Классная дама (СИ)

Глава двадцать восьмая

— Пихтовое масло заказал Алмазов, — сказала я, глядя в пустоту, — но Алмазов добровольно уехал. Мог он бутылочку просто отдать? Бесспорно. Но если Аскольд считал, что масло куплено для Алмазова, потому что Алмазов его об этом попросил?

— Миловидова? — сразу предположила Софья. — Она плескает себе в питье, чтобы скрыть запах. Или кто-то заправил лампу. Пихтовое масло хорошо при простуде…

— Лампа, козочка. Масло горючее.

— Ты только что об этом узнала?

Нет, козочка, я только что поняла, зачем его покупали. Отбросим Миловидову и ее пьянство, и никто в здравом уме не станет жечь лампу с пихтовым маслом в общежитии. Соседям не придется по вкусу еловая вонь, а где этот запах никто не заметит, особенно сегодня?

— Козочка, тебе нужно спрятать важное письмо. Куда ты его положишь?

— К «Сладострастной поэме»? Ее до сих пор никто не нашел…

Алмазова говорила про жидкий огонь. Как я ее поняла? Превратно. Я рассказывала об извержении вулкана, всем было интересно, а Алмазова промолчала и не поправила меня, но при мне она молчала бы даже под пытками.

Бедная кроха, у меня не было шансов ей помочь. Алмазова была уверена, что брат замешан в заговоре, а еще в заговоре замешана я, а на самом деле?

Это не на Ягу она смотрела со страхом, когда Штаубе вышла во двор и сообщила, что меня ждет начальница и она зла. Штаубе заменяла хворую Калинину, заменяла долго, назначая девочкам любое наказание, какое полагала нужным. И не Алмазов, конечно же, диктовал Анне письмо. Я решила, что он дурак и не проверил, что нацарапала Анна, но это я оказалась дурой с поспешным выводом. Штаубе заставила Анну написать письмо, опасаясь своих ошибок, и почерк свой она не хотела выдавать. Неплохо, но на всякого мудреца довольно простоты.

— Умопомрачительно интересно, но зачем это все? — хмурясь, недоверчиво поинтересовалась Софья. — Ты говорила, все дело в краже казенных денег.

— В хищении, — машинально поправила я.

— А есть разница? — напустилась на меня Софья. — И Штаубе — классная дама, она ничего не может украсть, ты это прекрасно знаешь. Ты сказала — письмо написано для того, чтобы устранить Лопухову и Бородину. Теперь ты придумала новую версию?

Не знаю. Но жидкий огонь — это масло. Возможно, в письме, которое я не дочитала, сказано что-то об этом. Алмазова мучилась, брат избегал принимать ее слова за правду, что бы она ни говорила — про письмо, про знаки в красном коридоре, про Штаубе… Он мялся и выбирал посредником то меня, то отца Павла, а Штаубе заметала новый след — бутылочку с пихтовым маслом.

— Софья Ильинична!

Я застыла на пролете лестницы. Ветлицкий не торопясь спустился, подождал, пока я тоже сойду, протянул мне руку, я притворилась, что не заметила.

— Справитесь без меня, господин полковник? — уточнила я снисходительно. — Молебен состоится?

Черта с два, опять-таки черта с два, я никогда не могла его вывести из себя даже пьяного. Не по зубам мне сей орешек, надо смириться.

— Вы на меня сердитесь, Софья Ильинична, — неприятно улыбнулся Ветлицкий. — Полно, одно ваше слово, и мы вернемся к нашему разговору. Обещаю, на этот раз мое поведение будет достойным. А сейчас сделайте одолжение, вы слишком хороши для того, чтобы путаться у меня под ногами.

Я потянула носом воздух. Софья, которая все это время демонстративно молчала, опомнилась, пнула меня локтем под ребро. Козочка, что за манеры? Он трезвый.

Мне нужно спуститься в храм, Ветлицкий пойдет за мной, едва смекнет, что я имела в виду все его указания. Но вот я свернула в нужный коридор, а погони все не было, и Софья снова напомнила мне про беднягу и козу.

Коза терпит… Лестница в красном коридоре покрыта ковром, отменным горючим материалом. Кто знает, что если пожар на лестнице начнется внизу, то спасаться надо через пламя? Катастрофа в Капруне, сто сорок девять человек, которые выбрались из горящих фуникулеров и отправились вверх по тоннелю. Большинство не прошли и пятнадцати метров — их вернее огня прикончил угарный газ. Двенадцать человек послушали бывшего пожарного и пошли сквозь огонь — жизнь была им наградой за смелость и веру в знания.

— Знаки, которые стирала Алмазова — обозначения, где лить масло, — проговорила я. Софья молчала, всерьез испуганная. Я стояла перед дверью с двухвостыми львами. — Ну что? Последнее доказательство?

— Ужасно, то, что ты говоришь, — дрожащим голосом выдохнула Софья. — Дикость и варварство! Устроить пожар, убить людей?

Я, не споря с ней по сути, ухмыльнулась: пытать задержанного, надеясь, что он в чем-то признается, для нее допустимо. Ни разу у нас не было разговора про несчастную Лопухову. Фрейлину, которую забили до смерти из-за единственной невнятной улики. А что говорить про остальных? Что тебе грозило, козочка, ты хоть представляешь?

— Если Штаубе знала похожий случай, а он скорее всего был, не обязательно на храмовой лестнице, где угодно… но если не знала она, могли знать другие.

— Кто — другие, и зачем ей все это?

Понятия не имею, и версии будут ни на чем не основаны. В храме полная тишина, до молебна, если Ветлицкий суетится не зря, несколько долгих часов, я успею. Не могу не успеть. Я стала спускаться, вонь резала слизистые.

— Масло разлили недавно. Храм украшен ельником, до начала молебна запах порядком выветрится, но масло не высохнет. Кто подожжет его и когда? Может, Штаубе, а может, и кто угодно. Императрица ступит на лестницу, огонь охватит все за пару секунд…

Я остановилась, глядя на полустертый знак под ширинкой. Его, несмотря ни на что, отчетливо видно, а вот тонкую линию, уходящую вниз, не сразу заметишь.

Императрица будет идти очень медленно, в ее положении она беспомощна, она перепугается, попытается уйти от огня, но не сможет, за считанные мгновения дым ее задушит, убьет.

Мне надо было изучить красный коридор досконально и снизу доверху, а не только то место, на которое указала мне Перевозникова. Как Алмазова узнала про метку, откуда, когда? В один из ночных визитов в храм услышала, как в красном коридоре шарится Штаубе, а потом со свойственным ребенку любопытством пошла посмотреть, и было это до того, как она написала под диктовку письмо, или после? Бедная, как же ей было страшно…

Алмазова увидела знак на уровне ее глаз, а что разгляжу я?

Такие же отметины были и ниже по лестнице — на высоте моих коленей. От знаков шли тонкие линии из пихтового масла, пересекали ступени, перекрещивались, их, если не задаться целью, не отличить от узора на ковре. Это инженерный расчет — убийство, искусно замаскированное под несчастный случай. Убийство, жертвами которого станут двое — и больше никто. Ну, разве что кто-то рискнет собственной жизнью для спасения двух человек.

Трех. Я выпрямилась. Не двух. Трех человек.

Как Штаубе удалось выполнить все с такой потрясающей точностью, как она рассчитала, могла ли она это все провернуть в одиночку, откуда у нее деньги на подкуп слуг, как она проникла в дом фрейлины, и Софья права — зачем ей это?

Софья, козочка, чьи интересы крутились вокруг портних, денег и замуж, окончила бы милостью Штаубе дни в руках палача, но появилась я.

Появился Ветлицкий — не подарок, но человек с релевантным опытом. Непонятно как, но он распознал, что дело пахнет пихтовым маслом. Затруднения у него возникли с участницами: Лопуховой, Бородиной и Сенцовой, что с ними делать, он не знал.

Убила бы за то, что так обошлись с девчонкой, которая стала мне дорога. Стала единственным близким мне человеком.

Я спустилась по красному коридору до конца, открыла дверь в храм и огляделась.

— Отец Павел!

Отец Павел может оказаться тем, кто поднесет огонь к маслу, а старичок-математик — тем, кто рассчитал метки на лестнице. Штаубе — Штаубе свою задачу выполнила, а кто еще, кто же еще? Не ведет ли след из красного коридора дальше и выше, в кабинет ее сиятельства Мориц?

Храм напоминал склеп — он им и станет. В романах в финале всегда появлялся герой, влюбленный без памяти в героиню, и делал то, ради чего его вводили в сюжет. Автор моей истории был деконструктором, и вышла полная безнадега — не про избранного, не про героя, не про любовь, а про деньги и грызню крыс у трона. Все это тоже старо как мир, старо как Каин…

— Отец Павел!

Стоял сильный запах хвои от ельника. Шары блестели в свете лент, зеленые ветки припорошили белой ватой. Как в детстве, подумала я, далеком, когда сугробы были выше меня и пахло снегом и мандаринами, и сладкие подарки в картонной коробке, и живые елки, и конфетти — дешевое и блеклое, но такое радостное. Из всех волнений и тревог — контрольная и плохая оценка, а тридцать лет не исполнится никогда.

Беззаботная, сказочная пора.

Незапамятно давно я ползла по коварному льду, спасая ребенка, а сейчас в моих руках жизни двоих детей. Никто не знает, кого носит императрица, а если это мальчик? Второй наследник. Убить обоих, подростка и еще не рожденного, расчистить путь к престолу. Открыть дорогу смуте. Судя по всему, императрица, даже если выживет после родов, не сможет больше иметь детей.

Я бесконечно долго поднималась по храмовой лестнице, у меня пересохло во рту, дыхания не хватало. Прогрохотал звонок, стало много раздражающих звуков, коридор наполнился белыми платьями. Некоторые, не все, только избранные, которые этого сами еще не знают, отправятся на молебен и будут стоять рядом с ее величеством. Я посмотрела на старших девочек, недобро глядящих вслед новому преподавателю изящной словесности, обругала себя за тупость и кинулась вниз.

Возле парадной двери никто не дрых, на улице продолжала месить талый снег новая стража.

— Полковник Ветлицкий! — крикнула я, и двое мужчин ко мне немедленно обернулись. — Он мне нужен, где мне его найти?

Мужчины переглянулись, я подумала, что ведь они могли знать, кто я?

— Уехали его высокоблагородие, — с сожалением отозвался один из них. — Так будут вскорости, но ежели вам неотложно… вы, барышня… госпожу Миловидову отыщите.

— Кого?.. — не поверив, переспросила я.

— Танцам она учит или чему, барышня, — принялся разъяснять мне охранник. — Низенькая такая дамочка, неказистая. Она нам, вестимо, приказы отдавать не могет, но…

Я развернулась и побежала обратно в академию. Ноги промокли насквозь, с юбки текла вода. Миловидова? Это все, что Ветлицкий смог сделать — поставить кордон из мужиков и оставить за все отвечать беспросветную пьяницу?

Рыбак рыбака видит издалека, хмыкнула я.

— Куда ты? Миловидова — агент жандармерии? Она ревнует к Ветлицкому? После того, что он с ней сделал? — забрасывала меня вопросами Софья. — Ты ей поверила? Я нет. Она бы уцепилась за него, даже будь он и правда… такой лиходей.

Почему бы и нет, если в подпитии Миловидова мне не врала, а жаловалась на несправедливость. Карьера артистки не задалась, в науках для гувернантки она не преуспела, но подвернулся красавчик-жандарм, наобещал, совратил — не поручусь, кто и кого, устроил на теплое место…

— Ты, козочка, большой знаток этикета, — перебила я, подивившись эпитету, подобранному для полковника. — Скажи очевидное: кто из всей академии на равных с фрейлиной Лопуховой? И вот что: Штаубе догадывалась, что я в академии неспроста. А кто еще? Кто мог наплевать на князя Ягодина, но не наплевал, я все еще здесь, несмотря на все мои выходки, а почему? Не одну Алмазову я пугала… Они просто не знали, как со мной быть.

Софья с видом оскорбленной невинности объявила, что с тех пор, как я негласно начала считать себя серым кардиналом вновь созданной полицейской службы, я стала заносчивой и таинственной напоказ. Туше, козочка, твоя взяла.

— Ты собираешься кого-то обворовать и убить, а в полиции заявляешь, что видела возле будущей жертвы ранее судимого, к примеру, соседа, с ворованным барахлом. А потом этот сосед как ни в чем не бывало бегает на свободе, пытается наладить с тобой контакт и очень мешает всему, что ты делаешь. Тебе нужно скрыть не только совершенную кражу, но и убийство, которое ты задумала и уже свалила на другого, но твоя хитрость, кажется, не сработала…

— Перестань! — умоляюще заверещала Софья. — У меня болит голова!

А как у меня она болит, козочка, ты бы знала. Миловидова? Не вариант, я ей абсолютно не верю.

— Юлия Афанасьевна! Вы не видели господина коллежского советника?

Под грохот звонка Окольная с гримасой злости указала мне куда-то наверх, и я помчалась, сшибая спешащих в классы воспитанниц, а пробегая мимо одной из закрытых дверей…

Да. Капкан.

Я вернулась к кабинету ее сиятельства, не зная, что ей скажу. Я ничего не теряю, но делаю глупость, хотя никто, кроме фрейлины Мориц, не имел положение и власть, чтобы запустить лапу в казну и спланировать покушение. Я, чтобы не дать себе время подумать, открыла дверь.

— Я все сделала, ваше сиятельство! — зашептала я на альменском. Ввести в заблуждение — лучшее, что я могу. Поломать планы, которые и так пошли вразнос. — Каролина Францевна обещала мне денег.

— Что?.. — прохрипела Мориц. Ее словно душили, кто-то стоял невидимый за ее спиной и затягивал удавку на шее. Я бы решила, что она меня не расслышала или не поняла, но нет. Безумный мой план сработал.

— Каролина Францевна обещала мне денег, — алчно повторила я. — Двадцать тысяч целковых. Я сделала все, как велено, налила масло, по ложке на каждой ступени.

Ее сиятельство поднялась с кресла-панциря и стояла маленькая, сморщенная, очки бликовали и закрывали от меня ее глаза, но я бы не поклялась, что читаю людей как книгу. Что она думает — я спятила? Я испортила ей все окончательно?

— Я получу деньги и сразу уеду, — продолжала я. Слова на языке, которого я не знала, лились сами собой. — Вы больше обо мне никогда не услышите. И обещаю, я буду молчать.

— Конечно, ты будешь молчать, строптивая шавка, — губы Мориц вытянулись в подобие улыбки какого-то зомби, я обратила внимание, что у нее почти нет зубов. — Как без тебя обойтись, паршивая ты овца? То тут, то там, но я и не сомневалась — у Штаубе язык как помело. Нашла себе потомственную заговорщицу!

Хотя бы раз все, что Софья пережила за короткую жизнь, ей поможет. Мориц обошла стол, подошла ко мне, ткнула в грудь пальцем.

— Она давала тебе чертеж? — прошипела она.

— Она сказала налить масло на каждой ступени по ложке… — я хлопала глазами и по-дурацки улыбалась — я умница, похвалите меня. Я действительно умница, до Мориц дошло, что я напортачила.

— Убирайся! — каркнула она. — Вон! Деньги… получишь. Пошла прочь!

Она выскочила из кабинета — я ахнула. Еще немного, и старуха полетит, будто ей вставили в зад фитиль. Проворная старая дрянь. Вся моя ненависть скрутилась пружиной и готова была разорваться. Эта мерзавка хотела убить женщину и двоих детей. Кто отдавал ей приказы? Посол или аристократ, или еще кто-нибудь. Где я и где дипломатия этого века.

Коридор пустовал, я уповала на то, что Окольная не соврала, а Щекочихин или Начесов на месте.

— Господин коллежский советник! — я влетела в учительскую, испытав облегчение. Оба чиновника там — моя удача. — Господа! Ее сиятельство княгиня Мориц приказала устроить пожар в красном коридоре, когда там будет ее величество, я видела все собственными глазами. И ее сиятельство отправилась проверять, все ли готово…

Поверила бы я, если шальная девчонка ворвалась как ненормальная и забросала меня бессвязными репликами? Но я поверила Перевозниковой, например. И надо учесть, что получить столь высокий чин, как у этих двоих, нелегко, нужен талант, чутье ситуации.

Щекочихин вышел, не успела я закончить. Я почувствовала, как по треснувшей пересохшей губе течет кровь, а слова ранят горло. Начесов встал, подошел ко мне, озабоченно покачал головой.

— В академии жандармы. Полковник Ветлицкий… — через боль выдавила я.

— Я знаю, — кивнул Начесов. — Останьтесь здесь, Софья Ильинична.

Они профессионалы. Я могла в этом убедиться уже по тому, как они управлялись с бардаком в академии, по тому, как Щекочихин вручил мне конверт, а Начесов прикрыл Аскольдову лавочку. Они знали обо мне больше, чем я о них. Они оба знали больше, чем мы все — я, Миловидова, даже Ветлицкий. А наш герой, козочка, маг и князь, за сценой. Жизнь не сказка — в решающий момент мы вечно одни.

— Довольна? — мрачно спросила Софья.

— Наверное, да? — я пожала плечами. — Я все сделала. Заработала тысячу шестьсот целковых, если считать все вместе. Мало, но что поделать? Может, мне позволят остаться, понемногу отдадим все долги, а еще — выйдем замуж…

Я не надеялась бы, козочка, все-таки нет. Твоя история полна темных пятен, никто не захочет марать честное имя своей семьи. Пусть сколько-то там лет назад похожее уже было. Тем более если было. Ты ведь не успела влюбиться в штабс-капитана? Ты слишком умна, чтобы приносить все, что есть, а это и без того жалкие крохи, в жертву чувствам… Это же больно — осознавать, что оно того вовсе не стоило.

Я прислушалась к шагам в коридоре — кого-то несет. Зашла Миловидова, уголки ее губ дернулись, поползли в неприятной ухмылке вверх. Она многое хотела мне высказать, но сдержалась, прошла за стол, швырнула журнал поверх остальных, вытащила что-то из кармана.

Начесов приказал мне сидеть в учительской, и я рассчитывала послушаться, но мне не хотелось оставаться один на один с человеком, который бы с удовольствием меня придушил. Мне хотелось пить и смыть кровь. Я пошла было к двери, Миловидова сквозь зубы сказала:

— Я думала, я готова тебя убить. Я ошибалась.

— Ревнуешь Ветлицкого? — я обернулась и смотрела на нее безразлично. — Он мне не нужен.

Миловидова встала. В правой руке она что-то сжимала, и память услужливо подсказала, как один раз она уже подкрадывалась ко мне.

— Ну еще бы. Ты себе отхватила настоящего князя, Сенцова. Ты же красавица. Вот только скажи мне, надолго ли?

За моей спиной открылась дверь — Окольная, ее можно узнать по духам. Миловидова осторожно, боясь расплескать, поднимала руку с какой-то склянкой, и за мгновение до того, как содержимое выплеснулось мне на лицо, я рванулась к ней и с силой ударила по запястью ребром ладони.

Кто-то истошно кричал — Миловидова, корчась на полу, и на обезображенное лицо ее было страшно смотреть, Софья — «нет-нет, я не хочу в тюрьму, что ты наделала!», Окольная, Штаубе, которая вбежала и тут же попятилась, пока не уперлась спиной в шкаф, и губы ее безостановочно что-то шептали.

По ковру рассыпались капли крови и выжженные напрочь кислотой мелкие пятна, а потом появилось неожиданно много людей, и на плечо мне легла тяжелая рука.