордился своими гениталиями. Он с удовольствием демонстрировал их в возбужденном состоянии.
— Летят утки, — объявлял он, спуская штаны и тряся своими яйцами. «Обезьянки» производили двойной изгиб, позволяя наблюдателю насладиться видом зевающей задницы, в том время как «инструмент» зажимался между ног. Его «pièce de résistance»[12] был настоящим шедевром. Натягивая мошонку на пенис, он гордо объявлял: «Последний цыпленок на прилавке».
Первый сексуальный опыт Сирано состоялся, когда ему было всего десять лет. Девочка его возраста предложила Сирано вставить его шары в свою «штучку». Сирано начал с «двойки» и медленно расставил свою любимую коллекцию шаров. Когда стало понятно, что придется расстаться с «шестеркой», он подвел черту. Сирано обнаружил, что потерял большую часть коллекции. Я полагаю, что большинство парней потеряет, получив подобное предложение.
В то время был популярен фильм «Небесный Макс». Картина посвящена пилотам Первой Мировой войны, жаждавшим получить награду. Сирано учредил собственную награду. Она никак не связана со сбитыми самолётами — скорее, с самым длинным залпом пердежа. Победитель награждался вульгарным орденом «Говняный Макс», за который мы боролись изо всех сил.
Чтобы получить орден, нужно твою «пулемётную очередь» освидетельствовать… это обычно делал Сирано с противогазом на голове.
Ингредиенты хорошего, добротного пука являются хорошо задокументированным аспектом британского быта. Некоторые утверждают, что это бобы, возможно, разбавленные пивом Newcastle Brown Ale. Что бы там ни было, нужно было терпеливо сдерживать «порывы», пока не найдешь свидетеля, если ты, конечно же, хочешь получить «Говняного Макса».
Сирано любил подкалывать Ли. Иногда он его обзывал «Нанук с Севера»[13], иногда сравнивал с картиной Франса Халса «Портрет молодого офицера» (The Laughing Cavalier), что для гитариста, знающего всего три аккорда, весьма впечатляюще.
Дорогие мама и папа,
в настоящий момент у меня все хорошо. Нас только что сняли для французского телевидения и сфотографировали для журнала «Париматч». В воскресенье мы будем выступать на радио. Кажется, здесь мы пользуемся успехом. Мы приехали в Биарриц в фургоне, увешанным нашими плакатами. А пока мы разгружались, вокруг нас собралась толпа.
Клуб был маленьким, а наше жилье ещё меньше — всего лишь одна комната с тремя двухъярусными кроватями. Никакой личной жизни. Мы в основном играли блюзы, иногда включая в репертуар музыку Западного побережья, например “Along Comes Mary” группы The Association.
Дни были солнечными и Ли намеревался основательно загореть. Мы валялись на пляже, выкопали в песке огромную яму и, заговорив язык парню, продававшему «Beignet Abricot»[14], «помогли» ему туда свалиться, несколько дней наблюдая за перемещениями француза по пляжу с поднятым над головой подносом, полным пончиков. Для поддержания физической формы, мы стали копать глубокую яму, накрывая её полотенцами. Приближающийся возглас «Beignet Abricot» вдруг превратился в «Beignet Abricoooooo…!», и поднос проследовал в яму вслед за владельцем. Мы были главными подозреваемыми. Гэри провел какое–то время в полицейском участке, потому что выглядел как главарь банды. Мой первый урок был таков: любое паблисити — хорошее паблисити. Вечером в клубе яблоку негде было упасть.
Подобно арабским скакунам, неистово роющим землю копытами, мы носились по просторному пляжу, чтобы, опередив сёрферов, броситься в убывающую волну и быть безжалостно отброшенным обратно к берегу вновь надвигающимся прибоем. Было здорово, но я сильно скучал по моей подружке–школьнице. Я не мог звонить ей по телефону, поэтому обходился открытками. Поздно ночью после отбытия группы из клуба с «les девушками» я обнаружил бутылку скотча и уселся за пианино, переполненный аккордами страсти, пока не вырубился. Классический сценарий — сигаретный туман бездвижно застыл в воздухе, стулья покоятся на липких столах, а ночные духи вылезли из своего укрытия в поисках последнего пристанища. Меланхолический пейзаж, он был бы более понятным, если бы я проявил зрелость и уважение к употребляемому напитку. Кое–как я дополз до нашей комнаты, и, что удивительно, комнаты двоились и троились в моих глазах. Вместо шести, в комнате вдруг стало целых двадцать четыре кровати. Плюхнувшись на одну из них, я почувствовал, что попал на американские горки. Попробовал закрыть глаза — стало только хуже. Я перевернулся, и голова безвольно свесилась вниз, и это позволило организму избавиться от отравы. Когда ребята вернулись, пол был уделан, а я лежал в отключке. Они были безжалостны, но справедливы и заставили меня подняться и убрать это безобразие.
Я написал бесчисленное количество писем, пока в них не отпала необходимость — мы ехали домой. У меня был шанс укрепить наши отношения.
Невинность первой любви нужно бережно ограждать от суровой действительности. Отсутствие опыта в подобных делах вынуждало меня быть осторожным и сдерживать примитивные порывы тела. Я был старомодным в ухаживании. Сгребая жалкие гроши моего еженедельного жалования, я приглашал подружку на прогулку по площади Пикадилли, затем мы шли в кино, а после я отвозил её на метро домой. Иногда она приглашала к себе в дом в тенистом пригороде Лондона Ричмонде. Её родители с подозрением смотрели на меня. В редкие моменты уединения мы неловко тискали друг друга, но время проходило слишком быстро, и мне нужно было уезжать. Мои бедные яйца распирало, и вряд ли они вынесли бы ещё один день такого наказания. Мне выпал шанс взять на пробу её невинность в новой комнате, куда я недавно переехал из крошечной каморки. Но как только я приступил, раздался стук в дверь: судя по звукам из соседней комнаты, у Ли там точно проходило не чаепитие. Меня начали одолевать наихудшие опасения, когда она направилась открывать дверь. Раздался пронзительный вопль, и дверь резко захлопнулась. Я вышел посмотреть, что там. Голая девушка, в истерике, была пристегнута к стулу — ремни перетягивали грудь. Тем не менее, ей явно это нравилось. Спасибо тебе, Ли, за заботу.
Было не легко убедить родителей взять её с собой на наш концерт, и что ей там будет безопасно. Я клятвенно заверил их, что буду вести себя как истинный джентльмен и, вот — мы подъезжаем к её дому в самом конце улицы. Она робка залезла в наш фургон, и парни встретили её очень дружелюбно. Все, кроме Сирано: «Хммм, тебя редко увидишь с белой девчонкой, Кит».
Но наши отношения были обречены. В последний раз, поцеловав её на прощание, я в полном отчаянии покатил свои переполненные мешочки обратно на Кембридж Гарденс. Войдя в дом, я постучался к Ли и попросил его поделиться любой девчонкой, бывшей у него в тот момент. Ли неохотно дал одну, и мы проследовали ко мне в комнату. Она улеглась на кровать, и долго ей ждать не пришлось. Как только я кончил, она смылась обратно к Ли. Думаю, она толком не поняла, что произошло.
На следующее утро, отправляясь в Манчестер, я чувствовал себя настоящим жеребцом, наконец выбившемся в элиту. Теперь я мог бы на равных с остальными.
— Надеюсь, у неё нет трипака, — сказал Сирано.
— А что это?
Сирано подробно объяснил мне симптомы болезни.
«Они засовывает штуки, похожую на зонтик, тебе в пенис и медленно тянут обратно, чтобы взять на анализ выделения. Затем, в зависимости от того, гонорея это или сифилис, они каждую неделю буду колоть твой зад большими иглами, и ты в жизни больше не сможешь бухать».
Моя челюсть упала на пол, а член едва не втянулся обратно. От природы я мнительный, поэтому в течение двух последующих недель, я постоянно бегал в туалет осматривать своего бедного друга на предмет фатальных симптомов. Три недели спустя я с облегчением вздохнул: симптомов не было. Я стал умнее.
The Who в то время переживали период саморазрушения. Поп–арт, как его называли, провозгласил своими цветами красный, белый и синий — цвета Юнион Джека. В моде были угловатый черной–белый дизайн и мишени в «яблочко». Именно так я оформил свою комнату. Тем временем, группа завела пса, которому дали кличку Косяк. Ли предлагал назвать его Хайнц, как кетчуп. Но первая кличка закрепилась, и Косяк стал талисманом группы. Мы решили придать ему индивидуальности, чтобы выделить из общей собачьей массы. Покрасить в поп–артовые цвета предложил Тони Секунда — недолго пробывший нашим менеджером. Раздобыв краски, мы затолкали бедного Косяка в ванную, чтобы сделать ему правильный имидж. Это было очень непросто: Косяк постоянно стряхивал краску, часть из которой попадала на стены. Мы оповестили СМИ и впервые в жизни Косяк попробовал, какова на вкус слава, когда прошелся с высоко поднятой головой по Портобелло Роуд под щелканье камер.
T–Bones быстро превратились в медийные персоны. Это больше не был блюзовый бэнд, скорее, компания музыкантов в поиске своего направления, следившая за чартами, чтобы выглядеть подобающе. Я часто беседовал Ли, реалистичным и благожелательным малым. Перемены были необходимы, и мы часто обменивались идеями в перерывах между репетициями или концертами, сгорбившись над стареньким пианино за кулисами. Сумасшедшие музыкальные идеи в паре с утопическими мечтами проплывали словно ртуть.
Я говорил: «Мы не можем так играть».
— Почему? — удивлялся Ли. — Почему бы и нет?
Я соглашался. Я поклялся себе, что если когда–нибудь соберу группу, Ли в ней обязательно будет.
Eщё одно выступление в колледже. Группы (T–Bones и The Graham Bond Organisation) сменяли друг друга в одной гримёрке, расположенной далеко от сцены и слишком далеко от туалетов. Мы решили сходить прямо в стаканы, из которых пили, чтобы не заблудиться в лабиринте пыльных классов. Когда появились The Graham Bond Organisation, то Грэм, страдавший героиновой зависимостью, заприметил бокалы с живительной влагой и решил, что это скрампи[15]. Он опорожнил ближайший из них. Решив, что это я виноват, Грэм Бонд стал меня искать, пока их барабанщик Джон Хайзмен не остановил это безобразие, припугнув, что уедет. Вечер для Грэма закончился тем, что ему вручили уведомление о неуплате алиментов.
Отношения между Гэри и Сирано всегда были соперническими, но в конце концов ухудшились настолько, что Гэри передал бразды правления своему брату Рикки. Это было началом конца. Рикки, полон решимости защитить младшего брата, собрал группу в офисе Marquee Artists и сделал всем строгий выговор. Не глядя ни на кого конкретно, он говорил, что нам следует прийти к единому соглашению, если мы хотим прорваться наверх. Сирано допустил промах, задав Рикки вопрос. Удар! Сирано решил действовать исподтишка. Жажда мести наполняла его, но здравый смысл подсказывал, что лучше молча сидеть. Однако красное лицо и пренебрежительный взгляд выдавали его истинное настроение. Меня мучили боли в желудке. Сирано, несмотря на любовь к заоблачным децибелам, не заслуживал такого отношения. Нам вообще не стоило вступать в открытую вражду. Группе нужно было двигаться вперёд и по этой и по многим другим причинам.
Моя первая любовь, попробовав на вкус прелесть сексуальной свободы и чувствуя вину от этого, заявила мне, что всё кончено. Мы только начали свои отношения, поэтому я тяжело переживал разрыв. Я стал отдаляться от команды, которая начала потихоньку разваливаться. Концертов не было, денег, соответственно, тоже, что привело к невозможности оплачивать счёта. Той зимой мне пришлось залезть в электрический счётчик в комнате, чтобы подключить маленький электрический радиатор. Белье я возил домой по выходным, скрывая от родителей ужасное положение, в котором оказался.
Однажды вечером я вернулся к себе в комнатку и увидел, что мои единственные соседи — две маленькие мышки Элла и Телониус, уже не подавали признаков жизни. Засунув в счётчик монетку в липкой плёнке, я взял их маленькие тельца в руки и начал массировать перед обогревателем. Элла быстро ожила, а вот Телониус, кажется, был мёртв. Он сильно окоченел, я дул на него изо всех сил, держа в руках под струями горячего воздуха. Прошло пять минут — никакого результата. Я уже решил, что Телониус покинул бренный мир. Похоронить мышá в море через канализацию мне показалось хорошей идеей… но, вдруг! Был ли это непроизвольный спазм или к Телониусу потихоньку возвращается жизнь? Следующие пол–часа я выхаживал его, пока он не набрался сил.
Родители не подавали виду, что им не нравится мой образ жизни. Он был за пределами их понимания. На фоне их благополучия, я скрывал горькую правду о том, что группы больше не было, а у меня на счету осталось всего четыре фунта. Я почти смирился с мыслью, что придется возвращаться домой, но этого не случилось.
Завсегдатаи «Tin Pan Alley» и «The Ship» — клубов, расположенных рядом с «Марки» по Уордор стрит, распространили слух, что группе подписанной Island Records Криса Блэкуелла, нужен клавишник. Я пошел на прослушивание к VIPs и мне понравилось, что они не отошли от блюзовых корней. Их вокалист, Майк Харрисон, пел очень по–черному, а тощий барабанщик Майк Келли создавал прочную надёжную базу для музыки бэнда. Меня взяли. В стане «Костей» никто кроме Ли об этом не знал. Он тоже думал, как устроить свою жизнь. Ли пожелал мне удачи. Все мои махинации со счётчиком вскрылись. Сложив в пластиковые мешки и чемоданы нехитрые пожитки, передав Эллу и Телониуса в зоомагазин, я тихо свалил, пока не приехала полиция. Мне пришлось бродить по улицам в поисках нового жилища.
Большинство домовладельцев рекламировали сдаваемые внаем комнаты путем вывешивания объявлений на окнах магазинов. Походив по нескольким объявлениям, волоча за собой багаж, я пришел на Кромвелл Роуд 14, где полная пожилая леди в огромном подпоясанном ремнем вязаном свитере показала мне тёмную сырую комнату за четыре фунта в неделю. Она продиктовала правила проживания со всей строгостью.
«Ванной в конце коридора ты можешь пользоваться только по четвергам, и никаких женщин!»
Женщин у меня не было, и других вариантов проживания тоже. Я вытащил последнюю мелочь, заплатил вперёд и заселился.
Источников дохода не было, выступлений в обозримом будущем — тоже. Несколько записей, в которых я участвовал с T–Bones, так и не издали. Я рассчитывал, что с VIPs сложится всё иначе, но лелеял надежду, что T–Bones найдут грамотного менеджера, и все пойдет как нужно.
Тем временем мне надо было как–то зарабатывать деньги. VIPs полным ходом репетировали, готовясь к выступлениям в Париже. Перед моих уходом, я встретился с Ли, находившемуся на мели и без крыши над головой. У меня возникла идея. Я сказал своей домовладелице, что Ли — мой брат, и он присмотрит за комнатой в моё отсутствие.
Август 1966 года.
Мама и папа!
Париж — отличный город. Наш отель находится рядом с «Фоли–Бержер»[16], Монмартр — на расстоянии вытянутой руки. VIPs — хорошая группа, хотя «Кости» мне ближе. Нас хорошо принимают, но я надеюсь, что по возвращении домой дела у T–Bones пойдут хорошо. Хотелось бы знать точнее. Я нормально питаюсь, деньги платят исправно. Навещу вас сразу, как только приеду.
Отель представлял собой стандартный довоенный пансион — маленькие эмалированные раковины с большими затычками, высокий ореховый гардероб, деревянные полы, узкие кровати с соломенными матрацами, туалет в конце коридора. Я делил номер с Грегом Ридли, басистом VIPs. Так я стал узнавать участников команды. Гитарист, чье имя вылетело из головы, казалось, скрывался от меня за спинами остальных. Как выяснилось позже, у него были большие проблемы. Наркотики раздобыть в Париже оказалось сложно, поэтому он вводил в шприц все, что попадалось под руку.
По возвращении в Лондон мы начали искать ему замену. Им оказался Лютер Гросвенор, молодой энергичный гитарист с обилием идей. Мы снова отправились в путь. На этот раз в Гамбург, погрузившись в фургон Коммер — символ рок–н–ролльной жизни. За рулем сидел роуди, которые не мог даже соединить два провода вместе. Настроение было приподнятым в ожидании увидеть знаменитый бульвар Репербан. Там группа была известно под именем VI Pills. Нам предстояло играть в «Star Club», клубе, страстно мечтавшем попасть в одну лигу с Cavern. Сами The Beatles играли здесь во время первой поездки в Гамбург. По прибытии мы разгрузили оборудование. Нам предстояло играть три сета за вечер, последний в 4 утра. Своих коллег я увидел только на сцене. А где же наш певец Майк Харрисон?
— Погоди, не открывай занавес, наш вокалист ещё не подошёл! — кричал я за кулисы.
— Где он? — спрашивал я Майка Келли.
— Наверно, мастурбирует в уборной. Думает, что это поможет ему расслабиться перед выходом.
Наконец Майк приперся и мы начали со “Stagger Lee”, затем немного блюзовой классики, и “Georgia” в самом конце. Поверьте мне, Майку Харрисону не стоило дрочить, чтобы звучать как Рэй Чарльз. В Британии было всего два человека, которые могли петь как черные, и Стиви Уинвуд один из них. Он не онанировал перед выходом на сцену, и возможно, поэтому добился успеха и не испортил зрение.
Кроме меня и Лютера остальные участники коллектива пользовались услугами проституток, которые к тому же ухаживали за ними в быту. Древнейшая профессия заботилась о новейшей, обеспечивая всем необходимым. Битлы не только повлияли на их музыкальные вкусы, но также дали странное представление об английском языке. Мне кажется, что английскому их учили Джон Леннон и Пол Маккартни, разговаривая на необычной смеси ливерпульского диалекта и немецкого. Кровавая Мэри была одной из любимиц VIPs. Она утверждала, что Джон Леннон тоже её любил. Ничего необычного; все девицы уверяли нас, что у них были связи с теми или иными участниками ливерпульских групп. Если не The Beatles, то Gerry and the Pacemakers или в худшем случае, Freddie and the Dreamers. К сожалению, мы находились не на тихоокеанском побережье, но среди огней ночного Гамбурга. Кровавая Мэри была сильно похожа на одну из героинь Роджерса и Хаммерстайна, она могла достать все, что угодно. Остальные девушки уважали её за то, что она всегда их защищала.
Всю неделю я жил на шницелях по–венски или кебабах, запивая яблочным соком, и никогда не видел днем остальных музыкантов. Они появлялись только к началу выступления, облаченные в новые тряпки, купленные для них девушками по вызову. Каким образом были заработаны деньги никого не волновало.
В три часа ночи мы выходили на сцену. Меня удивляло, как остальные легко переносили изматывающие выступления, в то время, как я едва держался на ногах. Дела ухудшились, когда наши техники потеряли мой стульчик, и мне пришлось играть стоя. Играть стоя очень непросто. Джерри Ли Льюис мог, но только не органисты. Мои современники — Брайан Оджер, по моему мнению, лучший британский джазовый органист, а также Джорджи Фейм и Алан Прайс, оба пели сидя за инструментом, и наконец Дон Шинн.
Перед отъездом в Гамбург я заскочил в «Марки» посмотреть на Дона. Народу в клубе было немного, девчонки сидели в первом ряду и хихикали, в то время как Дон наяривал на сцене со своим бэндом. Должен признаться, он был прикольным чуваком — одевался в школьную форму с кепочкой, между отделениями запивал наркоту водкой. Между композициями он наливал виски в чайную ложку и выпивал его. Он был в полной мере эксцентричным типом, но отличным музыкантом. Казалось, он боролся против всех и вся. Я не знал, жалеть его или удивляться его безумству: пока он отважно играл, инструмент разваливался на глазах. Последней отвалилась крышка органа. Аудитория не могла сдержать смех, чего Дон не ожидал никак. Я был потрясен: этот парень был нечто, и я покинул клуб с кучей идей в голове. Тогда я ещё не знал, что одно единственное выступление оказало исключительное впечатление на меня.
Четыре утра, наш последний сет в «Стар–клубе». ВИПы переместились отдохнуть в соседний клуб. Стерео–система играла “Penny Lane”. Пластинки в основном издавались в моно–формате, потому что стерео было ещё роскошью. Нам предстояло два дня добраться до центра Франции, днем мы должны выезжать. Но парни не беспокоились по поводу расписания. Он гордо заявили, что останутся на денек в Гамбурге и полетят самолётом за счёт поклонниц, облеплявших музыкантов как инородная субстанция прилипает к подошве башмака.
— На, глотни это, — Кровавая Мэри заметила мое подавленное состояние и протянула мне горсть таблеток.
— Что это такое?
— Просто попробуй! — хором заорали остальные музыканты. — Они прикольные.
— А что они делают такого прикольного? — спросил я с подозрением.
— Мы их постоянно принимаем. Они не вызывают привыкания, не имеют побочных эффектов, просто взбодрят тебя немного.
Я признал, что взбодриться мне не помешает, но таким образом?
— Поверь мне, — ответила Кровавая Мэри.
Я взял таблетку под аплодисменты группы, запил кока–колой и откинулся на спинку стула.
— Пусть диджей поставит “Strawberry Fields”, — заорал Майк Харрисон.
— В жопу это дерьмо, лучше Колтрейна, — ответил я, и группа уставилась на меня с удивлением. Какая–то девушка подсела ко мне ближе. Неважно, что лицо у неё было похоже на морду бульдога, жующего осу. Но, чёрт возьми, у меня была компания!
«Let me take you down», — запела толпа и мне пришлось смириться с Битлз. — «… Strawberry fields for ever». До этого мне не доводилось слушать песню в таком состоянии. Каждая нота будто взрывала мои клетки и мне не было стыдно признать это и продемонстрировать остальным. Я вместе со всеми прыгал и бесился. Я вдруг полюбил нашего роуди за всего его ошибки и, расчувствовавшись, сказал ему, что он должен пару дней отдохнуть. Я сам поведу наш фургон, а он может поспать.
«Не likes to keep his fire engine clean, it's a clean machine…». “Penny Lane” текла сквозь мозг, когда я лежал в кровати с девушкой, которую лучше забыть, что не так просто сделать. «Чистая ясная машина…». Да, она была очень чистой. Eщё очень маленькой, факт, которые нельзя не заметить.
«Что это за таблетки?», — спросил я в надежде получить оправдание за мой конфуз.
«Скорее всего, прелудин», — последовал унылый ответ.
Я рассчитывал на халявный секс, но её уродливость и моё «мастерство» скорее уморили её со смеху. Это было похоже на кидание сосиски на Оксфорд стрит. Вместо этого, я таращился в потолок, она спала, пока не зазвонил телефон: наш роду напомнил мне о моём обещании. Наспех выпив чашку кофе, я приготовился к ВЕЛИКОМУ ПУТЕШЕСТВИЮ! Роуди вывел машину из Гамбурга, и перед тем, как выехать на автобан, я занял водительское место. Прежде, чем заснуть, он дал мне карту, объяснил какой выезд нам нужен и пожелал удачи.
«Let me take you down, 'coz we're going to… somewhere in France… ду–ду–ду–ду–ду–ду… no fucking chance… ду–ду–ду–ду–ду–ду…». Чёртова песня засела в голове и никак не хотела уходить.
«Боже, что за сволочь вчера…». Рассвет обнажил унылый пейзаж — равнину северной Франции. Какой выезд нам нужен, двадцать третий? Кажется, он. Я решил не будить техника и свернул с автотрассы. Действие прелудина прошло, и наступило истощение. Веки слипались, я приоткрыл окно, чтобы освежиться утренним воздухом, но легче не стало. Организм требовал сна после такого надругательства над ним. Знак впереди то ли двоится, то ли расплывается. Уже не важно, я свернул на него, выворачивая руль до упора, при этом не снижая скорости. Мы наклонились почти на 45 градусов, колеса взвизгнули. Я начал просыпаться, но было поздно. Выезд бы более крутым, чем я ожидал, и мы вылетели за ограждение. Если это был не шум, однозначно это был факт, что мой пассажир находился в воздухе, всюду летают обломки, он открыл глаза — решил, что это происходит во сне, перед тем как рухнуть вниз и продолжать спать в той же позиции.
Смертельно опасные ситуации происходят словно в замедленном действии. Внезапно, ты дышишь ровно, просматриваешь фильм своей жизни совершенно отстраненно, а бонусом тебе предлагают редкую возможность увидеть как толстый техник превращается в стройного эльфа вопреки закону гравитации, словно пёрышко, подвешенное в печи. Глухой удар, и мы на встречной полосе: встречный транспорт представляет смертельную опасность, что нас быстро разбудило. Но вдруг всё стихло. Мы молча сидели и наблюдали за окружающим нас спокойствием, как оседает вокруг пыль, поют птицы, а большое солнце встает на востоке. Боже, как хорошо остаться в живых!
Я стал осматривать повреждения. Задней части почему–то досталось больше всего. Один край вообще срезало полностью, да так, что заднюю дверь открыть невозможно. Но меня больше беспокоило наше оборудование. Мы не только остались живы, но и наше оборудование уцелело. Мы танцевали от счастья с широко раскрытыми глазами, адреналин играл в наших жилах. Мы танцевали на дороге освобождения. Наше освобождение не произвело никакого впечатления на ВИПов, мрачно осмотревших разбитый фургон после того, как мы с опозданием добрались до клуба, затерянного в глуши сельской местности.
— Ты в первый и последний раз сидишь за рулем. Какого чёрта ты раздолбал тачку?
— Нет времени объяснять, — процедил я сквозь зубы, закипая изнутри. — У кого–нибудь есть консервный нож, чтобы открыть нашу посудину и вытащить инструменты?
Кое–как мы вскрыли монтировкой заднюю дверь и быстро занесли наши инструменты в клуб.
С такой активностью ветер перемен подул ещё до того, как Боб Дилан спел об этом. Но все что я хотел, чёрт возьми — просто играть. Не важно, что аудитория состояла из кучки французских фермеров, главной целью которых было надраться как следует, чем слушать нас. ПОЕХАЛИ!
Теперь я предпочитал играть на органе стоя. Так я мог лучше наблюдать за публикой, и это стоило того. Прямо перед сценой завязалась драка из–за бутылки Chateau le Chunder едва ли более известной чем пойло под названием «Божоле». Вряд ли они не поделили женщин, которые были уродливее той, что я встретил в Гамбурге.
В духе салунов Дикого Запада, владелец клуба кричал нам из–за кулис, чтобы мы продолжали играть. Блин, это было прикольно. О! Плохой хук, его следовало блокировать левой, тогда зубы остались бы целы. По фигу, просто группа лягушатников решила размяться. На меня нашло вдохновение, и я с грохотом опрокинул орган так, что внутренняя система реверберации оглушительно взорвалась. В то время как лягушатники выбивали друг из друга дурь, я подражал им на органе, шатая его и взбираясь на крышку, включая и выключая, заставляя издавать воющие звуки: и музыкант и инструмент зашлись в неистовом безумии. Ноты отныне были не важны. Я хотел выйти за пределы границ инструмента; пусть вокруг твориться чёрт знает что, нафиг последствия. Мой девятифутовый друг и не подозревал, сколько у меня может быть энергии: я бросил сто шестьдесят килограммов по всей сцене в финальном акте, так что аудитория замерла в замешательстве, не веря своим глазам, что такое может произойти.
Я спал. Организм нуждался во сне, и я заснул самым мёртвым сном всей жизни, прямо как современный Рип ван Винкль — голова бьется о стекло машины либо болтается из стороны в сторону. Я спал крепко, воспоминания о прошлой ночи стерлись начисто. ВИПы вернулись домой на пароме. Я потихоньку возвращался к реальности. Мы мчались по М1 на очередной концерт. Когда я наконец полностью проснулся, группа повернулась ко мне и заорала: «Ты должен сделать это ещё раз, это было круто!»
— Сделать что?
— Ага, правильно, — парни ответили с сарказмом, не веря, что я вообще не помню, что произошло вчера. Картинки прошедшего дня приходили волнами, но на меня навалилась депрессия: действие прелудина и адреналина наконец отступило.
Парни теперь ожидали повторения вчерашнего шоу. Но, оглядев на смирную публику, сидящую на полу, я решил, что они не готовы к этому. Когда мы начали свой обычный сет, реакции не последовало ни какой. Тогда я посчитал, что их нужно немного встрясти. Я, кажется, нашел в себе мистера Хайда и швырнул предмет мебели на пол сцены. Челюсти отвисли ещё драматичнее, чем после моего первого сексуального опыта. На этот раз зал в унисон произнёс: «Что это, блин, было?»
Приближалось Рождество, и я вернулся к себе в квартиру на Кромвелл роуд. Я сдвинул друг к другу два кресла, чтобы мой «брат» Ли мог спать. Как он это делал, я не представляю, но меня больше интересовали новости о T–Bones.
— А их больше нет, — грустно ответил Ли.
Ну что ж, по крайней мере у меня было немного денег, и мы начали болтаться по клубам. Меня раздражало, когда проходя через охрану, у меня спрашивали удостоверение личности, а у Ли — нет. У нас была разница всего в несколько месяцев. Я разглядел единственное отличие — усики, которые он начал отращивать, они были темнее пушка, пробивавшегося под моим носом.
— На, делай как я, покрась их этим, — Ли протянул мне пробку, которую только что поджег.
Я взял.
— Давай, делай.
Глядя на отражение в зеркале, я не был до конца убежден. Тем не менее, мы пошли в «Кромвель», с угольными пятнами под носом.
— Ты выглядишь на десять лет старше, — подбадривал меня Ли.
Этот вечер должен стать моим. Потенциальная удача сидела на другом конце стола. Наконец она наклонилась ко мне, её глаза уставились на меня: «Эй, что за сажа у тебя на верхней губе?»
— Ой, что? Здесь? Спасибо, что показала.
Она недовольно ушла из–за стола, а я бросился в туалет.
Когда Ли и я ушли из клуба, было очевидно, что у него дела были лучше. Я видел не меньше двух девушек с черными пятнами на лице.