Картины эксгибициониста

19. Выступление с Оскаром

Где–то в марте 1975–го позвонил возбуждённый Вилли Робертсон. Он часто так поступал, но в этот раз, когда здоровье отца стабилизировалось, я принял дорого друга как подобало.

— Послушай, мой мальчик, не хочешь съездить на денёк во Францию, на виноградники Moët et Chandon? У меня есть тридцать пригласительных от самого Фредди Шандона. Серьёзное дело, что скажешь?

Вилли использовал слово «серьёзный» как прилагательное, означавшее, что выпивка должна быть организована по–взрослому — аспект, который мы оценили лишь повзрослев, поэтому просто приняли королевский подарок.

Я не очень люблю шампанское, но перспектива продегустировать редкие коллекционные вина с самим графом весьма привлекала. Мы с Элинор оставили дом в надёжных руках няни Аарона.

Аарон остался у бабушки с дедушкой, а мы в компании других знаменитостей, включая Гэри Глиттера и самозваную звезду Эндрю Лейна, погрузились в частный самолёт в сторону земли сброженного винограда. Было весело, роуди The Who Уигги всю дорогу сопровождал остроумными комментариями экскурсию по туннелям, бочкам и званым ужинам, за которыми следовали ещё более экстремальные пирушки. Когда на аукционе выставили запасы шампанского урожая 1911 года в честь благотворительного фонда Нордоффа–Роббинса, каждый участник неистово старался перещеголять остальных, словно хотел доказать, чья карьера развивается успешнее.

Мы вернулись в лондонскую квартиру около одиннадцати вечера, гружённые бутылками от графа Фредди. Пока решали открыть одну из них, зазвонил телефон. Это была суссекская соседка. Она так верещала, что мы не сразу поняли, в чём дело.

— Пожар!

— ПОЖАР? Где пожар? Где?

Она задыхалась.

— Где пожар? — спросил я.

— Я каталась на велосипеде возле вашего дома и увидела пламя из окна верхней спальни. Я позвонила пожарным, приехало семь автомашин.

— О, Господи!

Я положил трубку, а затем набрал полицию. Они подтвердили факт пожара и, да — дело серьёзное.

— Что? — спросила Элинор, войдя в комнату и готовясь налить вино.

— Стоун Хилл в огне, — ответил я беспомощно.

Элинор моментально развалилась. Я позвонил Эндрю, который в отличии от нас, приехал домой в целости и сохранности.

— Эндрю, в Стоун Хилле пожар. Я еду в Суссекс.

— Оставайся на месте. Я подберу тебя через пять минут и сам довезу, а то ты убьёшься по дороге.

Это была самая долгая поездка в моей жизни, даже не смотря на то, что за рулём сидел Эндрю. Элинор и я сидели на заднем сиденье, держась за руки и размышляя, что осталось от дома.

— Ноты, плёнки, — бормотал я.

— Моё свадебное платье — ты–то вряд ли беспокоишься о нём, — бормотала Элинор, не желая уступать.

Два часа спустя мы добрались до сельской дороги, которая вела в к нашему дому. Она была блокирована полицией, а широта трагедии начала давить сильнее.

— Я владелец поместья.

— Окей, дайте им пройти, — передал сержант.

Ночной суссекский воздух пропитался дымом. Напоминало лондонский туман. Мы прошли мимо пожарных машин и подошли к воротам. Что же осталось от волшебного дома эпохи Тюдоров? Пожарные с брандспойтами стояли во дворе, некоторые из них с противогазами на лицах входили и выходили из дымящегося здания. Я услышал, как позади меня вскрикнула Элинор. «Держите её», — закричал кто–то.

— Я должен туда войти… мои записи… ноты, — просил я пожарных.

— Извините, сэр, в здании небезопасно, — ответил офицер.

Подошёл Эндрю и попытался объяснить по поводу плёнок… важности нот. Пожарный оставался непреклонным и сказал, что перед тем, как мы приехали, на первом этаже взорвались ящики с патронами для ружья, вынеся стену спальной и кое–кого из его подчиненных.

— Мы всё же рискнём, — ответил Эндрю.

Нас обрядили в шлемы и дали фонари. Следуя за пожарным, мы вошли в пекло Стоун Хелла!

Сквозь дым мой фонарь высветил ноты, которые вывалились из чердака, а теперь медленно тлели там, где была столовая. Я наступил на один лист, подобрал его, взглянул и увидел, что это была часть увертюры к “Five Bridges Suite”. Остальные ноты мокли в воде от пожарных рукавов.

— Мы собрали почти всё, что можно было спасти, — сказал офицер. — И положили в студию. Что вы конкретно ищете?

— Плёнки из раздевалки на первом этаже, — я начал задыхаться.

— Её больше нет, — честно ответил пожарный.

— Они должны быть там.

— Хорошо, смотрите под ногами, — он повёл нас в ту сторону. — Лестница почти сгорела.

Всё, что осталось на первом этаже — это канализационные трубы. Ориентируясь по трубам и пиная горящие угли, я наткнулся на три тёплых ящика. Это были восемнадцатидорожечные мастер–ленты сессий “Honky Tonk Train Blues”.

— Отвези их в Лондон и проверь в студии, — прохрипел я Эндрю.

Соседи предложили нам кров на ночь. На кухне нас угостили коньяком, а мы старались не слушать, как пожарные вывозят остатки нашего дома. Я взглянул на Элинор. Длинные светлые волосы спутались, но больше вопросов вызвал синяк на лице.

— Как это случилось?

— Пожарный ударил и толкнул меня, когда я закричала, что пойду в дом.

— Что он сделал?

Сосед удержал меня, потому что мне захотелось вернуться на место и найти сукиного сына, который ударил её. Должно быть, он был одним из тех, кого я развлекал, когда они приходили с инспекцией по пожаробезопасности.

— Пожарный должен был сдержать Элинор, — грустно ответил сосед.

— Как… ударив по лицу?

— Забудь, — слабо сказала Элинор. — Мы потеряли дом… лицо восстановится.

— Дома тоже можно заново отстроить, — неуверенно вмешался сосед в попытке остудить накаляющуюся ситуацию.

Оказалось непросто спрятать статьи из прессы от больного отца: все таблоиды кричали о том, что дом Кита Эмерсона сгорел до тла.

По страховке Вилли Робертсона нам предоставили дом в Лондоне, пока восстанавливали Стоун Хилл. Эндрю проверил сохранившиеся плёнки и отрапортовал, что звучат они превосходно. Во временном пристанище я закончил последнюю часть концерта на пианино под названием “Con Fuoco” — «С огнём». Пока я оттачивал фортепианную часть, то часто навещал Джона Майера для работы над полной аранжировкой… и тут я захотел взять паузу!

Элинор и я отправились на целый месяц в отпуск в Гренаду, Вест–Индия, чтобы научиться нырять с аквалангом в компании самого Лероя Френча, как в фильме «Голубая вода, белая смерть». Там мы получили сертификат, а затем отправились на Галапагосские острова, где провели две недели на борту лодки с подвязанными к опорам сухими плодами. У нас был повар, инструктор по дайвингу и его ассистент. Мы были предоставлены сами себе, в компании морских львов и… пусть лучше об этом расскажет мой дневник.

22 августа

После завтрака мы сошли на берег с Сомбреро Чино. Наш маленький друг морской лев узнал нас, но получил взбучку от матери, которая потащила отпрыска на другой пляж. На другом берегу мы снова попали под бомбёжку галапагосских ястребов. На этот раз Элинор осторожно уклонялась от когтей пикирующих птиц, которые пронеслись в сантиметре от её лица. Майк, Мик и я ныряли в канале, а Элинор снимала на камеру. Видимость хорошая, течение сильное. Мы увидели мурену, иглобрюха и рыбу–попугая. Затем у Мика кончился кислород, и мы вернулись на «Каткарт», повиснув на выцветшем борту шлюпки. После обеда лодка отправилась в Бальтру за припасами. Плыть предстояло три часа. Мы учились играть в нарды, а затем пошли спать. Проснувшись, мы обнаружили свежий хлеб, апельсины и выпивку. Элинор хочет сделать салат из свежих фруктов, которые подают на ужин. Вечер заканчивается разговорами, выпивкой и игрой в нарды.

23 августа

Лодка покинула мелководье, вызванное отливом и продолжила курс на Санта–Крус. Возле устья большой лагуны мы кинули якорь и сели в шлюпку. Вода мелкая, видно черепах, скатов и акул. В самой укромной части лагуны мы наткнулись на гнездовье, или пастбище белых акул — они плавают вокруг нас и иногда показываются над водой. Погода установилась отличная, и мы вернулись на лодку. Следующим пунктом назначения был остров Гая Фокса, где мы должны нырять. Майк, Мик и я ныряем вдоль крутого склона. Я сфотографировал черепаху. Мы кажется слегка потеряли друг друга из виду, Майк пошёл ко дну как кирпич, Мик никак не мог спуститься ниже, а я болтался где–то посередине. Мик вскоре всплыл, а мы с Майком с небольшим запасом воздуха попытались опуститься до рифа на глубине тридцати метров. У нас получилось, но у меня запас кислорода оставался на опасном уровне, времени осмотреться не было. Последовал сигнал подыматься. Затем мы поплыли на шлюпке к заливу Конвэй. Там нашли землю игуан. Местная игуана крупная, выглядит ярче, чем её морской собрат. Игуана роет самые здоровые норы в земле. После этого мы отдохнули песчаном пляже и вернулись на лодку как раз на отличный ростбиф Элинор.

24 августа

В конце пятичасового вояжа из Флорианы «Каткарт» остановился у острова Чемпион. После завтрака, пообещав Элинор больше не есть, мы отправились на дайвинг. Майк и я. На пути вниз вокруг плавает акула, но камера не готова. Пока я её включал, акула уплыла. Я расстроился, но мы продолжили погружение. За нами следует морской лев, а мы доплыли до пещеры в коралловом рифе. В этот раз погружение прошло без происшествий. Элинор сидела на пляже, играла в нарды с Миком, гуляла по окрестностям и загорала. Поднявшись из глубины, Майк и я собрали провиант, и все вместе провели пикник в окружении морских львов. Вернувшись на лодку мы с Майком решили ещё раз нырнуть в Девилз Краун. В этот раз было восхитительно — множество акул, барракуда и черепахи, я их сфотографировал. Иногда встречались целых три акулы на расстоянии полутора метров, по описанию совпадающих с галапагосской акулой. Сильное течение относит нас далеко от шлюпки и требуются неимоверные усилия достучаться до сонного эквадорца, ожидающего наверху. После короткого путешествия на «Кэткарте» мы причалили к заливу возле Флорианы, а затем отправились на сушу, чтобы поужинать с семьёй Уиттнерсов, проживавших здесь с 1932 года. Мы угощались вкусными блюдами — четыре смены — даже Элинор ни от чего не отказалась. Она ещё и нарушила клятву, накупив сувениров. Обожравшись от пуза, мы вернулись на лодку и отбыли.

Я вернулся в Англию заметно посвежевшим, воодушевлённым отличным путешествием и готовый к записи концерта. Кингсвэй Холл, расположенный на границе Сити, обладал лучшей акустикой для записи классической музыки. Но в то же время у него были и недостатки: отсутствовали собственные средства для записи. Если хотите записаться там, нужно арендовать большую мобильную студию и установить её возле зала, тем самым серьёзно нарушая движение. Метро, если появляется вовремя, громыхает из подземелья и вторгается в каденцию. Я был готов ко всему и арендовал здоровенный рояль Бёзендорфер для записи с очень большим Лондонским Филармоническим оркестром.

Ко дню записи я был настроен оптимистично и основательно подготовлен. Я отрепетировал самые замысловатые партии, инженеры расставили микрофоны, оркестранты расположились по местам в разном состоянии смущения. Неужели бюрократия поменяла точку зрения после всех этих лет? Как бы не так! Мне стало ясно, как только Джон Майер поднял палочку. Оркестр решил, что он играет роль Микки Мауса, дирижирующего морем в мультфильме «Фантазия». А теперь мышонку кинули в лицо водоросли. То, что рок–музыкант написал концерт для фортепиано с оркестром — уже смешно. Для них это был обычный трёхчасовой концерт. Духовики больше интересовались результатами матча по крикету, они давали друг другу советы, как лучше сыграть вместо того чтобы учить свою партитуру. Когда наступил обязательный перерыв согласно Уставу профсоюза, никто не учил свои партии. Я был очень недоволен.

Десятифутовый «Бёзендорфер», прекрасный рояль с огромным резонатором и лёгким управлением, звучал не так хорошо, как должен… как и всё общество. Я не мог играть с безразличными людьми, но у нас была ещё одна сессия. Когда и она провалилась, я объявил окончание и забрал записи с собой. Ни одна из них не была пригодна. Выходка стоила мне восемь тысяч фунтов и у меня не осталось ничего, кроме разочарования. Я отменил остальные сессии с Лондонским Филармоническим оркестром и отложил концерт до лучшего дня.

Директор оркестра позвонил узнать причину срыва.

— Ваш оркестр не заинтересован играть, равно как и я.

— Пожалуйста, приезжайте ко мне в офис и поговорим об этом.

Нехотя я сел за его стол. Директор оркестра явно хотел продолжения. Он хотел знать, какие проблемы возникли во время последней сессии и делал заметки самым примирительным образом. «Окей, я лично отберу лучших духовиков для следующей сессии и сделаю скидку на весь оркестр. Как вы на это смотрите?»

Я тайком забронировал студию ICT в Уэмбли и в этот раз отправил туда собственный «Стейнвей». Джона Майера я попросил кое–где упростить оркестровку.

Неожиданно мне достался активный оркестр. Впереди ожидало множество величественных моментов. Самым памятным оказалась пятая часть — Toccata Con Fuoco — записанная за один дубль, не считая фортепианной каденции, которую пришлось редактировать из–за шума на заднем плане. Я поднялся по лестнице в аппаратную, оркестр ожидал внизу. Все сошлось, как надо. Неистовство огня в Стоун Хилле, грусть и, наконец, со звуком грандиозных аккордов — реконструкция. Я крикнул в интерком: «Мы закончили», и весь оркестр поднялся и зааплодировал. Эндрю хлопнул меня по спине. Это был очень величественный момент. Воодушевлённые, мы записали мою аранжировку “Abaddon's Bolero”, ранее исполненную полностью на синтезаторе на альбоме «Trilogy». Несмотря на то, что нам пришлось сделать пятьдесят два дубля, чтобы записать все части, результат получился прекрасным. Я пригласил оркестр отметить запись. Эндрю принимал заказы. Пока его ждали, он принял слегка на грудь, а я как раз раздавал ноты для «Maple Leaf Rag». Алкоголь почти не возымел действия на фейерверк Лондонского Филармонического оркестра.

Я взял записи домой и показал отцу. Не то, чтобы я хотел убедить его, что действительно могу зарабатывать на жизнь таким способом. Просто это было его мнение, а одобрение отца значило для меня всё. Он мной очень гордился! С тех пор, когда я приезжал, было так: «Не возражаю ли я, если он покажет мне аккорды к “Misty” на органе?»

В те времена выглядело нелепым, если рокер написал концерт для фортепиано. Это просто непостижимо! Запрещённая территория! Вы помните циничное замечание Бернстайна: «А сколько частей в вашем концерте?» И хотя я и оставался позитивно настроенным, было нелегко ступать по священной земле. На самом деле я чертовки боялся, что создав нечто, у меня не хватит смелости сыграть вживую.

Когда я повстречался с Джимми Пейджем в Монтрё, он высказал те же опасения. Оказывается, он написал концерт для гитары, но у него кишка оказалась тонка для записи в студии. Теперь я оказался в состоянии «Или давай делай, или вали отсюда».

Следующее письмо от ВВС, датированное 20 мая 1975 года, было адресовано Пэт Маллиган, секретарше в Manticore:

Эндрю и я скрылись в джазовом клубе Ронни Скотта в Сохо. Святая Святых джаза, которую Ронни создал в пятидесятые.

Для короткого выступления Оскара Питерсона отобрали лучшую ритм–секцию. Эндрю не желал отставать и заказал лучший столик в таком месте, чтобы я мог посмотреть вблизи на непревзойдённого мастера джазового фортепиано.

За сценой происходила другая подготовка, о которой я не мог знать. Я сидел и въезжал в грув Оскара. Он играл непринуждённо. Всё, что я слышал, покупал и исполнял. Это был Оскар Питерсон, величайший джазовый пианист. Когда закончился первый сет, я расслабился и осмысливал то, что услышал, но вскоре меня прервали. Кто–то незаметно подошёл к Эндрю и что–то прошептал ему в ухо.

— Окей, пошли, — обратился Эндрю ко мне.

— Куда?

— Познакомимся с Оскаром!

— У Оскара впереди ещё один сет! Не лучшее время для знакомства!

— Я всё устроил!

Ещё один фокус Эндрю, но я начал возражать. В это время шепчущий посредник несколько помедлил и исчез.

— Ну вот! Ты снова отличился! — воскликнул рассерженный Эндрю.

— В смысле?

— Это был тур–менеджер Оскара Питерсона. Я всё сделал для тебя, чтобы ты встретился с великим человеком.

— О! Спасибо, что предупредил.

Но Эндрю ещё подсыпал соли на рану: «Он, наверное, вернулся в гримёрку и сказал Оскару, что Кит Эмерсон такой высокомерный хрен–суперзвезда, что не может поднять задницу со стула и пойти познакомиться!»

— Упс!

Я пару минут зализывал раны на раненом самолюбии, а затем ко мне пришла идея. Я позвал официантку.

— Принесите мне лучшую бутылку шампанского и доставьте её с запиской в уборную Оскара Питерсона.

В записке было написано: «Оскар, вы были вдохновением как для меня, так и для других. Я понимаю, что вы очень заняты. Пожалуйста, примите это в знак моей любви к вам и вашей музыке».

Спустя какое–то время официантка вернулась.

— Оскар хочет вас видеть после следующего сета.

«Наверное, не только за шампанское», — подумал я. Эндрю теперь отстал от меня и заглядывался на официанток.

Сет закончился, официантка вернулась, чтобы напомнить нам о просьбе Оскара.

Я отправился к выдающемуся пианисту, за мной неохотно последовал Эндрю, и постучал в дверь грим-уборной.

— Входите, — пророкотал голос.

— Вот он, в компании участников трио — Мартина Дрю (ударные), Нильса Хеннинга (контрабас). Оскар представил меня им: «Это Кит Эмерсон». Они вежливо кивнули, но было видно, они понятия не имеют, кто я такой.

— Да, чувак! Тебе не стоило этого делать, — сказал Оскар, указывая рукой в сторону неоткупоренной бутылки Moët et Chandon. — Садись. Вот что я тебе скажу.

Эндрю предусмотрительно извинился.

Под заинтересованным взглядом музыкантов ритм–секции я уселся в маленькой комнатке, и Оскар Питерсон рассказал о том вечере, когда он смотрел по телевизору Калифорнию Джэм. Увидев, как я вращаюсь на рояле, играя регтаймы и фуги, он позвонил другу Графу.

Оскар Питерсон звонил Каунту Бейси, чтобы тот посмотрел на меня?

— Мы можем пообедать вместе и обсудить новую передачу на БиБиСи, которую я буду вести?

— Ну… да, конечно.

— Отлично! Жду тебя завтра в ресторане «Меридиана» на Фулхэм роуд в час дня.

Я как тумане выполз на Фрит стрит с Эндрю, бормотавшим ругательства.

— Эндрю. Оскар говорил обо мне с Каунтом Бейси!

— Ага.

— Не могу поверить. Два величайших джазмена говорили обо мне!

— Ага.

— Оскар хочет пообедать со мной завтра в ресторане под названием «Меридиана».

— Я его знаю. Белое здание на углу. Итальянская кухня. Симпатичные девочки, — ответил угрюмо Эндрю.

На этом мы расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

На следующий день в час дня я занял место за столиком Оскара. Там присутствовали люди из БиБиСи. Меня представили им, но я не смог запомнить их имена. Нам сунули под нос меню, мы заказали выпивку, а Оскар продолжал рассказывать всем, как он впервые увидел меня по телевизору. Поздним вечером сын попросил его спуститься из спальни.

«Пап… папа! Ты должен посмотреть на это!» Ну я и спустился вниз и увидел этого парня, вращающегося на рояле вокруг собственной оси и немедленно позвонил Бейси. «Включи ЭйБиСи! Ты должен глянуть на того парня», — говорил Оскар.

Во время его речи люди часто кивали в мою сторону и улыбались. Но это был столик Оскара, он правил балом. Его обаяние, красноречие в этот раз тронули меня глубже, чем его игра, на которой я вырос. Я почтительно склонился перед лицом Бога.

— Та запись “Chicago”… я часто ставил её на проигрыватель, слушая определённое место снова и снова, чтобы выучить соло.

— Да? Что за запись? Я столько раз играл “Chicago”, что уже потерял счёт.

Я несколько недель учил рефрен одной из его многочисленных импровизаций в 18–летнем возрасте. Я мог пропеть его среди ночи… и так и сделал.

— Нет, — ответил Оскар, принимаясь за еду. — Не помню такого.

В процессе подготовки я сказал Оскару, что хотел бы использовать Биг Бенд БиБиСи в моей композиции “Barrel House Shakedown”, а также предложил, что неплохо бы сыграть вместе “Honky Tonk Train Blues”, так как сингл с ней взбирался на вершину английских чартов. В Италии он уже занимал первое место несколько недель. Оскар не возражал.

За ночь перед записью на телевидении я запаниковал. Я не мог заснуть, беспокоясь о том, что следующим вечером буду играть вместе с одним из своих кумиров. Я выпил две таблетки снотворного, запил коньяком и отрубился.

На следующий день, прибыв в театр Хаммерсмит, я увидел там Эндрю Лейна, который проверял, чтобы всё было как надо. Его вид выдавал не меньшее волнение, чем у меня. Два рояля стояли друг напротив друга. Мой специально расстроили под стиль хонки–тонк, а инструмент Оскара просто дожидался своего хозяина.

Постепенно прибывали музыканты оркестра. Карл Палмер напросился на шоу, и я в конце концов согласился, после того, как он пообещал замаскироваться, надев очки.

Раздали ноты музыкантам. У Оскара была своя ритм–секция, у меня своя, с Карлом Палмером в тёмных очках; чтобы его не узнали. Оскар сел за рояль и попросил указать, когда ему вступать. После первого прогона “Honky Tonk Train Blues” он сказал: «Хорошо! Когда ты дашь знак, чтобы я сыграл, я начну со своей ритм–секцией». Понятно.

Как можно деликатнее я дал всем новые инструкции и удалился в гримёрную ждать своего выхода. Эндрю заглядывал время от времени, но чем ближе подходило время, тем сильнее я паниковал. Я глотнул коньяка и на какой–то момент мне сильно захотелось взять и убежать из студии. Болтаясь по коридору я встретил Оскара, направлявшегося на сцену.

— Какой будет первый вопрос ко мне? — спросил я его.

Оскар лишь рассмеялся и оставил меня мерить шаги по гримёрке.

Шоу прошло успешно. Записи передач «Оскар Питерсон представляет…» были показаны в начале следующего года. Программа с моим участием вышла на БиБиСи 6 апреля 1976 года, как раз перед рождением второго сына, Дэймона. Вы могли видеть программу на видео. Стресс от участия сказался и на мне, и на Эндрю.

Два дня спустя у Эндрю обнаружился геморрой, настолько сложный, что его пришлось госпитализировать и удалить часть тонкой кишки.

Я съездил к нему в больницу на мотоцикле, подарил модели самолётов, чтобы он мог их клеить и раскрашивать. Врачи дали ему все таблетки, которые он попросил. На следующий день я сам свалился с геморроем, но собрался с духом и отправился к Эндрю — он лежал в частной палате. Эндрю с гордостью продемонстрировал результат усердного труда — Спитфайр, раскрашенный в камуфляж. Впечатляло! Пилот размером с ноготь был детализирован вплоть до лётных очков. Требовалось увеличительное стекло, чтобы рассмотреть более мелкие детали. Эндрю, которого напичкала разными лекарствами довольно симпатичная медсестра, удалось превзойти самого себя, прорисовав пилоту глазные яблоки.

— Глянь, я для тебя сохранил кое–что, — сказал Эндрю, заговорщически глядя на меня, прямо как его пилот. Он приподнял блюдце, под которым лежала таблетка.

— Что это?

— Они классные. Я оставил для тебя. Возьми!

Задница адски болела. Я взял таблетку и, пока смазывал кремом Эндрю свою задницу, неожиданно вошла сестра. Она взглянула на мою зияющую дыру не моргнув глазом и заметила, что я выгляжу так же, как и на обложке.

Кое–как я завёл Нортон и поехал домой, привстав на подножке, пока не подействовало лекарство.

Законченный концерт ждал, пока я не придумаю, как его раскрутить. И тут позвонил Грег; он хотел послушать, что я там сочинил. Теперь мы обычно совещались, согласовывали, искали решение проблем, возникающие в процессе определения общего направления развития.

Грег пригласил меня в новый дом, Уиндлшэм Холл. Ещё одно огромное роскошное поместье с землёй, исчезающей за горизонтом. Грег выяснил, что оно исчезает раньше, чем он полагал: одним вечером он ехал по владению на Рендж–ровере с другом, которому хотел доказать чудеса полного привода. Они уткнулись носом в канаву, Рендж–ровер можно было списывать в утиль. Для Грега это ерунда; утром он купил новый.

Чтобы быть полностью готовым к исполнению концерта, я отправил техника за кокаином. Два грамма стоили мне сто пятьдесят фунтов.

Пока мы слушали, Грег высыпал пакетик на зеркало, соорудил из него линии и загнал их почти целиком в нос. Открыли бутылку коньяка и к двум часам ночи он приговорил остатки порошка и провозгласил, что то, что он услышал — «Чертовски здорово!» Затем, взяв в руки акустическую гитару, наиграл несколько аккордов: «Тебе не кажется, что звучит немного по–рождественски?»

На следующее утро я кое–как поехал домой. Мне не понравился наркотик. Он меня вгонял в депрессию. Но когда я принял немного ещё, то изменил мнение. Он мне начал нравиться, даже очень.

И вдруг я превратился из отшельника, погруженного в творческие грёзы, в экспрессивного маньяка, который наконец может высказывать свою точку зрения любым способом. Мои координаты в пространстве по широте и долготе не совпадали, но я на беспокоился на этот счёт. Я обрёл смысл, хотя никто так не думал. Если это был кокаин, то он вытащил меня из скорлупы. Все мои друзья торчали в «Загуле», но это был не просто район на юге Лондона[74]. Кокаин не сказался на моих творческих возможностях, но сделал всё и ничего на общественной жизни. Я не думаю, что он по–настоящему помогал парням. Если повезёт и у вас встанет, то возможно, никогда не упадёт, что хорошо для вечно требовательного клитора. Часто попытки проникновения оканчивались всего лишь серьёзными обсуждениями, потому что мистер Одноглазый не желал идти на приём к Оптометристу. Друзья обращались к позитивному Эмерсону и постепенно меня начали приглашать на бесчисленные вечеринки, где я сдружился со всеми подряд, беседуя о всякой чепухе. Кокаин не считался вызывающим привычку. Этим пользовались перуанцы, когда отправлялись в долгие путешествия — типа принятия огромного количества кофе перед уходом на работу.

Кроме сексуальных неудач, на музыкальном уровне тоже позитивных сдвигов не происходило; по крайней мере, когда я сочинял. Я отвлекался, предпочитал болтать, чем играть.

Грег вернулся к сотрудничеству с Питом Синфилдом над рождественской песней и другими идеями, и меня пригласили сыграть на клавишах. В аранжировке было место, но вместо того, чтобы сыграть обычное соло на синтезаторе, я исполнил «Тройку» Прокофьева из фильма «Поручик Киже». Грегу и Питу очень понравилась идея и в декабре 1975 года, с оркестровкой Годфри Салмона, сингл “I Believe in Father Christmas” поднялся на 2 место английских чартов. Карл Палмер, чтобы не отстать от других, начал работать с биг–бендом Харри Саута, а также с Джо Уолшем, гитаристом The Eagles. Я помогал и Грегу и Карлу, когда они просили меня.

Для хорошо зарабатывающих групп английское налоговое законодательство перевернуло всё с ног на голову. К концу 1975 г. кое–кому пришлось заплатить 90 % от своих доходов в виде налогов. Лидеру лейбористов Харольду Уилсону, вечно попыхивающему трубкой, удалось выкурить нас из страны. В поисках выхода из ситуации ELP вместе со Стюартом Янгом приняли решение покинуть Англию. Но куда?

Эндрю, Робби Монтгомери (брат Дэвида Монтгомери, который сделал снимки меня за роялем, позднее изданные на альбоме «Works») и я сели на мотоциклы и поехали Монтрё. Эндрю на моём Нортоне, Робби на своём Кавасаки 900 и я на Кавасаки 1100 проделали путь в 1000 километров из Лондона в Монтрё за день, после того, как пересекли Ла–Манш вместе с автобусом со школьницами. Мы безмерно радовались, когда они фотографировались около наших мотоциклов.

В это время в самом разгаре проходил Джазовый фестиваль в Монтрё. Я встретил Криса Уэлча.

— Чёрт побери! Ты ехал всю дорогу на мотоцикле?

— Угу. Где тут бар?

Меня познакомили с Клодом Ноббсом, основателем фестиваля. «Ты должен здесь жить и выступать. Мы здесь строим студию записи».

— Неплохая идея, — заметил Эндрю, наблюдая за бесчисленными красотками.

Глядя на чудесное Женевское озеро, я согласился.

На берегу мы повстречали Джимми Пейджа из Led Zeppelin, и он любезно предложил нам «Чарли». Затем я отправился кататься на водных лыжах вместе с Филом Карсоном, который был тогда старшим вице–президентом Atlantic Records. В лодке сидела парочка папарацци из Англии и Германии, которые с удовольствием снимали нас. Мощности лодки не хватало, чтобы сбить нас с ног. На пол–дороги я предложил Филу снять плавки. Фил согласился, а на лодке началось подлинное веселье. Фотографии появились в NME с чёрными полосками, прикрывавшими наши чресла. Фил был расстроен, потому что его полоска была короче моей.

— Там было холодно, — жаловался оскорблённый Фил секретаршам в Лондоне, которые поместили фотографии на доску объявлений в офисе. Должен согласиться, было очень, очень холодно, но Фил был безутешен. Моя полоска была длиннее его! Надпись над фотографиями гласила: «Снимки некоторых эксгибиционистов». А вот немцы более рационально объяснили обнаженный вид, дескать, таким образом решаются проблемы с инерцией и устойчивостью без боязни показать интрументаж. Они опубликовали фотографии без цензуры с таким заголовком, если вольно перевести: «Фотт таким оппразом герр Эмерсон учится вассер скиинг, или как гофорьят французы, le ski nautique. Ффы спускаете трусы до колен, штоппы не разъехались ноги».

Тем вечером мы с Эндрю бросили байки возле маленького бара на краю города и увидели Роберта Планта и Джимми Пейджа. Плант ещё держался, а Джимми свесил голову в отключке. Коньяк разлили по бокалам, а я попытался поговорить с Джимми. Я рассказал ему о своём концерте для фортепиано, в результате чего он поднял голову и с грустью сказал: «Я как–то написал концерт для гитары, но у меня смелости не хватило сыграть его». Я мог только симпатизировать ему, лишний раз убеждаясь, как правильно я поступил. Когда наступила пора прощаться, Эндрю предложил Роберту довести его до отеля на байке. Джимми услышал это и умолял меня посадить к себе за спину.

— Извини, Джимми, это небезопасно.

— Чё значит, небезопасно?

— Это не самая лучшая идея. Ты едва стоишь на ногах.

— Ну так я ж буду сидеть, разве не так?

— Джимми, вокруг горы, дорога с очень крутыми поворотами… тебе придется пригибаться.

К счастью, Роберт пришёл на помощь.

— Спасибо за предложение, парни, но лучше, если мы с Джимми возьмём такси.

В Англии ELP, с ограниченным пафосом, предстояло попасть в очередной поток репетиций.

Находясь дома у Грега, я разглядывал коллекцию пластинок и увидел «Третью симфонию» Аарона Копланда, последняя часть которой содержит одну из десяти фанфар, “Fanfare for the Common Man”. Меня всегда впечатляла коллекция записей Грега, в которой было всё, начиная от Джулиана «Кэннонбола» Эддерли до Саймона и Гарфанкела, от Вона Уильямса до ABBA — иногда он предпочитал слушать, а не играть.

Я раскопал партии духовых к “Fanfare for the Common Man” и аранжировал их для новенького синтезатора Yamaha GX1. Первый из полифонических двухклавиатурных синтезаторов с монофонической клавиатурой и ленточным контроллером сверху.

Боб Муг предпринимал попытки в области полифонии, но из–за нехватки средств приходилось работать в одиночку, в это время на рынок рвались японцы, используя труд сотни рук. Не только Yamaha разрабатывала инструменты, в следующем году я услышу ещё об одной компании… KORG.

Официальное название синтезатора — Yamaha GX1, неофициальное — Машина–мечта. Компания произвела всего несколько штук, так они были очень тяжёлыми, очень дорогими; цена варьировалась от двадцати до тридцати тысяч фунтов. Только сливки музыкальной элиты могли позволить себе GX1. Стиви Уандер купил его, продюсер Мики Мост, а также Джон Пол Джонс из Led Zeppelin. Он весил больше, чем контейнер с сумоистами, и пока команда техников устанавливала каркас, красочных выражений ему посвящалось больше, чем кому–либо. Я выбрал настоящего монстра, но и возможностей у него было как раз для одного из крупнейшего хита ELP, “Fanfare for the Common Man”.

Эндрю с Элинор вылетели в Монтрё для поиска дома, а группа спорадически джемовала и много болтала в Лондоне. Кокаина было вдоволь, я потакал своим прихотям по самое не балуй, вместо пальцев у меня кровоточил нос.

Из Монтрё позвонил Эндрю: «Мы нашли замечательный дом на берегу Женевского озера. Можно кататься на водных лыжах прямо из собственного дока. В миле отсюда находится аэроклуб, и самое главное — на территории есть маленькое деревянное шато, возвышающееся над озером. Туда можно поставить фортепиано, сочинять музыку и не только». И радостно добавил: «Мы нашли дома для Грега и Карла. Прекрасные швейцарские коттеджи чуть повыше тебя».

Я начал привыкать к его «преследованиям», которые заводили, поднимали настроение и позволяли разговаривать на публике впервые в жизни. Как только я нашёл его, как мне теперь быть в Швейцарии? Ненадёжность внутри… надёжность снаружи? Это–то и пугало меня больше всего, и я размышлял, откуда придёт следующий грамм кокаина, если я буду жить в Монтрё. Но Стоун Хилл ещё не достроили, английское законодательство неумолимо; мне с Элинор по решению менеджмента пришлось переехать из Англии в Швейцарию. Все знали, что Элинор была беременной (после путешествия на Галапагосы), и в этот раз я старался быть более внимательным. Я привлёк лучших швейцарских гинекологов. Я попытался более согласованно подойти к отцовству, и в начале 1976 года мы строили планы о счастливой жизни на берегу Женевского озера.

К западу от Монтрё располагалась Лозанна. Больницы там были высшего класса, и я доставил Элинор туда. Она хотела эпидуральную анестезию, и все доктора уверяли нас, что сделают всё, чтобы роды прошли как можно безболезненнее. Во время всего этого Аарону пришлось пойти во французскую школу, как бы он не хотел, в остальное время за ним присматривала жившая с нами няня, обожавшая секс с оголодавшими членами нашей команды. Тот факт, что она не использовала туалетный ёршик, не остался незамеченным Элинор.

ELP въехали в только что построенную студию Mountain Studio в феврале 1976–го и устроили джем, в то время как вокруг нас суетились техники. Грозный GX1 ревел и стенал. ELP сыграли “Fanfare” с одним стерео–микрофоном. Чтобы протестировать акустику, мы записали “Fanfare for the Common Man” за один дубль, с импровизацией, а затем забыли о ней.

Несмотря на обилие белого вещества, ни одно не лезло в нос, пока ты насильно не заставишь. Жизнь в этой молчаливой деревушке начала тяготить. После джазового фестиваля, когда Монтрё закрылся, каждый день казался воскресеньем. Кроме мотоциклов, водных лыж и восхитительного пейзажа, в Монтрё не было ничего, кроме одного паба, где наши люди (за счёт группы) зависали, играли в дартс, ожидая возобновления работы. Местные жители (если вам удастся повстречать их) казались таинственными духами; телевидение вещало на любом языке, кроме английского. Я погружался в депрессию.

Я скучал по Лондону… сильно! Мне требовалось общение для творчества. Грустно теперь думать о том, что я не полагался на собственную семью. Вместо этого, моё общение включало кокаин из Цюриха внутри обложек пластинок. Но поделиться было не с кем, и я потреблял его один. Я с удовольствием прочёл «Псы войны» Фредерика Форсайта, и когда узнал, что Норман Джуисон собирается снимать по роману фильм, то захотел написать музыку, и даже начал работу. Эндрю наводил справки. В общем, я спрятался в маленьком кабинете, перед которым открывался вид на частную гавань и озеро; иногда нюхал «Чарли», запивая его коньяком, и писал за новеньким пианино.

Сингл с “Honky Tonk Train Blues” занял 11 место в английских чартах в апреле, и поездка в Лондон на пару дней для схемок видео и промоушна стала глотком свежего воздуха. Клубы вечно полны и шумны, кокаин в избытке — вечеринки, вечеринки, вечеринки, пока к сожалению не пришлось возвращаться в Монтрё.

Грег приехал в моё шато, привезя с собой знаменитые четыре слова: «Слушай, я тут подумал…». Казалось, он никогда не выходил из дома без них.

В этот раз, его персональное декартово заклинание — Я мыслю, следовательно я существую — было гораздо оптимистичнее, чем «Я мыслил, следовательно я существовал». С философской точки зрения он поставил лошадь впереди телеги, высказав тем самым важную мысль.

— Ты, я и Карл, все мы использовали в записи оркестр… правильно? Почему бы не собрать один оркестр для турне?

Я внимательно слушал.

— Но, чтобы это сработало, — продолжал Грег. — Нам нужна концептуальная пьеса, в которой будут задействованы мы трое и оркестр. И здесь ваш выход, маэстро.

— Отличная идея, но где мы возьмём деньги?

— Не беспокойся, солнышко! Просто напиши музыку, а я поговорю со Стюартом.

И снова я заперся в кабинете для переработки пьесы «Псы войны» для Эмерсона, Лейка и Палмера. Два дня спустя я привёз ноты в студию для пробы с Грегом и Карлом. Вышло настолько здорово, что Грег вытащил Пита Синфилда в помощь для написания текста. Реакция Пита была такова, что он моментально испытал отвращение к теме наёмников, так как она связана с анархией, политическим дерьмом и, самое главное, там нет никакой романтики.

Пит обратился ко мне: «Меня не вдохновляет писать стихи к такой тонкой теме, как наёмники, но я тут поразмышлял вместе с Грегом, и нам кажется, что концепция пиратов сработает намного удачнее. Пираты были наёмниками своего времени и… там гораздо больше романтики. Что думаешь?»

Я был страшно рад, что Грег снова работает со своим партнёром. Я принял идею, и они отправились в Диснейленд во Флориду, чтобы набраться впечатлений от аттракциона «Пираты Карибского моря».

Когда они вернулись с кинжалами в серьгах, стало ясно, что домашнюю работу они выполнили. Грег купил бесчисленное количество книг о пиратах, а Пит ликовал от открытий типа «пении на глазах». Он мог многое сделать с образами, выдаваемыми мощным GX1, под аккомпанемент большого оркестра… но Питу до этого дела не было. Он должен вымучивать стихи.

В полдень 18 апреля я преодолевал короткую дистанцию на Нортоне между домом и студией. Наступила Пасха, и в Монтрё было ещё тише, чем обычно, потому что все уехали на праздники. И нельзя никого винить в этом. Я находился в студии около часа, когда подружка Эндрю, Джей, позвонила и сказала, что у Элинор отошли воды, и такси доставляло её в больницу Лозанны. В мгновение ока я вскочил на мотоцикл и сопровождал жену до практически пустой больницы. Доктор, которого мы так обхаживали, чтобы он организовал эпидуральную анестезию для родов, загорал где–то на итальянских пляжах. Иного выхода, кроме как рожать по–старинке, у Элинор не было. Роды прошли легко. Без анестетиков, я не знаю, как она вытерпела столько боли. Я не могу заставить себя написать подробно об этом; скажу лишь, что она потеряла сознание в середине процесса. Наш второй сын родился в 16:47 19 апреля 1976 года. Когда она пришла в себя, мы нежно держали нашего ещё не названного сына. Долго думать нельзя, потому что в Швейцарии вы должны назвать и зарегистрировать новорождённого в течение двадцати четырёх часов, пока это не сделает кто–нибудь другой.

Я уснул на кушетке возле измождённой Элинор, а доктор, принимавший роды, решил приклеить бирку с именем «Питер» к маленькой ножке. Первые сутки мой младший сын носил имя Питер. Я не то, чтобы имею против этого имени, просто он не был похож на Питера — он выглядел, как кочевник!

На следующий день после обеда мы встретились с Эндрю в пабе около больницы, и за бокалом Гиннеса торопливо изучали имена вдоль и поперёк, чтобы уложиться в сроки, утверждённые швейцарским законодательством; время работало против нас. Появилась Джей.

— Дэмиен — прекрасное имя, — сказала она.

В процессе пития наступила пауза, пока отец и потенциальный крёстный соображали. Мы оба согласились, что имя слишком педерастичное.

— Его вечно будут колотить в школе с таким уродским именем! — ответил Эндрю. Мы стали переделывать имя и вдруг Эндрю внёс предложение. И хотя оно не походило ни на одно имя, которое мне приходилось слышать, я его принял. Это было сильное имя, которое хорошо гармонировало с выкриком, сопровождавшим его. В итоге, Эндрю, Джей и я вернулись в палату к Элинор с предложением. Она всё ещё была слаба, когда мы выдали альтернативу Питеру.

— Дэймон! Как ты думаешь?

Мы стояли вокруг кровати и заискивающе улыбались в ожидании одобрения. Элинор держала сына в руках. Она взглянула ему в глаза, а затем на застывшее в ожидании трио. Да, это был Дэймон! Элинор безоговорочно согласилась.

Встречайте Дэймона Кита Эмерсона.