Катенька

Раннее детство

Я не люблю своего детства и юности. Нет, в них не было чего-то особенно омерзительного, трагического, выходящего за рамки жизни прочих советских детей, появившихся на свет в начале второй половины XX века. Просто память — вещь избирательная и о том периоде сохранила гораздо больше плохого, чем хорошего.

Я родился 11 апреля 1954 года в Москве. Борьбу с моей нынешней профессией начали ещё в родильном доме, правда, не деятели культуры, а рядовые медработники. Меня заразили полиомиелитом, отчего на всю жизнь у меня сохранилась небольшая хромота, что не способствует расцвету сценической карьеры. Но я, не смотря на все их старания, выжил.

Мои родители не были коренными москвичами, они приехали — по призыву партии и правительства — восстанавливать столицу после войны. И, как миллионы наших сограждан, жили в рабочем общежитии. Находилось оно в Ростокино. Это общежитие трудно назвать жильём в общепринятом смысле этого слова, но альтернативы у них не было. Программа Хрущёва по массовому жилищному строительству ещё не была принята, многие коренные москвичи жили не в лучших условиях. (Самое странное, что некоторые из общежитий существуют до сих пор!) Впрочем, мне не удалось долго пожить в Ростокино. На то были семейные причины: на момент моего рождения родители ещё не зарегистрировали свой брак.

Они происходили из разных мест. Отец, Борис Алексеевич Гаркалин, был выходцем из срединной, исконной России, из Тамбовской области. Он был мастеровым человеком. Всю жизнь проработал в автомастерских, дослужившись до начальника. Мама, Валентина Вячеславовна, урождённая Полянская, была белоруской, родилась в деревне Дюдево, что под Минском. В эту деревню к моей замечательной бабушке Дусе я был отправлен на воспитание и оздоровление после страшной болезни. Я тогда носил мамину фамилию — Полянский.

Папа по-прежнему не торопился объявить государству о своих взаимоотношениях с мамой. Он был очень красив, нравился женщинам и продолжал гулять. Время такое было: недавно окончилась страшная война, мужчин было очень мало, и те, что были, пользовались повышенным спросом. Мама же, когда я родился, была ещё совсем юная — 19 лет. Поняв, что возлюбленный не спешит жениться на ней, она пыталась избавиться от меня разными способами. Последним был аборт, на который она записалась, но уже перед дверью в кабинет врача передумала и решила оставить меня. Таким образом я и появился на свет.

В деревне у бабушки я впервые соприкоснулся с искусством, правда, в довольно необычной форме. Это теперь я понимаю — то была моя неосознанная тяга к лицедейству и таинству.

Напротив нашего маленького домика находилась сельская церковь. Народу на службы туда собиралось довольно много, учитывая массовую гибель граждан в Белоруссии во время Отечественной войны. Правда, в абсолютном большинстве это были женщины, что также являлось особым знаком войны, мною никак не осознаваемым. Никита Сергеевич Хрущёв тогда ещё не начал очередную антиклерикальную кампанию, да и селяне, думаю, не очень были в курсе кремлёвских веяний. Я бегал в храм ежедневно, не пропуская ни одной службы, повторяя там каждое движение молящихся. Женщины крестились — и я крестился, прихожанки поправляли волосы — и я поправлял. Не понимая смысла происходящего, я идеально копировал форму. Помню, что выходил из церкви я совершенно счастливым. Когда-то из религиозных мистерий родился театр. Я вполне индивидуально повторил тот же путь через много веков.

Время шло, задачи, поставленные перед моим пребыванием в деревне, постепенно выполнялись. Я подрос, как-то воспитался и даже немного оздоровился. Понятно, что хромота — результат полиомиелита — сохранилась, но я её почти не замечал и в играх мог вполне соответствовать своим деревенским сверстникам. Собственно от них я почерпнул ещё одну немаловажную вещь, а именно — белорусский язык. Я целиком и полностью перешёл на белорусский, говорил на нём, думал, категорически утеряв русский, по малости лет не усвоенный мною прочно. Ведь в нашем селе он не был языком межличностного общения. Сей факт сыграл не слишком значительную, но всё же однозначно отрицательную роль в моей будущей артистической карьере. Уже по возвращении в Москву я долго и тяжело переучивался на великий и могучий, сохранив в своём произношении некоторые фонетические особенности языка белорусского, которые впоследствии околотеатральными людьми рассматривались как профессиональные неточности, а иногда и как актёрская непригодность.

Жизнь моих родителей в Москве шла своим чередом. Они продвигались по службе, всё больше становились москвичами. У них родился второй ребёнок, моя младшая сестра Марина. Мама с папой, наконец, поженились, а я получил свою нынешнюю фамилию Гаркалин. Меня забрали в столицу, где родителям предоставили одну комнату в коммунальной квартире в Сыромятниках, вблизи Андроникова монастыря, на берегу Яузы. В квартире проживали ещё две семьи.

Монастырь возвышался напротив дома, я непрерывно мог наблюдать его в окно, когда делал уроки. Эстетика храма влияла на моё ещё детское, формирующееся сознание, приучая меня к чему-то вечному, величественному, духовному. В противовес ему существовал Курский вокзал, вокруг которого протекала моя тогдашняя жизнь. Этот человеческий муравейник знакомил меня с иной жизнью, более приземлённой, бытовой, многоголосой, многоязыкой, насыщенной, в чём-то комичной и забавной. Не знаю, какое из двух этих детских впечатлений оказало на меня большее влияние. Впрочем, скорее всего, на меня влияла и река, уносившая детское воображение куда-то в неизведанное и страшно далёкое. Возможно, именно тогда у меня развился острый интерес к путешествиям, новым местам, городам, странам.