Классная дама (СИ)

Глава двадцать четвертая

Я ударила наотмашь сознательно, проверяя на прочность троих — себя, Софью, поручика. Самое прекрасное, что могло со мной здесь произойти, я разбивала вдребезги собственноручно и не испытывала сожаления, потому что лучше спустя много лет с улыбкой вспомнить о том, что не сбылось, чем все эти годы печалиться о содеянном.

Я ударила от испуга — память Софьи ошарашила меня в нужный момент тем, чего я не знала. Распространенная среди всех сословий фамилия поспособствовала глубокому заблуждению, что помощник Ветлицкого и человек, оставивший Софью сиротой, даже не родственники.

— Мой отец исполнял свой долг, — ровно отозвался поручик, не отводя от меня уверенный изумрудный взгляд. То ли хороший знак, то ли нет: он понял меня неправильно и встал на защиту отца.

Генерал-прокурор, князь Ягодин, человек, которого кто-то иной, не чужая для этого мира я и не честная сама с собой Софья, возненавидел бы до конца своих дней.

Он хочет взглянуть на Софью Сенцову — красивую, юную, умную, пробивную, и я, опять же, согласна с этим, но, услышав мое нерукопожатное имя, что-то вспомнив и сопоставив, все, включая и цесаревну, могут устроить вокруг моей скромной персоны совсем не скромный переполох.

Милый, ни к чему не обязывающий флирт, приятный вечер, каток и сласти — я прекращаю то, что могло бы случиться, потому что мне по-настоящему страшно. Чувство, которое называют любовью, спасает, когда ему ничего не грозит. Чувство, ради которого, как говорят, люди сворачивают горы — врут безбожно! — живет как тропический редкий цветок: в исключительной холе.

Красивый, молодой, сиятельный теперь уже без сомнения, деликатный — мечта, но скорее иллюзия. Блесна для доверчивой заговорщицы, на мгновение позволившей себе вообразить, что чувства взаимны, преград не существует — и очень объективных преград, а положение нас обоих все стерпит. Нет, нет и нет, сын генерал-прокурора и отверженная — лишь повод для высшего общества почесать языки.

А прием, козочка, это капкан, и кто знает, на кого его расставят. Обойдемся без лишних жертв. Самые подходящие жертвы — любовь, и еще неудовлетворенные амбиции.

— Ваш отец приглашает меня к себе в дом, — я хмурила брови и, чтобы не выдать нервозность, руки спрятала за спину. — Дочь государственного преступника, арестантку под следствием. Он ведь в курсе, кто я, вы лично просили за меня, он все знает. — Поручик мрачнел и терялся, не понимая, к чему я клоню, но кивнул. — Вы вступаетесь за своего отца… я завидую.

Я завидую, я как Софья. Я хотела бы перед небезразличным мне человеком не таиться и сказать, что горжусь своими родителями, заявить открыто, в лицо, рискуя навлечь на себя злость и гнев, быть может, пощечину. Гордость, она такая, она стоит даже любви, если есть кем гордиться.

Софья опомнилась и обозвала меня эгоисткой, я отплатила ей той же монетой: красоваться можно среди людей попроще, и обойдется это дешевле в разы. Ах, сиятельство? Поищем титулованного старичка. Повезет, так он еще и глухой окажется. И не влезай, у меня сложные переговоры.

— Я не знаю, хорош его императорское величество или плох как государь, как муж или как отец. Но я знаю, как дочь, насколько скверен был мой отец. И насколько дрянной была моя мать.

Нужно ли знать Ягодину больше? Возможно, но не сейчас. Я подумала, не поведу ли себя как легкодоступная девка, протянула руку и коснулась его запястья. Софья растаяла нежным покалыванием в животе.

— Вы сочли, что я нашла наконец человека, который сделал меня изгоем, нищенкой, сиротой, так вот — это не так, — убежденно сказала я, давя одну за другой чертовых бабочек. — Ваш отец исполнял свой долг, мой отец забыл о своем долге дворянина, мужа, отца. Вы гордитесь своим отцом — я своего проклинаю. Я не знаю и знать не хочу причин, по которым он стал преступником, преступлению оправдания нет. Я спросила, знает ли ваш отец, что я дочь осужденного заговорщика — я никогда не винила в том, кто я есть, и за то, в каком дерьме я живу, никого, кроме собственных матери и отца. Но я знаю, как сильно может ударить по имени его сиятельства то, что дочь цареубийцы сидит за одним столом рядом с ним, и как этим могут воспользоваться его недоброжелатели…

В том, что касалось моих родителей, была правда, в том, что я опасалась за репутацию незнакомого мне человека — вранье. Я за себя опасалась. Ягодин-старший меня перекусит как соломинку, будь что не так, и весь ответ высшему свету — что вы хотели от дочери каторжанина? Смотрите, эта барышня и без отца бежит по кривой тропе.

— Мой двоюродный дед, — поручик дождался, пока я сделаю паузу в своей выспренной исповеди, и накрыл мою ледяную руку своей, — был в числе тех, кого приговорили к повешению за то же, что задумывал ваш отец, и у него ведь почти получилось. Полвека назад — не настолько давно, чтобы люди забыли, но каждый ответственен за себя, мой отец следует этому правилу, к сожалению или к счастью, строже прочих. Кто полагал, что сможет использовать это как слабость, уже не раз пожалели, Софья Ильинична… Он будет рад принять вас в своем доме. И я тоже.

Мы расстались пусть не влюбленными, но друзьями. Ладно, приятелями без камня за пазухой. По крайней мере, с моей стороны. Я попросила дать время подумать — до праздника, до молебна, до покушения оставалось всего десять дней, и когда я проговорила вслух этот срок, обоим нам стало ясно, что делу время.

Меня не арестовали — и не уволили. Я была полна смутных надежд и легких разочарований. Я чувствовала и приятное томление, и небольшое чувство стыда за свои эскапады, причем за все разом. Петр Асафович довез нас до академии, поручик проводил меня до дверей. Было поздно, пансионерки и классные дамы расползлись по дортуарам и комнатам, бодрствовала, как обычно, одна Мориц. Аскольд спросонья приоткрыл дверь, заслышав мой голос, и собрался ее захлопнуть, заметив рядом со мной жандармского офицера в парадной форме. Ягодин опередил его, рванул дверь на себя, и было ему невдомек, что Аскольда больше заботит его отлаженный трафик, чем мои исчезновения на целый день.

Раз Аскольд не сказал — «пускать вас не велено-с», значит, я все еще классная дама. Стоя на пороге, чтобы Аскольду небо показалось с овчинку, я тепло попрощалась с поручиком, позволила поцеловать себе руку — трогательное целомудрие этой эпохи сожительствует с откровенным цинизмом — и пошла к себе. Вдовий флигель встретил меня полумраком, тишиной и совсем не привычным теплом.

Будь оно все неладно. Меня не арестовали и не уволили, но попытались убить.

Аскольд спас меня от неминуемой смерти, и, возможно, узнай он, в каком я перед ним стала неоплатном долгу, сам исправил бы собственную ошибку.

Перво-наперво я провела быстрый, но тщательный осмотр — в моей комнате никто ничего не трогал. «Сладострастную поэму» не забрали, деньги были на месте, я переоделась и ушла в туалетную комнату. Провозилась я порядком — вымылась, а затем обнаружила неприятность, которая каждый месяц случается, и вынуждена была долго ждать, пока явится на мой звонок заспанная горничная со стыдливо прикрытым подносом. Потом я объясняла Софье, чем мне не нравится то, что горничная мне принесла, и как это можно поправить, Софья жарко спорила, считая мои способы неприемлемыми, я возражала — зато удобно. Софья упрямилась и умоляла не бросать вызов обществу, я требовала ответить, в какой ситуации общество всем скопом полезет смотреть, в чем этот вызов заключался. В итоге я плюнула и отправилась к себе за ножничками под причитания Софьи.

Аскольд в полудреме слонялся по коридору, раздавая каждому кесарю немудреные кесаревы дары. Услышав мои шаги, он поднял голову и так дернулся, что чуть не выронил бутылки, они звякнули. Реакция Аскольда меня привела в замешательство. Допустим, халатик фриволен, но что такое халатик по сравнению с непристойной по этим временам литературой и выпивкой?

— Аскольд? — окликнула я негромко, уже принимая, что и он может быть сильно пьян. Мысль, что в Академии благородных девиц в веке, воспетом поэтами прошлых лет и писателями лет моих нынешних как прекрасно-утраченный, я то и дело сталкиваюсь с людьми — благородными, замечу, людьми! — с сильной зависимостью, повеселила. — Это я, Софья Сенцова.

— Да-с… внезапно вы-с, — трезвым голосом, но явно испуганно забормотал Аскольд, оглядываясь на дверь моей комнаты, и в один момент мне стало ясно, отчего он так всполошился.

Махнув ему рукой, я вернулась в туалетную комнату и пустила воду в душевой, бросила полотенце, чтобы помешать струе падать на пол и создать видимость, что я моюсь, и осторожно приоткрыла тяжелую дверь в коридор.

Аскольд разнес заказы и ушел. Спустя пару минут дверь моей комнаты отворилась, и Миловидова вышла, озираясь. Рука ее была прижата к телу — что ты там прячешь, дрянь?

Она должна была закончить начатое, и я подумала — у меня несколько секунд, чтобы спасти свою жизнь. Дверь туалетной комнаты не закрывалась на засов, только кабинки и душевые, но и там запоры слишком хлипкие, от убийцы они меня не спасут. Закричать? Но поймут ли, где все происходит, или кинутся наверх по привычке? Считая: секунда — шаг, секунда — шаг, я метнулась к умывальникам, быстро открутила краны и сунула в раковины полотенца. Поскользнуться в равной степени можем и я, и Миловидова, но у меня лучше форма, у меня фора. Я схватила длинное полотенце, намотала его концы себе на руки, встала так, чтобы меня не было видно, когда дверь откроется, и все это время не переставала считать. Секунда — шаг, секунда — шаг.

Но Миловидова не пришла. Пять минут, десять, четверть часа, я устроила в туалетной комнате потоп и — и все. Мне пришлось устранять последствия принятия поспешных решений, я долго ползала по полу, вытирая воду, и в такой неподходящей для барышни позе меня застала мадам Хрум.

— О, Софи, милая, на это есть горничные, — воскликнула она. Я разогнулась, вся мокрая, и мадам Нюбурже, пошарив в кармане халата, заботливо предложила мне сушку. Я взяла. — Скажите Аскольду, что в нашей уборной опять засорился слив! Какая невыносимая небрежность!

Я вытянула из раковины забытое полотенце и бросила его на пол. Мадам Хрум была очень кстати, а еще она была изумительна тем, что не задавала вопросов.

— Эжени, — задумчиво позвала я, хрустя сушкой, — я могу попросить вас об одном маленьком одолжении?..

Беспроигрышно. А я дольше тянуть не могла. И: я в совершенстве владела ларонским, чтобы наутро заменить «захворавшую» преподавательницу.

— Доброе утро, сударыни! — приветствовала я старшеклассниц, входя в класс. Лица девушек засияли, Розен со своей третьей парты скривилась. — Мадам Нюбурже неважно себя чувствует, нет-нет, обычное недомогание, слегка простыла… Но она просила меня проверить ваши знания, и я не могла отказать ей. Итак, вы будете писать небольшое сочинение на тему «Деяния злые и добрые» — можете взять любой эпизод, который вам запомнился из уроков отца Павла. Сочинение на пятьсот слов. А я буду вызывать вас и спрашивать — хочу узнать, насколько правильна и бегла ваша речь. Прошу!

Девушки, невероятно польщенные моим присутствием, старательно уткнулись в тетради. Некоторые оборачивались, украдкой смотрели на меня и счастливо улыбались. Черт, в этом обожании есть что-то нездоровое, подумала я, какое-то сталкерство, впрочем, из какого времени протянулась любовь к подсматриванию за людьми, будь то реалити-шоу или блоги. Софья от моих, непонятных ей, сравнений отмахнулась, а мне казалось, что я случайно вывалила на всеобщее обозрение личный пост, и все скучающее поздней ночью сообщество обсуждает мои неурядицы и личную жизнь, выставляя несуществующие диагнозы и выдумывая мне «детские травмы». Отдам этой эпохе должное, здесь все же не заходили так далеко.

Я вызвала наугад пару незнакомых воспитанниц, побеседовала с ними очень тихо, чтобы не мешать остальным писать — отговорка, в действительности же мне нужно было сохранить в тайне два последующих разговора.

— Садитесь, Перевозникова, — с благожелательной улыбкой я указала ей на стул. — Расскажите мне, что произошло тогда между вами и Алмазовой в красном коридоре. Раз уж вы показали мне нечто под ширинкой, я жду, что узнаю от вас и прочее.

Отец Павел был свидетелем не всему. Я предпочла бы не полагаться на показания, но или люди, или ничто. Криминалистика на нуле, и даже если поручик додумается или я подскажу ему эту идею, знаний не хватит ни ему, ни местной науке. Шерлок Холмс потому и был Шерлоком Холмсом, что умел больше, чем Скотланд-Ярд.

Перевозникова посмотрела на меня страдальчески. Я, подавляя раздражение, набрала в грудь воздуха, и тут же Софья надменно, в своей обычной манере, зафыркала, что Перевозникова не поняла мою речь и мне нужно повторить все намного четче и медленнее. Я подчинилась.

— Она сделать то… идти, — не удивившись вопросу, гримасничая от напряжения, выдавила Перевозникова. — Идти… хотеть… хотеть… эм… внизу к мне… мной… храму…

— Говорите, — велела я на родном языке одними губами, потому что иначе могла вообще не получить никаких свидетельств. Перевозникова быстро оглянулась на класс, я тоже — все заняты, но это пока.

— Алмазова всегда приходит в храм, мадемуазель. Стоит и смотрит, и не молится…

— Потом о молитвах, если это неважно.

— Я думаю, что она подсматривает за мной, — Перевозникова подалась вперед и перешла на зловещий неслышный шепот: — Знаете, мадемуазель, они выбирают себе кого-то из старших… о да, вы же знаете! Ходят по пятам, как ходили за вами, сейчас за Розен… Вредная девчонка эта Алмазова, — она поморщилась. — Это было не в первый раз, но я же не могу запретить ей спускаться в храм, мадемуазель, даже ночью? Отец Павел был занят, я стояла на покаянии, Алмазова пришла, увидела меня и что отец Павел у себя в кабинете, и побежала наверх. А потом, думая, что я ее не замечаю, опять спустилась и проскочила в красный коридор.

Я сравнивала ее рассказ с тем, что мне говорил отец Павел, и было бы легче, если бы кто-то соврал. Все совпадало и беспокоило. Зачем ребенку ночью бродить по храму, зачем тайком пробираться в красный коридор, тем более если ее успели заметить?

— Отец Павел все не выходил, я подумала, что это странно и неправильно, поднялась по лестнице и увидела, как Алмазова рассматривает стены, — уверенно, почти не запинаясь, продолжала Перевозникова. Она сидела спиной к классу, никто не мог увидеть и поразиться, откуда у нее взялись такие познания в языке. — Просто стоит и рассматривает. Я накричала на нее, сказала, чтобы она или шла молиться, или шла к себе, она еще огрызалась, можете себе представить, мадемуазель? Пришел отец Павел… велел мне вернуться в храм, а Алмазовой — в дортуар. Все.

Я кивнула. Врала она или нет, ловить мне ее было не на чем, но вся история была плохо продумана ровно настолько, чтобы быть похожей на правду. Проблема все еще в том, что расспросить старшую девочку проще, чем добиться откровенности от малышки. Перевозникова может прикинуть, с кем ей выгодно поддерживать хорошие отношения, особенно после того, как я вступилась за нее, а Алмазова?.. Она слишком мала.

— Я бы никогда не призналась в этом никому, кроме вас, — добавила Перевозникова, смущаясь. — Потому что…

— Хорошо, — я объявила оценку так, чтобы класс услышал. — Вам стоит поработать над грамматикой, но «хорошо» — за старание. Всегда буду рада вам помочь, если захотите. Розен!

Вот уж кто за короткий срок научился меня ненавидеть. С моим появлением от парфетки Розен сбежала добрая половина обожательниц, и красавицу Софью Сенцову она не ожидала увидеть снова, потому что время Софьи Сенцовой прошло. В том, что я вернулась в академию, была великая несправедливость с точки зрения недалекой и вздорной Розен. Обычно она довольствовалась немыми проклятиями мне вслед и реже — озвученными пророчествами, но сейчас в моей власти было поставить ей любой балл, и Розен натянула неискреннюю улыбку.

— Почему вы сказали, что я скоро умру?