Классная дама (СИ)

Глава двадцать пятая

Черта с два Розен мне что-нибудь скажет. Я бы молчала, растягивая губы в улыбке Джоконды: накося выкуси.

Я, не сводя с нее ласковый взгляд, поставила точку в журнале напротив ее фамилии и покосилась на класс. Часть девушек усердно скребла перьями, остальные закончили и смотрели на нас. Оценки у Розен были хорошие, с любым вопросом она могла справиться, ее молчание настораживало, и поэтому я негромко постучала ладонью по столу.

— Кто закончил, пишет второе сочинение на ту же тему того же объема. За него вы получите еще одну оценку, — я обернулась к Розен: — Я жду, мадемуазель. Это была шутка, ведь так?

Я сменила гнев на милость, это работает: злой следователь, добрый следователь, злой начальник, добрый начальник…

— Нет, мадемуазель. Это не шутка, я знала, что она скоро умрет. У моей бабки было все то же самое.

У меня появился шанс проверить версию Ягодина, хотя я и так не сомневалась, что он прав.

— От чего же она умерла, ваша бабка?

— Я была еще маленькой и не знаю, что за болезнь, но прежде с ней было все то же, что и с мадам. У нее отнимались руки, она кашляла, синела, язык заплетался. А когда она упала, вся синяя… — Розен перекосило от отвращения, то ли бабку она не любила, то ли зрелище было не то, какое приятно хранить в памяти.

Речь у нее была быстрая и ровная, с ошибками, но понять можно без затруднений. Я хмыкнула — единственный раз в жизни Розен основывалась на фактах, а все вокруг восприняли ее слова как очередной аттракцион.

— Я могу идти, мадемуазель?

— Нет. А я? Почему вы предрекали смерть мне? Я не падаю, не синею, у меня работают руки и ноги. На голову, Розен, я тоже не жалуюсь, на вашу беду. Сколько вам остается до выпуска? — я посмотрела на нее оценивающе, прищурилась. — Пять с половиной месяцев. Пожалуй, мне стоит дополнить свои предложения министерству. Например, порекомендовать проводить врачебный осмотр. Помните, в Эстреланде королеве представили фрейлину с падучей? Ужасная история, фрейлина расшиблась сама и искалечила младенца-наследника, он не выжил…

Козочка, тебе цены нет. Сколько еще таких происшествий ты знаешь? Софья польщенно зафыркала, я обескураживающе развела руками. Это заметили в классе, расценили как плохой ответ Розен, зашушукались.

— Тишина! — повысила голос я.

— Я здорова, — набычилась Розен. Я сочувственно улыбнулась.

— Это судить не мне, ваша страсть к предсказаниям мне не нравится. Я не назову ваш недуг, но уверяю, ни положение при дворе, ни место гувернантки он получить вам не позволит. Конечно, — продолжала я с сахарным состраданием, — остается брак или обитель, но если ваша болезнь станет известна… это даже не моя история…

— Змея, — прошипела Розен. — Это была просто шутка. Я пугала тебя.

— Угу, — неопределенно согласилась я, и произошло непредвиденное. Розен вскочила, чуть не опрокинув стул, и пулей вылетела из класса. Я со вздохом проводила ее и недрогнувшей рукой вывела за поведение единицу. Поставить ей балл ниже «хорошо» по предмету я все-таки постеснялась — владение языком у нее сносное, а вопросы мне ни к чему.

Розен я отчаянным росчерком записала в пассив, а предстояло куда более сложное — Алмазова. Она не избегала меня, но в отличие от той же Трубецкой начала сторониться. Бойкая среди одноклассниц, при каждой попытке заговорить с ней Алмазова краснела и мялась, и я не понимала, в чем дело, то ли ее напугали мои прошлые слежки, то ли науськал брат, а может, Трубецкая проговорилась, как я умею — ха-ха, если бы! — выводить на откровенность.

— В детстве она была до жути приставучей, — стараясь отвлечь меня от неудачи с Розен, Софья добросовестно вспоминала все, что связано с этой девицей. — Воображает себя пророчицей, ну, это ты уже знаешь… Она глупа, ничего не видит дальше собственного носа и травит любую, кто перестает ее обожать. Думаю, она выйдет замуж за пьяницу, и он начнет ее поколачивать.

— Почему? — с любопытством спросила я, заглядывая в стоящие на столе тарелки. То ли мне показалось, то ли в суп плюхнули мясо?

— Такие как Ветлицкий умеют пускать пыль в глаза. Дурочки как Розен на это ведутся, — безапелляционно выдала Софья, я ухмыльнулась. Прислуга, расставляющая тарелки с мясным жарким — что творится в академии? — чуть не выронила все из рук, я махнула ей и пошла восвояси.

Еще одно безотлагательное дело, еще одна зацепка, возможно, пустышка, как Розен, да и Калинина, что таить. Но отработать версию, пусть она окажется неверна, необходимая оперативная задача.

Заглавная «М» и строчная «р», у которой палочка имела наклон больше, чем прочие буквы. Я была убеждена, что письмо Лопуховой — подделка, я была солидарна с Ветлицким: заговор — бабий, и лично я сгорела бы со стыда, обвини меня еще кто-нибудь в соучастии. Я не дочитала письмо до конца, но меня бы не удивило, что финал у него такой: «Убьем наследника, тогда заживем!». Ничего странного, что Ветлицкий посчитал мою роль в академии завершенной, а если он на «гнезде заговорщиков» еще и настаивал, немудрено, что кто-то из вышестоящих чинов навтыкал ему палки в колеса, едва увидел, как выглядит «след». Злоупотребление спиртным как следствие эпического провала на работе, но не как оправдание, боже, нет.

В учительской я достала журнал своего класса и устроилась за столом. Сравнивай не хочу, одна проблема, у моих малышек не все предметы, но вдруг повезет? Делая скучающий вид, я пролистывала классный журнал, не упуская ни малейшей детали. Проклятая каллиграфия — у всех поголовно одинаковый, без примет почерк. Так в моем мире писали младшие школьники, которым снижали оценку за палочку неверной длины. Здесь, как я смогла убедиться, я тоже могла копать бесконечно, но это не мадам Хрум и не старичок-математик, у них почерк без наклона и менее вычурный, потому что одна родилась за рубежом, другой там учился. Пришла Окольная, швырнула журнал на стол, собралась уже выйти, потом повернулась.

— Софья Ильинична. Та книга, она у вас?

Никогда нельзя быть ко всему готовой, но я похвалила себя — я не торопясь подняла голову, озадаченно сдвинула брови.

— Книга? Юлия Афанасьевна, я вас не понима…

— Верните, — перебила она, понизив голос до шепота. — Я знаю, она у вас. Все… забыто, допустим. Ничего не было. Но книга, она мне нужна.

Да зачем она тебе, расскажи-ка, хихикнула Софья. Ей весело, а вот мне не смешно. Это не Штаубе рылась в моем белье, и ведь как аккуратно, стерва, профессионально Окольная провела у меня…

Обыск.

Какая, к чертовой бабушке, немощная Яга, это полная сил Окольная. Снова накладка, снова я поспешила с выводами, но пускай, не критично то, что можно исправить. Козочка, вопросы потом.

— Если вы так уверены, что у меня что-то есть, так возьмите, — я безразлично пожала плечами. — Я помню книгу, которой вы били воспитанницу. Я положила ее, кажется, на подоконник, ее, может быть, кто-то взял, на ней, вероятно, осталась кровь. Вы так боитесь за свое место, Юлия Афанасьевна? Не тревожьтесь, не думаю, что эта мелочь, которая к тому же до сих пор в тайне, на что-то повлияет…

Окольная выскочила, хлопнув дверью.

— …Всерьез. — Я откинулась на стуле, по-купечески сложила руки на груди, надула губы. — Логово змей. Тупых змей, козочка, вот что досадно. Трудно понять логику непрофессионала, а хитрый профессионал не поехал бы в приют… Ветлицкий набирает в филеры конченых бездарей.

— Какой приют? — перепуганно взвизгнула Софья, видимо, посчитав, что у меня в конце концов поехала крыша, и про Ветлицкого будто и не услышала. — Какой приют?..

Я встала, засунула журнал в шкаф и вышла. Софья имела право все знать, но история кинематографа длинная, затянется, а мне лень, и я пообещала — после, когда-нибудь, сейчас — Алмазова. Час прогулки, самое время.

Мои подопечные уже собрались, ждали только меня, и я повела их на площадку. Там уже играли в снежки младшие девочки и царствовала Яга, я, вспомнив, как Алмазова на нее смотрела, насторожилась, но к сожалению или к счастью, малышку больше Яга не пугала. Я жестом подозвала Алмазову.

— Скажи мне, ты ее боишься? — я незаметно кивнула на Ягу.

— Нет, мадемуазель, — изумилась Алмазова. — Я ее не боюсь.

Верю, верю, но что тогда, не могло же мне померещиться? Я терялась в догадках, и паршиво, что совершенные ошибки мешали мне строить версии. Я словно спортсмен никак не могла решиться повторить элемент, приведший к тяжелой травме.

— Ты ходила в храм. Спускалась в красный коридор.

— Да, мадемуазель. Я знаю, что так нельзя, но отец Павел меня не ругал. Он считает, что храм для каждого.

— Что ты там делала? — Лучше не улыбаться, и от волнения у меня капля пота побежала по спине. — Тебя застала старшая ученица, отец Павел мне рассказал.

— Я смотрела, — взгляд у Алмазовой был чистый, открытый. — Там красиво. Я знаю, что это нехорошо, я больше не буду, мадемуазель.

На чем ее подловить? Я отпустила ее. Надо думать, надо держать в голове, что малышка может не лгать, ей интересно, она привыкла к храму, ей одиноко. Алмазова как ни в чем не бывало влилась в кружок играющих девочек, а Яга статуей замерла под деревом, не сводя с воспитанниц немигающих глаз.

На следующий день явились двое из министерства просвещения — Толстый и Тонкий, как я назвала их про себя, в немалом чине коллежских советников и неожиданно очень грамотные. Толстый — улыбчивый, Тонкий — наоборот, они были везде и всюду и знали, казалось, об академии больше, чем мы.

Интереса ни к чему, кроме учебного процесса, они не проявляли, все закончилось теплыми одеялами и нормальным отоплением, а жаль, у меня были на воспитание и развитие свои планы. Толстый на мое предложение по поводу игровой площадки разулыбался и заметил, что, к величайшему сожалению, он на сие не уполномочен, а Тонкий сбежал. Я не сдалась и вечером чертила и рисовала то, что хотела бы видеть для активного досуга девочек. Художник что из меня, что из Софьи был аховый, но я надеялась на снисходительность.

На меня не показывали пальцем, не косились, не шептались за спиной — ничего из того, что я однажды уже пережила. Я водила девочек в храм и на прогулки, занималась с ними, следила, чтобы все выглядели комильфо, присутствовала на уроках, заполняла министерские брошюры, слушала, что говорят преподаватели и классные дамы в учительской и считала дни. Девять, восемь, семь, шесть, пять.

Дни текли, и ничего не менялось. Про меня не вспоминала Мориц, Миловидова на уроках делала вид, что меня не существует. Я перестала есть в своей комнате и садилась за стол вместе с воспитанницами, это всех удивляло, но все молчали. Да и черт с ними, прослыть странной, но быть живой. И осведомленной, а Алмазова наотрез отказывалась идти на контакт. Стоило позвать ее, и она замыкалась, так что Трубецкая ей попеняла, что она невежлива со мной. Потом я не стерпела, оставила Алмазову в дортуаре и спросила прямо, в чем причина ее настроения, она печально ответила, что тоскует по дому.

— Ты поэтому вытираешь стены в храме рукавом?

Я опешила, у меня перехватило дыхание, а Софья перехватила контроль. Я беспомощно открывала рот и не могла вымолвить ни слова, и замолчать была не в состоянии.

— Иди сюда, — скомандовала Софья и дернула Алмазову за пелеринку. Она пугала малышку, но тело мне в эту минуту не подчинялось, я чувствовала паралич, как во сне, когда надо бежать от опасности, но не можешь. — Немедленно отвечай, что ты рисовала в храме и что стирала? Что значит этот знак? Говори!

Алмазова хлопала глазами, и я видела, что она притворяется. Вот чему учит академия лучше всего — актерствовать, мимикрировать, выживать. Софья в запале не понимала, что ее обходит ребенок, а я не могла ни поправить что-то, ни помешать.

— Прекрати! — орала я беззвучно, Софья не слушала. — Прекрати это все сейчас же!

— Я не понимаю, о чем вы говорите, мадемуазель, — голос Алмазовой дрогнул, но списать это на страх или на ложь? — Я ничего не рисовала, спросите отца Павла. Я никогда бы не стала ничего рисовать в храме! Я не богохульница!

Софья махнула рукой, тело закололо, будто я долго лежала в одном положении и теперь каждая попытка двинуться причиняла мне боль. Я замерла, пережидая мучительные спазмы, Алмазова сделала книксен и убежала вниз, на площадку.

Черт. Черт, черт.

— Я все испортила? — с виноватой хитринкой понурилась Софья.

— Да. И, черт возьми, ты много себе позволяешь, — окрысилась я.

Весь оставшийся день я рисовала игровую площадку и вечером сунула чертежи и эскизы к заметкам для министерства. С Софьей я не разговаривала, на что она недовольно отметила — я дуюсь. Скажи, какая догадливая, лучше бы ты не влезала и в без того безнадежное дело, козочка ты моя.

До молебна оставалось четыре дня, и я не видела никакой к нему подготовки. Ветлицкого след простыл, Ягодин не объявлялся, зато Петр Асафович ежедневно привозил мне милые безделушки: чернильницу, изящный масляный светильник-ночник, нож для разрезания бумаги, альбом для стихов… к каждому подарку прилагалась записка, напоминающая, как прекрасно мы провели вечер, и между строк — ничего не произошло. Нет новостей — хорошие новости, но не в моем случае.

После урока изящной словесности меня задержал Алмазов.

— Софья Ильинична, — окликнул он меня от кафедры привычным просящим голосом, — оставьте Анну в покое.

— О чем вы? — нахмурилась я и погрозила Софье кулаком. — Если вы про то, что она бегает в храм, то спросите отца Павла о рисунке на стене красного коридора. Это недопустимо, моя ученица не будет малевать в храме никакие изображения.

— Она не делала этого, — тихо, но очень уверенно проговорил Алмазов, собирая тетради. — Она дочь священнослужителя, она никогда не осквернит святое место.

Он переложил тетради из одной руки в другую и ушел, я в полной растерянности села за опустевшую кафедру. Алмазова нажаловалась брату, и предположим, что он сумел вытащить из нее правду, но если нет? Сначала врала она, теперь они оба?

Чума на эту академию, козочка, и жандармерию вместе с ней.

— Что ты говоришь! — завизжала от ужаса Софья, приняв цитату за чистую монету. В этом мире не написали пьесу про беспредел в одном крохотном герцогстве, потому что я сомневалась, что Софья бы ее не прочла.

Мне никто ничего не высказывал, наоборот, все растекались патокой, особенно Каролина свет Францевна, даже Окольная выдавливала нежный оскал. Я наплевала на все, сосредоточившись на поисках — каждый раз, когда выдавался момент, я брала журналы: заглавная «М», строчная «р».

В учительской сидела преподавательница музицирования, я нагло вытащила у нее из-под руки журналы, заявив, что обещала помочь мадам Нюбурже, и уселась за стол. Учительница музыки вскоре ушла, я осталась в одиночестве, но ненадолго: явился Аскольд с полученными с почты письмами и ссыпал их в специальную корзину — оттуда мы должны были их забрать и просмотреть. Пришел отец Павел, поставил в шкаф журнал, огляделся. Этот журнал я еще не изучала и нацелилась на него.

— Софья Ильинична? Журнал старшего класса забрали?

Мне оставалось несколько страниц, но я со вздохом подвинула журнал к отцу Павлу.

— Все, что вы делаете, несвоевременно. Нередко благие намерения приводят к беде, и она задевает тех, кто был в стороне, — негромко произнес он и забрал журнал. — Благодарю.

— Вы о том, что кому-то министерство сократило часы? — довольно злобно поразилась я такому вероломству. — Отец, вы сами предложили вспомнить программу инспектора Рауша!

— Я человек, Софья Ильинична, — отец Павел устало покачал головой. — Я ошибся.

Будь на его месте кто-то другой, я бы его обругала в спину — про себя, но заковыристо, но я молча выждала, пока закроется дверь. Ищу не знаю что, не знаю где, но у меня было стойкое чувство, что письмо Лопуховой мне о чем-то напомнило.

Ручка двери дернулась, я истерически заорала — хватить шастать, надоели мне все, зашел Толстый — я вспомнила его фамилию: Начесов. С неизменной улыбкой он водрузил передо мной огромную корзину, в которой была роскошная шкатулка из слоновой кости. Софья ахнула, я похолодела и отстранилась от подношения.

— Софья Ильинична, это вам передал… Петр Арсеньевич, кажется, — Начесов мою странную реакцию проигнорировал, оперся о стол обеими руками и рассматривал шкатулку со всех сторон, я же с облегчением выдохнула. — Я забрал ее у этого вашего цербера. М-да. Неприятный типус этот Аскольд, неприятный… Господин Щекочихин со мной спорит, но я считаю, стоит иначе устроить охрану академии, м-да, и напомните мне потом вот что: архитектор. Я посмотрел ваши рисунки, мне все понравилось, но, Софья Ильинична, я ничего в них не понял. Архитектор лучше и посчитает, и подумает, где можно расположить игровой двор…

Начесов забрал подготовленные для него бумаги и исчез. Софья прыгала от нетерпения и дергала меня за рукав, требуя немедленно открыть шкатулку и посмотреть, что там виднеется за картонка. Сначала картонка! Я пожала плечами, достала и прочитала: билет в театр, императорская ложа… однако. Я не люблю оперу и балет, козочка, кстати, а в чем мы пойдем?

— Ты думаешь, я на каждый выход покупала себе новое платье? — закатила глаза Софья и облизнула от возбуждения губы. — Опера уже вечером! Если ты мне не будешь мешать, я все успею!

Ах ты маленькая Скарлетт О’Хара, ты заслужила арест в четырех унылых стенах, но я тебя сегодня помилую. Я открыла шкатулку, прикидывая, сколько она стоит и прилично ли делать такие подарки еле знакомой барышне, и отдернула руку, чтобы не сцапать конфету.

— Козочка, нет, не привыкай к сладкому, наешь бока, и умение из одного платья сварганить десяток тебя не спасет. Конфеты детям, но приятно, они, наверное, вкусные, а шкатулка потянет целковых на сто пятьдесят…

— Софья Ильинична? — в учительскую заглянула Окольная. — Пройдите в класс альменского. Скорее.

Дверь тут же закрылась. У меня перехватило дыхание. Таким тоном сообщают, что случилось непоправимое.