Китайский Берия Кан Шэн

«Дело» о «партии Красного Знамени»

После «дела» Чжан Кэциня, когда у того выбивали необходимые признания, Кан Шэн доложил руководителям в ЦК КПК, что Чжан на допросах признал: «Партийная организация, находящаяся в подполье в Ганьсу, размахивая красным знаменем, выступала против него, что явилось порождением политики красного знамени Гоминьдана, по существу дела, созданием организации агентов Гоминьдана». (В 1979 г. Чжан Кэцинь в письме в Дисциплинарную комиссию ЦК КПК писал, что в то время он вовсе не знал никакой «партии Красного Знамени» и «политики Красного Знамени Гоминьдана», что его вынудили это признать люди Кан Шэна. После этого Кан Шэн многие партийные организации, работавшие в таких провинциях, как Ганьсу, Хэнань, Хубэй, Сычуань и других, превратил в «партии Красного Знамени», начал расследование дел коммунистов этих районов[234], погубил бесчисленное количество революционеров и разрушил эти партийные организации.

В одной из обобщающих работ историков КНР, посвященных революционному движению в Китае, говорится, что «к концу 1942 г. упорядочение стиля и учеба в Яньани в основном были завершены, но в процессе углубления движения были выявлены троцкистская группа Ван Шивэя и другие контрреволюционные элементы. Поэтому весной 1943 г. движение перешло в этап проверки кадров. В Пограничном районе Шэньси-Ганьсу-Нинся и на территориях антияпонских баз Северного и Центрального Китая „упорядочение стиля и учебы“ было в основном завершено летом и осенью 1943 г. Позже в большинстве этих районов „упорядочения стиля и учебы“ были продолжены вместе с проверкой кадров»[235].

В марте 1943 г. в Яньани началось «движение по выявлению шпионов», проводившееся «ударными методами».

За дело взялся аппарат Кан Шэна в соответствии с высказыванием Мао Цзэдуна, что «шпионов у нас не меньше, чем волосков на бараньей шкуре»[236], и с использованием уже наработанных методов выявления агентов.

Иллюстрацией к использованию подобных «методов» может послужить один из городских партийных активов с участием 2 тыс. кадровых работников партии, состоявшийся в Яньцзялине в середине июля, где побывал П. Владимиров, записавший ход совещания. Открывший совещание Пэн Чжэнь информировал собравшихся о серьезности положения: разоблачено большое число «гоминьдановских шпионов». «Особые органы, — сказал, распаляясь, Пэн Чжэнь, — не в состоянии выловить всех имеющихся в Яньани агентов…»

После чего он вывел на сцену раскаявшихся «шпионов». «Они рассказывали о своих действиях, в большинстве своем до глупости нелепых и надуманных, — писал в своем дневнике очевидец. — Просили помиловать и клялись честно служить в рядах 8-й НРА под руководством Мао Цзэдуна… Взял слово Кан Шэн… Оскаля зубы, он размахивал руками и выкрикивал: „…Вы прекрасно осведомлены, что немало из ваших друзей уже под стражей! Не успеете разойтись по местам, как не застанете еще и других. И не удивляйтесь, если завтра многие из сегодняшних здесь тоже попадут под замок!.. Вы все шпионите на Гоминьдан! — кричал шеф цинбаоцзюя. — …Раскаивайтесь — простим, но помните: не всякое раскаяние искренно. Процесс воспитания будет длительным!..“»

Среди участников совещания находились специальные люди, следившие за реакцией присутствующих. Многих по тем или иным субъективным признакам брали на заметку как подозрительных. Речь Кан Шэна оказала терроризирующее воздействие на окружающих. Это впечатление не сняло и выступление Чжу Дэ, для которого такая направленность собрания оказалась неожиданной (хотя он входил в состав Политбюро ЦК КПК). Чжу Дэ высказался против незаслуженного оскорбления коммунистов: «Неужели после этого собрания я должен потерять веру в своих товарищей и соратников? — спокойно сказал Чжу Дэ. — Неужели я должен отныне смотреть и жить с опаской, ожидая ареста своего или товарищей? Как вы смеете подобным образом относиться к партийному активу, лучшим людям партии, ее опоре?» Кстати сказать, Чжу Дэ не терпел Кан Шэна, и последний, очевидно, об этом знал, не случайно он причислил Чжу Дэ к группе Ван Мина и практически отстранил его от дел[237].

Как выбивались нужные Кан Шэну показания и признания, описывали очевидцы событий — советские люди: «В следственной части каншэновского ведомства кандидату в „японского или чанкайшистского наймита“ предъявляют обвинение в измене. Поначалу, естественно, никто не сознается, обвинение повторяется снова и снова.

Ночь сменяет день, день опять ночь — чередуются следователи, а несчастному ни минуты покоя: окрики, угрозы, требования сознаться, побои. В конце концов, обессиленный человек признается во всех смертных грехах — лишь бы поспать или избавиться от пыток. Каншэновские сотрудники настолько жестоки и беспощадны, что даже не останавливаются перед арестом беременных женщин»[238].

Ван Мин, участник «чжэнфэна», также подтверждает эти данные: «…Не брезговали никакими средствами — арестовывали, жестоко пытали, избивали, чтобы добиться признания». Людей шантажировали, подкупали, шельмовали на «массовых митингах» и «обрабатывали» на небольших собраниях, моральным и физическим террором доводили до невменяемости. «Признания» добивались при помощи допросов методом «крутящегося колеса» (метод, когда несколько человек поочередно, непрерывно, днем и ночью, допрашивают одного человека. Таким образом доводили человека до потери сознания, приводили в чувство и продолжали допрос либо заставляли при помутненном сознании «признаваться» в совершенных «преступлениях»). Особенно жестоким пыткам подвергались кадровые работники провинциальных и уездных парткомов, прибывшие из районов, находившихся под господством Гоминьдана. Их специально вызывали для прохождения «упорядочения стиля»… Тех же, кто отвергал свою причастность к «преступлениям», избивали и истязали. …Временами прибегали просто к диким приемам. Например, приводили на «массовый митинг» преследуемого человека, клали перед ним на стол штык, чашу с ядом и веревку. Затем требовали от присутствующих громко скандировать: «Или сейчас же признавай себя контрреволюционером, или немедленно покончи с собой!» «Вот три способа самоубийства, можешь выбирать любой!»[239] Один из современных китайских биографов Кан Шэна приводит случай, когда 19-летней девушке, которую арестовали и обвинили в шпионаже и которая отказывалась признать обвинения, в пещеру, где она находилась, Кан Шэн приказал подбросить для устрашения и получения необходимым материалов двух больших ядовитых змей[240].

Китайские корреспонденты, которые посетили Яньань в 1942–1944 гг., замечали, что «развернутое в Яньани движение за упорядочение стиля в партийной работе, в партийной учебе и в партийной пропаганде Мао Цзэдун намеревается использовать для перестройки всей КПК, для изгнания инакомыслящих людей и установления гегемонии», что «Мао Цзэдун для осуществления своей мечты о личной диктатуре прибег к „тактике“ упорядочения стиля работы, уничтожает инакомыслящих и самым ожесточенным образом нападает на Чэнь Шаоюя (Ван Мина) и Ци Юансяня (Бо Гу), обучавшихся в России и принадлежавших к коминтерновской группировке», что, «развертывая „чжэнфэн“, Мао прибег к тому, чтобы нанести удар по деятелям, которые обычно у него вызывают зависть»[241].

Одновременно они отмечали, что «первое, что производит на вас самое глубокое впечатление сразу же по прибытии в Яньань, — это тот страх, который народные массы Пограничного района испытывают перед Мао Цзэдуном. Это объясняется не его свирепым обликом или злым языком, а его хитроумной тактикой, которая внушает к нему почтение»[242]. Правой рукой Мао Цзэдуна, насаждавшей этот страх, был не кто иной, как Кан Шэн.

1 апреля 1943 г. в Яньани ждали для переговоров делегацию крупных гоминьдановцев, рассчитывали, что, возможно, во главе ее прибудет сам Чан Кайши. Узнав об этой новости, Кан Шэн практически перевел Яньань на военное положение, так как, по его логике, делегация гоминьдановцев ехала для встреч и контактов с предателями и спецагентами, укрывшимися в КПК в этой местности. Ночью по приказу шефа цинбаоцзюя были арестованы более 200 человек[243].

«Со дня на день ждут Чан Кайши или группу крупных гоминьдановцев во главе с Ху Цзунанем, — пишет в своем дневнике П. Владимиров. — Трудно понять, какая в этом необходимость, но Яньань переведена на военное положение. Это в свою очередь вызвало целую волну арестов.

1 июля 1943 г. Кан Шэн от имени Центральной комиссии по проведению „чжэнфэна“ опубликовал в „Цзефан жибао“ статью под названием „К экстренному спасению оступившихся“. Целью кампании, писал автор, является „спасение тех, кто, оступившись, стал национальным предателем, вражеским шпионом, контрреволюционером“[244]. После этого повсеместно были организованы митинги, на которых обосновывалась необходимость „экстренного спасения“ и провозглашалось вступление кампании „чжэнфэн“ в новый период.

Стал спрашивать об арестах Кан Шэна. Разговор пришелся ему явно не по вкусу. Однако он все же сказал, что распоряжение об изоляции гоминьдановских и японских прислужников отдано руководством КПК»[245]. Таким образом, как пишет китайский биограф Кан Шэна, Гоминьдан оказал дополнительную услугу и дал повод шефу цинбаоцзюя к новым массовым чисткам.

На одном из экстренных митингов в своем выступлении перед молодежью в июле 1943 г. Кан Шэн, призывая молодых людей «чистосердечно признаваться» в шпионаже в пользу Гоминьдана, заявил, что уже за три месяца, начиная с 10 апреля сего года 450 человек признались в своих «преступлениях» перед партией[246]. В другом выступлении на собрании перед членами партии он заявил, что «70–80 % коммунистов ненадежны в политическом отношении, это — различные агенты, предатели и плохие элементы»[247].

«Шпионов уже перестали арестовывать — нет мест в каталажках», — записывает П. Владимиров в своем дневнике 29 июля 1943 г.

15 августа 1943 г. ЦК КПК принял решение о развертывании «движения по проверке кадров», фактически ставшего продолжением начатых в марте того же года кампаний «по выявлению шпионов» и «экстренного спасения».

Как утверждает личный переводчик Мао Ши Чжэ, Кан Шэн в 1943 г. постоянно твердил о необходимости повернуть кампанию «чжэнфэн» в плоскость «проверки кадров», а кампанию «проверки кадров» повернуть в плоскость «искоренения контрреволюционеров»[248].

Однажды вечером он вызвал к себе Ши Чжэ, который в тот период был начальником первого отдела ведомства общественной безопасности Пограничного района Шэньси-Ганьсу-Нинся, держа какой-то список в руках. Разговаривая с Ши Чжэ он одновременно в этом списке ставил кружочки и точки, приговаривая: это «представитель Си-Си», это «возражденец», это «спецагент», это «шпион», это «предатель», а это «японский шпион». Затем он подозвал Ши Чжэ и приказал схватить по списку тех, у кого рядом с фамилией были кружочки, и доставить их в административный институт Погранрайона. На вопрос Ши Чжэ, есть ли на них материалы? Если нет достоверных материалов, то как мы можем их арестовывать и допрашивать? — Кан Шэн ответил, что если бы были материалы, то зачем тогда бы вам их допрашивать? После этого только за одну ночь были схвачены более 260 человек[249].

Ли Иминь, бывший в то время проректором Северо-Западного института и непосредственным участником кампании, в 1981 г. приводил такой факт: один из студентов Института искусств имени Лу Синя показал, что его товарищ Чжан Кэцин, студент Северо-Западного института, прибывший на учебу из парторганизации Ганьсу, — шпион. На допросе Чжан сообщил, что прибыл в Яньань для сбора шпионских сведений. На вопрос, откуда у него документ о членстве в КПК, Чжан Кэцин ответил: «Подпольные парторганизации Ганьсу используют прием в партию для того, чтобы с помощью красного знамени бороться против красного знамени… на деле они являются шпионскими организациями Гоминьдана»[250].

К тому времени, по некоторым данным, Кан Шэн со своим репрессивным аппаратом уничтожил несколько сот тысяч человек. Самоубийством после выколачивания различных признаний покончили более 20 тыс. человек. Только в Пограничном районе Шэньси-Ганьсу-Нинся обвинения в шпионаже в пользу Гоминьдана и предательстве были предъявлены нескольким тысячам человек, в том числе большинству работников аппарата ЦК. В аппарате самого Кан Шэна также велись чистки и были «разоблачены» до 80 % сотрудников, в Центральном госпитале — 90, в некоторых учреждениях — до 100 %[251]. В школе связи Третьего управления Военного совета из 200 с лишним учащихся были схвачены как «спецагенты» 170 человек, в педагогическом институте Суйдэ были обнаружены 230 «спецагентов», что составляло 73 % от общего числа студентов. Из 88 человек педагогической школы Гуаньчжун, участвовавших в кампании «чжэнфэна», были выявлены 62 «спецагента». В Яньаньском полку охраны неожиданно были обнаружены от 80 до 90 % людей, являющихся «агентами» Гоминьдана. Только в одном уезде Лундун за две недели была обнаружена целая «организация агентов» из 200 с лишним человек. Даже в Секретариате ЦК КПК были обнаружены более десяти «спецагентов». Кан Шэн призывал работников своей службы «сомневаться во всем», «бить всех», «вынуждать к признаниям», «безжалостно наносить удары», вести «бескомпромиссную борьбу». В материалах, одобренных Кан Шэном 8 октября 1943 г., о массовом митинге осуждения преступлений «агентов» Гоминьдана уезда Суйдэ, который проходил десять дней с участием 2600 человек, говорилось, что выступили с «признанием своих преступлений» 250 человек и около 190 участников были разоблачены как шпионы. «Цзефан жибао» 22 сентября, информируя об обстановке на данном митинге, сообщала, что среди всех учащихся половина — «спецагенты». Характерно, что впоследствии, в ходе реабилитации уцелевших, было признано, что свыше 90 % «разоблаченных» службой Кан Шэна являлись невиновными[252].

Наиболее важных арестованных, судя по воспоминаниям Ши Чжэ, доставляли в два места: одно — Комитет общественной безопасности, другое — Социальный отдел. Менее серьезных арестованных доставляли в Центральную партшколу либо Административный институт Погранрайона. Третью по значимости группу, к которой были «не очень серьезные вопросы», либо какие-то сомнения, оставляли в их же ведомствах, где они должны были раскаиваться и писать «покаянные письма».

Репрессиям и шельмованию подвергались как рядовые коммунисты, так и многие лидеры КПК. Бесспорно, главными объектами чистки, критики и давления в ходе «чжэнфэна» были известные деятели КПК — Чэнь Шаоюй (Ван Мин), которого Кан Шэн пытался даже отравить[253], Цинь Бансян (Бо Гу), Чжан Вэньтянь (Ло Фу), Ван Цзясян, Чжоу Эньлай, Ян Шанкунь, Чжу Жуй[254], Гао Ган, который был арестован и подвергся пыткам[255]. Большинство из них обвинялись в «левом оппортунизме и догматизме». Под видом критики этих течений некоторые деятели в руководстве КПК пытались перечеркнуть определенные заслуги многих видных руководителей партии, расчистить почву для культа личности Мао Цзэдуна как якобы единственного непогрешимого руководителя и теоретика партии.

Итак, в ходе «чжэнфэна» стал активно насаждаться культ личности Мао Цзэдуна. Как отмечали приехавшие в Яньань китайские корреспонденты, в «Яньани процветает культ личности Мао Цзэдуна», о нем слагаются стихи и песни. Так, в одной из песен говорилось: «Когда из-за холмов поднимается солнце, восточный горизонт становится красным; в Китае родился Мао Цзэдун, народ назвал его вождем; он призывает народ стать хозяевами земли». Тогда же в первый раз прозвучала песня «Алеет Восток», так любимая Мао Цзэдуном, которая в ходе «культурной революции» заменила гимн КНР, ее мелодию транслировал первый искусственный спутник Земли, запущенный китайцами в 1970 г. весом 173 кг.

Со стен общественных зданий в городах и деревнях всей «красной зоны» на прохожих смотрел с портретов Мао, его именем назывались школы, к примеру, «Школа молодых партийных работников имени Мао Цзэдуна» в Яньани, «Школа имени Мао» на родине Кан Шэна в Шаньдуне. Детей с пеленок стали учить распевать: «Мы — послушные ученики Председателя Мао». А ведь до пресловутой «культурной революции» еще было более двадцати лет, когда все эти вещи расцвели вновь махровым цветом и так поражали иностранцев.

В июле 1937 г. печатный орган КПК газета «Цзефан жибао» впервые опубликовала портрет Мао Цзэдуна. Это был отпечаток с вырезанной на дереве гравюры, где лицо Мао озаряли лучи восходящего солнца. Известно, что в Поднебесной такой мотив традиционно ассоциировался с богоподобным императором — Сыном Неба.

Весной 1944 г. Мао, как императора, пригласили бросить в землю первые зернышки проса, и он проложил, как в прошлом в императорском Китае Сын Неба, на поле символическую борозду.

На стене одной из комнат штаба артиллерийского соединения 359-й бригады 18-й армейской группы висел лозунг: «Бороться за авторитет Председателя Мао».

Двое американских журналистов, Теодор Уайт и Аннели Якоби, посетившие тогда Яньань, сообщали своим редакциям, что Мао «вознесен на вершину всеобщего поклонения» и стал объектом «слащавых до отвращения панегириков».

Зарождению и распространению культа личности Мао Цзэдуна способствовало мартовское (1943 г.) совещание Политбюро ЦК КПК, на котором было принято «Решение относительно упорядочения и сокращения аппарата ЦК». В нем говорилось, что между съездами Политбюро ЦК берет на себя ответственность по руководству всей работой партии и решает важнейшие вопросы. Политбюро утверждает товарища Мао Цзэдуна Председателем. Секретариат, организационно подчиненный Политбюро, является органом, который ведет повседневную работу и решает все вопросы повседневного характера на основе курса, утвержденного Политбюро ЦК. «Секретариат, — говорилось в документе, — вновь решено создать из трех человек: Мао Цзэдуна, Лю Шаоци и Дун Биу, сделав тов. Мао Цзэдуна Председателем. При обсуждении вопросов на заседаниях Председатель имеет право на последнее решение». В дальнейшем, во время войны в связи с нерегулярностью созыва совещаний Политбюро (было положено собираться два раза в месяц) роль Секретариата значительно возросла, а следовательно, и повышалось значение Мао Цзэдуна как человека, имеющего последнее слово в решении любого вопроса (таким образом, все это делалось при попустительстве Лю Шаоци, Дун Биу и многих других, а особая роль Мао Цзэдуна, закрепленная этим решением, закреплялась и в дальнейшем, и это бесспорно стимулировало возрастание культа личности. — В.У.). Бывший личный секретарь Мао Ху Цяому считал, что в «Решении по некоторым вопросам истории партии» 1945 г. уже было заложено начало культа личности Мао Цзэдуна.

В середине 40-х годов впервые в употребление был введен термин «идеи Мао Цзэдуна» («Маоцзэдун сысян»), начали печатать сборники его «Избранных трудов». Мао Цзэдун в это время даже предлагал ввести термин «маоцзэдунизм». Вот как об этом вспоминал Ван Мин: «1 апреля 1944 г., в 4 часа дня, Мао Цзэдун, сидя у моей постели, добродушно говорил: Товарищ Ван Мин! Вы заболели еще до того, как официально началось упорядочение стиля. Поэтому я не успел поговорить с вами о некоторых вопросах, касавшихся кампании по упорядочению стиля. Сегодня я пришел, чтобы высказать то, что таится в глубине души.

Прежде всего, почему понадобилось упорядочить стиль? Первейшая цель кампании по упорядочению стиля состоит в том, чтобы сделать возможным написание истории Компартии Китая как моей личной истории. Каким же образом можно добиться этого? Необходимо создать маоцзэдунизм. Если не будет маоцзэдунизма, то как же удастся написать историю Компартии Китая как личную историю Мао Цзэдуна?»[256] Изучая историю и материалы «чжэнфэна», японский синолог Н. Токуда пришел к выводу, что «раздутый миф о Мао Цзэдуне был создан из политической необходимости», а «идеи Мао Цзэдуна, которые появились в качестве партийной идеологии на VII съезде КПК, в действительности не были „собственно идеями Мао“, а коллективно суммированным и сформулированным итогом опыта китайской революции» (кстати, намного позже, уже после «культурной революции» и смерти Мао, такая же точка зрения стала преобладающей в КНР. — В.У.). «Однако когда „идеи Мао Цзэдуна“, — пишет Н. Токуда, — превратились в миф, а Мао как концентрированное воплощение „идей“ стал символом революционного движения, все значение этого движения было монополизировано одним Мао»[257].

И особая роль во всех карательных функциях отводилась Кан Шэну и его службе.

Часть неприглядных фактов, по сообщениям советских людей из Яньани, становилась известна руководству Коминтерна. И видимо, Кан Шэн по своим каналам был неплохо информирован об этом. «Все мы под наблюдением. Осведомители Кан Шэна — переводчики и завхоз. Слежка в доме и вне дома», — очередная запись в дневнике П. Владимирова от 4 ноября 1942 г.[258]

Такие методы работы Кан Шэна не нравились определенной части партийного руководства. Так, Чжоу Эньлай летом 1943 г., вернувшись из Чунцина в Яньань, высказал свое недоверие Кан Шэну, утверждавшему, что подпольные организации КПК в гоминьдановских районах наводнены шпионами.

Еще недавно Чжоу Эньлай, участвуя в работе совещания членов партии Юго-Западного Китая, которое проводилось Юго-Западным Бюро ЦК КПК с декабря 1941 по январь 1942 г. в Чунцине, как раз отмечал «боевитость» отряда коммунистов, насчитывающих более 5 тыс. человек и работающих в подполье, их тесную связь с массами, использование легальных и нелегальных методов работы[259]. Расследовать ситуацию поручили Жэнь Биши.

Последний, по воспоминаниям Ши Чжэ, которого Жэнь Биши пригласил к себе для разъяснений, обнаружил очень много фиктивных и ошибочных дел. Он опасался, что такой размах репрессий может вызвать широкое недовольство масс. Жэнь Биши доложил Мао Цзэдуну, что он обнаружил, предложив немедленно прекратить фабриковать явно ошибочные дела[260]. Представленный им Мао Цзэдуну доклад никогда не публиковался, однако не вызывает сомнения тот факт, что он содержал резкую критику методов Кан Шэна, поскольку уже в августе 1943 г. Мао отдал следователям Общественного отдела КПК приказ поумерить свой пыл[261].

Итак, ропот и недовольство, вызванные «чжэнфэном» даже среди его ближайшего окружения, вынудили Мао Цзэдуна несколько скорректировать свою политику, он понял, что несколько «перегнул палку». Следуя своему излюбленному методу сваливать свою вину на других и всегда находить «козла отпущения», Мао обвинил Кан Шэна в том, что тот якобы не выполнил его девять указаний и не придерживался «политики великодушия», вынуждал к признаниям и верил в искренность признаний, добытых путем грубого принуждения. В результате началась кампания «самоопровержений и реабилитации». Всем тем, кто оклеветал себя в принадлежности к вражеской агентуре, к контрреволюции и т. п., предоставлялось право написать опровержение с указанием, что показания были даны в результате принуждения. Центральная комиссия по «чжэнфэну» рассматривала эти «опровержения» и принимала решения о реабилитации. Эта кампания продолжалась до VII съезда КПК. Но она не касалась тех, кто обвинялся в «догматизме и эмпиризме».

В мае 1943 г. Кан Шэн с большой радостью (кстати, как и Мао Цзэдун) встретил известие о роспуске Коминтерна. Однако, несмотря на его роспуск, положение, сложившееся в КПК, вынудило Генерального секретаря ИККИ Георгия Димитрова направить личное письмо Мао Цзэдуну, содержание которого, видимо, сразу же стало известно Кан Шэну. «Не могу не сказать Вам о той тревоге, которую вызывает у меня положение в Китайской компартии, — писал Г. Димитров. — Я считаю политически неправильной проводимую кампанию против Чжоу Эньлая и Ван Мина, которым инкриминируется политика национального фронта, в итоге которой они якобы вели партию к расколу. Таких людей, как Чжоу Эньлай и Ван Мин, надо не отсекать от партии, а сохранять и всемерно использовать для дела партии. Меня тревожит и то обстоятельство, что среди части партийных кадров имеются нездоровые настроения в отношении Советского Союза. Сомнительной мне представляется также и роль Кан Шэна. Проведение такого правильного партийного мероприятия, как чистка партии от вражеских элементов и ее сплочение, осуществляется Кан Шэном и его аппаратом в таких уродливых формах, которые способны лишь посеять взаимную подозрительность, вызвать глубокое возмущение рядовой массы членов партии и помочь врагу в его усилиях по разложению партии. Еще в августе с. г. мы получили из Чунцина совершенно достоверную информацию о том, что гоминьдановцы решили послать своих провокаторов в Яньань с целью поссорить Вас с Ван Мином и другими партийными деятелями, а также создать враждебное настроение против всех тех, кто жил и учился в Москве. Об этом коварном намерении гоминьдановцев я Вас своевременно предупреждал. Сокровенное желание гоминьдановцев — это разложить компартию изнутри, чтобы таким образом легче ее разгромить. Для меня не подлежит сомнению, что Кан Шэн своей деятельностью льет воду на мельницу этих провокаторов»[262].

Таким образом, даже руководители Коминтерна и ВКП(б) были недовольны как размахом чисток, осуществляемых Кан Шэном (а уж размах чисток в СССР им был хорошо знаком), так и тем, что в первую очередь критикуют и шельмуют тех из руководителей, кто в свое время учился, преподавал, работал в СССР, представлял КПК в Коминтерне. Видимо, эти китайцы также информировали советские руководящие органы о борьбе, которая ведется против них в Яньани.

После получения послания от Димитрова Мао Цзэдун неожиданно 7 января 1944 г. пришел к П. Владимирову и, попросив несколько листов бумаги, набросал текст телеграммы для Димитрова. Затем он передал ее связному Коминтерна с просьбой срочно направить в Москву. «Мао выглядел обеспокоенным, в движениях его сквозила напряженность и нервозность, — записал в дневнике 8 января П. Владимиров. — …Вид у него был довольно утомленный. Похоже, что в эту ночь он так и не спал»[263].

В телеграмме Мао просил Димитрова не волноваться и благодарил последнего за помощь, за предупреждение о недопустимости раскола единого антияпонского фронта. Он сообщил также, что в Яньани проводятся энергичные меры по укреплению единства партии, а к Ван Мину относятся исходя из главных положений внутрипартийной политики — объединение и сплочение.

«Послать телеграмму по нашей радиостанции — недурной ход Мао, — констатировал П. Владимиров. — Кроме прочего, это будет свидетельствовать о том, что Председатель ЦК КПК и советская группа „живут душа в душу“, что нет и не было нападок на Советский Союз, „догматиков“, выучившихся в Советском Союзе, и всех, симпатизирующих моей Родине.

Телеграмма Председателя ЦК КПК преследовала и другую цель — любой ценой сохранить в руководстве КПК Кан Шэна, окончательно разоблачившего себя как врага партии и народа. Мао Цзэдун решил пойти на сделку: он сохранит в руководстве Кан Шэна — это, так сказать, для себя, но одновременно оставит в покое Ван Мина — это в качестве доказательства преданного отношения к СССР и ВКП(б)»[264].

Как показали дальнейшие события, действительно Мао не хотел отдавать Кан Шэна, он предполагал его еще неоднократно «использовать» в своей борьбе с оппозицией в партии, учитывая «большой опыт» подковерной борьбы Кан Шэна.

С мая 1944 г. по 20 апреля 1945 г. работал в течение 11 месяцев 7-й пленум ЦК КПК 6-го созыва.

В ходе обсуждения доклада Кан Шэна об итогах работы Центральной комиссии по проверке кадров проявилось широкое недовольство перегибами в движении «за упорядочение стиля», деятельностью Кан Шэна и его окружения. Кан Шэн пользуется дружной неприязнью на пленуме, но он не сдает своих позиций, зная, что за ним стоит Мао Цзэдун, он «четок и деловит, за очками все те же надменные брови».

Мао Цзэдун планировал поставить доклад Кан Шэна об итогах работы его комиссии на VII съезде КПК, хотя первоначально он на съезде не предполагался, но «чжэнфэн» так больно задел всю партию и серьезно ее руководство, что «умолчать о нем невозможно»[265].

«Доклад Кан Шэна позволит по-маоцзэдуновски изложить суть внутрипартийной борьбы в 1942–1944 гг. В истории партии появится раз и навсегда отработанная версия. (Запись в дневнике П. Владимирова.) — Этот же доклад выведет из-под удара и самого Мао Цзэдуна — возможно, какую-то часть вины примет на себя Кан Шэн. И для Мао это отличный выход: мол всего лишь перегиб усердного исполнителя, не более.

Доклад Кан Шэна суммирует итоги чжэнфэна, оправдает их ради подавления любого „догматизма“, возведет их в норму партийной жизни.

В то же время устами Кана Мао Цзэдун намерен заявить, что чжэнфэн — явление необходимое, и не должен и не может быть осужден»[266].

Однако большинство будущих участников съезда возражали против того, чтобы Кан Шэн выступал с докладом на съезде, и давали понять, что подвергнут его резкой критике. «Мао Цзэдун не может допустить осуждения Кан Шэна. Косвенно это означало бы признание ошибочности своего курса, — пишет П. Владимиров, анализируя ситуацию, сложившуюся в партии. — Поэтому доклад Кан Шэна изъят из программы съезда. Мао не без колебания решился на этот шаг; хотя такой доклад был бы кстати. Он подвел бы итоги чжэнфэна»[267]. Однако несмотря на отсутствие в программе доклада Кан Шэна, волна критических выступлений против него неуклонно возрастала, что уже непосредственно угрожало положению самого Мао Цзэдуна. Это вынуждает его принять ряд шагов, чтобы несколько разрядить ситуацию. 24 апреля 1945 г. он вкратце упомянул о негативных сторонах кампании: о «перегибах» в ходе проверки кадров, о преследовании интеллигенции, работников нелегальных парторганизаций[268]. Более того, Мао встает на путь выдачи Кан Шэна в качестве виновника «репрессий и перегибов». В выступлениях же Чжоу Эньлая и ряда других делегатов съезда Кан Шэн прямо называется «палачом» партии.

Хотя, как утверждает Ши Чжэ, Кан Шэн никогда не признавал своих ошибок и никогда не выступал с самокритикой и не делал «самоанализов» как другие руководители страны, несмотря на то, что он был главным ответственным лицом за репрессии и уничтожение кадров в период «чжэнфэна»[269]. Как вспоминали очевидцы событий, Кан Шэн в Яньани опасался только двух людей: Жэнь Биши и Мао Цзэдуна[270].

Тем не менее, с помощью различных тактических уверток и уловок Мао Цзэдуну удается включить Кан Шэна в список Секретариата ЦК КПК, принятый 19 июля 1945 г. на 1-м пленуме ЦК КПК 7-го созыва, и в список членов Политбюро ЦК КПК.

Но удержать этого палача партии в своем окружении долго Мао Цзэдуну не удалось, в 1948 г. он был по настоянию многих руководителей партии выведен из состава Политбюро ЦК за «левацкие перегибы в работе», отстранен от должности начальника Особого отдела и направлен на работу в его родную провинцию Шаньдун[271].