Кегельбан

8

И снова он в поезде, который стремительно несет его вдаль, к Арендарчику с его образцовой фабрикой, к стульям и буфетам, к миру «Золотого фонаря» и дачи с водяной мельничкой, а в перестуке вагонных колес ему чудится шум кегельбана, где он так и не побывал. Но там, несомненно, витало призраком его имя — его перекатывали, как большой черный шар по лотку, — кто этот Ян Морьяк, кто такой, что замахивается на нашего Арендарчика, на самого Арендарчика?!

У окна, напряженно вытянувшись, будто павлин, сидел мужчина средних лет с седоватыми, несуразно длинными бакенбардами. На нем был коричневый вельветовый костюм, шея повязана крикливым галстуком. К мужчине нежно льнула толстая женщина в дешевом шарфе с люрексом и кистями. Двадцать лет спустя они ехали в родную деревню. Пассажиры в купе с любопытством прислушивались к хвастливым рассказам мужчины с бакенбардами, каждую фразу которого жена сопровождала утвердительными кивками.

— А что вам сказали на границе? — допытывался старик в темной шляпе.

— Что они могут сказать? — пожал плечами мужчина. — Мы немцы. Вот! — и он помахал в воздухе западногерманским паспортом.

— А живете где?

— В Гамбурге, — ответил мужчина. — У нас там трактир. Единственный трактир, где подают наши словацкие галушки с брынзой.

— Где же вы ее берете? — поинтересовалась сидевшая возле Яна молодая женщина и, достав из сумочки зеркальце и розовый тон, занялась своим лицом, несмотря на полумрак, царивший в купе.

— Брынзу-то? — запнувшись, переспросил мужчина. — В кауфхаузе[8], разумеется, где ж еще!

— Там у них все есть, — подхватила жена. — Семь сортов бумажных носовых платков, и все надушенные.

— А поезда! — воскликнул мужчина. — Не то, что этот. В уши льется музыка из репродукторов, и все время носят пиво.

— Ну а уж чистота! — протянула толстуха. — С полу хоть бери и ешь. Не хотите жвачки? — обратилась она к длинноволосому молодому парню.

— Нет, — отрезал он. — Жвачка у нас своя есть.

— Ты слышишь, Франц? У них тоже есть жвачка.

— Плевал я на вашу жвачку, — добавил парень. — Вы чего туда удирали? Выгоняли вас, да?

— Скажи ему, Франц, скажи, — беспокойно зачастила женщина. — Не молчи.

— Мы поехали в отпуск. В свадебное путешествие. Ну и решили попробовать, посмотреть, как живется на свете в других местах.

— И не только поэтому. Скажи им, Франц, все скажи.

— Зачем? — пожал плечами Франц.

— Муж закончил юридический факультет и не мог получить место в Братиславе. По-вашему, стоило корпеть пять лет, чтобы потом торчать в какой-нибудь дыре? Хотя предложений было более чем достаточно.

— Вы юрист? — отозвался Ян.

— Нет, трактирщик, — ответил мужчина.

— И слава богу, что трактирщик, — снова вмешалась жена. — Правильно, Франц?

— А зарабатываете много? — спросил старик в шляпе.

— К чему гнаться за деньгами, если все равно будет война? Мокрого пятна от нас не останется. На кой нам деньги? Бабахнут — и готово дело. И у вас то же самое будет. Потому и решили мы приехать, напоследок на родной дом посмотреть, брата повидать… А потом… потом будем уже только ждать.

— Все мы лишь гости на этой земле, Франц… — сказала толстуха. — И будем смиренно ждать, как распорядится Всевышний.

— Уж не монашкой ли вы были прежде? — насмешливо протянул молодой парень.

— По воскресеньям я всегда хожу в костел, — с достоинством сообщила толстуха. — Там люди не такие безбожники, как здешние. Правильно, Франц?

— Мы копим на противоатомный бункер, — объяснил тот. — И у вас строят убежища?

— Я каменщик, — сказал старик. — Но укрытия не строю. Человек не суслик, чтобы зарываться в землю.

Толстуха поерзала на сиденье и крепче прижалась к мужу.

— Франц, он нам завидует, — сказала она.

— Кто вам завидует, пани?! — возмутился парень.

— Собственным горбом заработаешь деньги, встанешь на ноги, а тебя свои же не понимают.

— Вы ж немцы, — парировал парень. — У вас западногерманские паспорта, так или нет?

— Совсем без паспорта человеку нельзя. — Франц зевнул. — Господи, хоть бы пиво продавали.

— Ни за что не взял бы такой паспорт, — вздохнул старик. — Я от немцев в горах скрывался, чуть пальцы себе не отморозил.

— Тогда была война, — хмыкнул Франц. — У меня, к примеру, брата убили. На то и война.

— Не спорь с ними, Франц, побереги себя.

— Кто же в трактире остался, пан доктор? — спросил парень.

— Я не доктор, просто юрист с дипломом[9].

— Франц, скажи им, что мы не одни, у нас взрослые дети. Сын и дочь. И они никакой работой не брезгуют.

— Работой и я не брезгую, — сказал старик. — Но вашего трактира задаром не хотел бы.

— Вам его и не дают, — поджала губы толстуха. — Но если случится побывать в Гамбурге, бесплатно угостим галушками с брынзой. Всех, кто тут сидит.

— Только не меня, — сказал Ян.

— Почему? — изумился Франц.

— Я их не люблю, — объяснил Ян.

В купе засмеялись. Франц опустил голову.

— Вот видишь, Франц, — сказала толстуха. — Говорила я тебе не ездить сюда. Чего смотреть на родные стены? Я и на Братиславу не смотрела. Зачем? Любоваться домом, в котором выросла? Или на родильный дом?

— Тебе не понять, — вздохнул Франц. — Нет, никогда ты меня не понимала.

— Если б не я, у нас и трактира не было б, — произнесла женщина тоном, не терпящим возражений. — И паспортов этих сроду не получили бы. И вообще…

— Где вы покупаете брынзу-то? — вдруг, словно очнувшись, встрепенулась молодая женщина. — В магазине?

— Скажи им все, Франц, — проговорила толстуха. — Нету никаких галушек с брынзой, враки это, так, к слову пришлось. Знаете, что такое айнтопф[10]? Да, у нас подают айнтопф. А к нему пиво, ром и виски. Чего вы хотите от портового трактира? Скажите, какой матрос станет есть галушки с брынзой? Мы придумали про галушки.

— Не надо! — Муж даже подскочил. — Держи себя в руках.

— Нет, Франц, теперь я все им выложу! Строишь из себя героя, богатого дядюшку из Америки. И трактир не наш, мы взяли его в аренду.

— Но со временем он перейдет к нам, — упрямо возразил муж. — Когда мы выплатим за него. И если на нас до той поры не свалится бомба.

— Да будет вам про бомбу, — остановила его молодая женщина. — В конце концов, это невоспитанно. Или вам хочется попугать нас?

— Никого мы, дорогая барышня, не пугаем, — сказала толстуха. — Мы едем к его брату, вот и все. Этот самый брат, может, и на порог нас не пустит. На наши письма он не отвечал.

— И я бы такого брата на порог не пустил, — заявил парень. — Слава богу, нет у меня брата. Сестра есть, правда, жуткая дура.

— Это почему же? — спросил старик, поправляя на голове черную шляпу.

— Вздумала певичкой заделаться, — объяснил парень. — А у самой ни голоса, ни фигуры. Ты, говорю я ей, рохля, тебе замуж надо, и дело с концом! А она свое гнет, дескать, артисткой буду. Знаете, с какой группой выступает? С «Гориллами». Слыхали?

— Нет, — призналась молодая женщина. — Никогда не слыхала.

— Ну не дура ли, скажите!

Яна одолевала усталость. Он несколько раз зевнул. Поезд шел по мосту. Стальная конструкция изменила ритм колес, их гулкий стук отдавался в обнаженных шпалах; завывал взвихренный воздух. Окно закрывала серая занавеска, и все пространство за пределами поезда погружено было в глубокую темноту, но Яну виделась внизу мутная, грязная река, уносившая прочь все остатки его снисходительности и колебаний. Поезд несется против течения реки, и его движение неудержимо. Ян сочинял про себя речь. Вот вдохну воздуха побольше и скажу, схватив этого самого Франца за лацканы вельветового пиджака: «Слушайте вы, идиот, пробрались сюда втихую, можно сказать, через черный ход, и ждете, чтоб вами восхищались? У вас случайно нет кори? Поезд не виноват, что приходится возить больных и всякую заразу. Но к нам она не прицепится. У нас иммунитет. И к вашей жевательной резинке тоже. Потому что она липнет к зубам и вытаскивает из них пломбы. А с грязью в поезде как-нибудь справимся. Давно пора, конечно, убрать, но мы все чего-то ждем. Раздумываем. Надеемся, что ее уберут без нас. Проходим мимо, закрываем глаза. Есть у нас дела поважнее грязи в поезде. И много чего более важного, но самое главное — это иметь чистую совесть, смотреть далеко вперед, а не себе под ноги, верить в жизнь. И катитесь вы куда подальше вместе со своей разбухшей нахальной бабой! Вас сюда не звали, никто по вас не соскучился! Выходите на первой же станции и валите назад в свой вонючий трактир! Или в бункер. Уж на него-то небось успели накопить».

И все ему захлопают. «Здо́рово вы его припечатали», — одобрительно скажет старик. «Выкинуть их из поезда, и все тут, — добавит длинноволосый парень. — Ишь ты, они подают галушки с соленым сыром». — «Вонючие галушки из перекисшей вонючей брынзы!» — пропищит молодая женщина. «Франц!» — завопит толстуха, вылезая из своего шарфа, и шарф упадет на пол. «Полотенце на ринге! Полотенце на ринге! — закричит парень. — Я знаю, что это значит, выступал за «Спартак» в полусреднем весе! Это значит, противник groggy[11]. И в газетах напишут: «Бой прекращен за явным преимуществом…»

Поезд, резко дернувшись, затормозил, будто остановленный стоп-краном. Но в их купе ручка стоп-крана запломбирована. Поезд встал перед семафором.

— Франц, не спи, — доносится до Яна голос толстухи. — Почему мы стоим? У нас поезда не стоят! У нас запрещено останавливать поезд перед каким-то дурацким семафором! У нас все по-другому.

— Хватит! — произносит наконец Ян вслух и оглядывает пассажиров в купе. — Все, больше ни слова. Мы хотим спать.

Поезд трогается, в купе наступает тишина. Благословенная тишина, приходящая после бури. «Я не уступлю, буду стоять на своем, — думает Ян. — Я буду упрямый и неподкупный и помчусь как вихрь, который срывает больные листья, но не вредит здоровым веткам. Не вредит?» Он смотрит в глубокие глаза Михала Арендарчика. «Михал, я не хочу тебе повредить, не хочу тебя обидеть. Я не собираюсь тебя уничтожать, но и замолчать факты не могу. И не позволю, чтобы ты вводил в заблуждение людей своим показным радушием». — «Я и не призываю тебя ничего скрывать, — скажет Михал Арендарчик. — Ты просто хорошенько подумай обо всем. Мы с тобой не виделись много лет. Ты жил своей жизнью, я своей. Нас разделяли триста двадцать километров, друг другу мы не мешали». — «Но мы с тобой на свете не одни, и живем не друг для друга», — скажет Ян. «Я знаю. — И Михал Арендарчик опустит свои глубокие глаза. — Я все приведу в порядок». Ян ощущает на языке терпкий привкус, словно раскусил ягоду терновника. Мерно дышат пассажиры в купе, и Яна вдруг наполняет радостно-возвышенное чувство и прогоняет всякий сон.