Клёст - птица горная

Горные забавы

Как вы помните, я дал несколько советов командиру легиона. Но, что касается моего десятка, то я с самого начала запретил всем и отлучки, и хождение по нужде за периметр лагеря, — не дожидаясь приказа свыше.

А после разговора со Стариком нас, не мудрствуя лукаво, переместили и поставили в подчинение той сотне, что охраняла огненных химиков. Она тоже состояла из наёмников, но только качество её состава резко превосходило всё то, что имелось в моей прошлой. Я ведь предложил увеличить расстояние между фургонами химиков? — предложил. Из-за этого длина «химического» обоза возросла, а, раз так, то потребовалось увеличение охраны.

Новый сотник лишь мельком недружелюбно глянул на меня и определил наше место в хвосте. И я бы не сказал, что эта нелюбовь была беспричинной: я ведь предлагал покрывать фургоны бараньими шкурами и обновлять их каждый день? — предлагал. А кто долженорганизовать и контролировать такие работы? — правильно: командир походного охранения. Ко всем проблемам раздражающих поломок грузовых телег, потерь конских подков и охране отмороженных химиков, постоянно норовивших сварганить лишь им одним известную убойную смесь буквально из ничего, а потом укуриться ею до радужных глюков, сотнику добавилась ещё одна ежедневная головная боль. И характерный запах овечьей шерсти: хотя шкуры укладывались шерстью вниз, тем не менее вонь никуда не девалась.

Кроме того, центуриону вменялась и ночная охрана немалого «химического отряда». Помните мой рассказ о том, как Грач добыл мне горшок «негасимого огня»? В тот период, когда мы шли без топлива, не только я один хотел получить такое. Если бы химики распродали весь запас этого страшного оружия, то сотника казнили бы безо всяких лишних базаров, и он отлично это понимал. Вот и подумайте сами: ко всем проблемам получить ещё и «баранью», и в нагрузку десяток, выделенный ему из самой отстойной сотни, — похоже, в насмешку…

Но ведь и мне не улыбалось подобное перемещение. Моя команда ежедневно занималась этими самыми шкурами, и запаха мы получили никак не меньше, чем сотник. Плюс к этому обязательные ночные караулы — по одному человеку от каждого десятка, который сменялся через каждые два часа. В такие караулы попадали и десятники, — в порядке общей очереди, без исключений.

Мои читатели, наверное, помнят, что химический обоз имел и внешнее кольцо охраны. Причём, его сделали гораздо более основательным: легионеров поставили практически плечом к плечу, — не более, чем в 10 шагах друг от друга, словно частокол. Не представляю, какая такая ловкая мышь смогла бы проскочить подобную цепь, но потом на её пути вставали часовые из наёмников, т. е. мы.

Кроме того, Бим и Бом почему-то решили, что в этой жизни нужно попробовать всё, в т. ч. и отраву, которую колдовали охраняемые химики для личных нужд. Деньги мы имели право получать каждую неделю, — с этим проблем не было: хочешь — бери, хочешь — в кассе оставляй. Проблемы были только с женщинами, выпивкой и моровкой. Мои охламоны своими убогими умишками, сложенными на двоих, сумели-таки сообразить, что отсутствие моровки и обычного курева можно компенсировать научными познаниями учёных людей, и с первого же раза укурились так, что рухнули с ног и проблевались — слава Нечистому, не позвавшему их в свои чертоги. Надо полагать, этот зловредный бог решил, что на земле они принесут ему больше пользы, чем на небесах…

Пришлось мне лично побеседовать с учёными и торжественно им пообещать, что, если они не прекратят свою торговую деятельность на моих подчинённых, то я прикажу уголовникам затолкать им их чудные смеси сами знают куда. Чтобы химики прониклись сутью вопроса, я велел уложить в их фургон бесчувственных братцев, которые могли только мычать и блевать.

Да, последний фургон химического обоза был жилым, — самый настоящий дом-палатка на колёсах: большой, основательный, дно которого выстлано толстым войлоком, заглушающим звуки колёс, с аккуратными подстилками для сна. Но меня не отпускало навязчивое подозрение, что публика для него подобралась… м-м-м… примерно такого же пошиба, как моя бывшая сотня по сравнению с дисциплинированной армией. А новый сотник поставил нас на его охрану чисто по здравому рассуждению, что фекалии нужно группировать с фекалиями, ибо им легче будет найти общий язык.

Однако, тут он не угадал: я, как ни удивительно, не представлял, каким образом можно войти в доверие к этим боевым химикам, хотя имею жену-химичку, причём тоже «огненную», и несколько лет варился в учёной среде. Ну, скажу я, что, скорее всего, спас им их никчёмные жизни: «чёрные» наверняка ставили целью не простых солдат. Но я задержал обоз, начал озираться, и они, поняв, что достойной цели не будет, торопливо закидали камнями тех, кто попал им под руку, — пока ущелье совсем не опустело. Слова типа «скорее всего» учёная братия всерьёз не воспринимает, проверено. Может, «черные» хотели убить Старика? — вот он да, мишень более заманчивая. Или разбить метательные механизмы — это сделало бы химиков практически беспомощными. А укурки просто сказали бы мне: «Кончай нам по ушам ездить, дядя.» — и разговор бы закончился. Старик — тот, да, догадался, что из-за меня «чёрные» поменяли планы, а этим-то хоть в лоб скажи — не оценят.

Пора всё-таки рассказать читателю о боевых химиках чуть больше. Главная их работа на войне — вставлять стеклянные колбочки в глиняные горшки, начинённые адским порошком со смесью страшных железок с заострёнными краями или просто вязкой смесью, имеющую взрывную силу в разы больше, чем порошок. Если ты своими корявыми пальцами нечаянно сломаешь запаянную колбочку тогда, когда один её конец уже погружен в такой горшок, то… да будет Пресветлый милостив к твоей душе! Положим, что, когда дурак отлетает к небесным чертогам в прямом смысле слова, то стране от этого невелика потеря. Но жалко тех, кто стоит рядом, — ту же обслугу метательной машины, которая погибнет вовсе зазря. И ещё тех, кто оказался на расстоянии менее 40 локтей. А таких колбочек нужно вставить в горшок несколько штук, чтобы после его падения хотя бы одна сломалась наверняка. Для такой работы нужен человек с железными нервами или вовсе без оных, переставший бояться смерть по какой-то причине. Его нельзя утруждать на марше: вдруг война, а он — уставший?

Кроме того, нужны люди, умеющие быстро делать «негасимый огонь» из составных ингредиентов и так, чтобы не спалить к чертям собачьим всё вокруг. Легион имел свой походный запас, но совсем малый: очень опасно тащить с собой огромные объёмы подобного оружия, каждый горшок паковался особым образом, а в дальнем пути даже иголка — лишний груз. Такие специалисты должны понимать, что по неписанным солдатским законам тех, кто балуется подобными шутками, в плен брать нельзя: их надо сразу кончать на месте.

Есть и третий вид оружия: «весёлый дым». Когда горшок, содержащий его, разбивается, то появляется густое едкое белое облако, которое быстро расползается по помещениям. У людей начинают слезиться глаза, и появляется непонятное возбуждение, от которого их пробирает неудержимый смех. Для сражения, сами понимаете, они становятся совершенно непригодными. Если горшок со взрывчаткой действует лишь мгновенье, то после такого гостинца помещение нужно проветривать несколько часов, если не сутки, т. е. поражённая комната становится непригодной для обороны.

Горшки для «весёлого дыма» везут на войну пустыми: если телегу с ними тряхнёт на кочке, или у неё отвалятся сразу два колеса после перелома оси, то разбитый горшок сработает сразу же: ему не нужен запал в виде особой колбочки, «дыму» нужен только открытый воздух. Таким сосудам делают узкие горлышки, заливаемые воском или парафином, а разбить узкое горлышко — дураку тоже не проблема…

Значит, нужны умельцы, чтобы делать это оружие в походных условиях, «на коленке», за сутки перед боем. В идеале, они должны выполнять все три вида работ, перечисленные выше, хотя «весёлый дым» относится к категории химии воздуха, а не огня. Выполнять в условиях, которые никак не назовёшь лабораторными, когда вокруг все орут, стонут от ран, грязно ругаются и требуют от тебя шевелиться быстрее, ещё быстрее. И ты должен работать быстрее, но при этом не разбить ни одного горшка. Для такой работы учёные не годятся совершенно, — только лаборанты, и при этом чертовски талантливые и везучие.

Я знал, что наши химики участвовали в настоящих боях и, да, не представлял, как такую службу можно выполнять без употребления дури, отключающей здравый смысл. И вот так получилось, что первой моей темой для общения с отмороженными химиками стали Бим с Бомом…

— Я знаю, что все люди, вращающиеся вокруг науки, прибабахнутые. Кто больше, кто меньше, — сказал я. — Я не буду вас уговаривать, как малых детей, вести себя хорошо и слушать начальников, как маму родную. Я — человек простой: если вижу, что что-то делается во вред мне или моим людям, то сразу бью в морду. Даже родственнику командира легиона. Могу и убить сгоряча: мне можно, — я в голову раненый. Ребята, заноси!

Кашевар, Бондарь и двое новичков начали загрузку Бима и Бома в фургон.

— Куда, куда?! — закричал один из химиков и, размахивая руками, загородил дорогу. — Посторонним вход запрещён!

— Какие же мы вам посторонние? — искренне удивился я. — Мы топаем рядом с вами целыми днями, караулим ночью. А вы нам за это вон что сделали — отравили наших мальчиков!

— Мальчиков?! — возмутился тот. — Да у них уже бороды лопатой!

— Какие бороды? Эти жалкие волоски вы называете бородами?! — да полноте вам. Они ещё дети, полные дети и круглые сироты к тому же. Им по утрам кашку кушать нужно, а вы им дрянь продали! Мне теперь что, к командиру легиона идти жаловаться?

Ушлый химик понимал, что на изготовление дури из военного имущества и её продажу ни один командир не может закрыть глаза: это всё равно, что продавать запасные стрелы всем, кому ни попадя.

— К нам нельзя! Запрещено!

— Бросить я их не могу, а тащить на руках — сил не хватит. Сами их отравили — сами и везите.

— У вас свои телеги есть!

— Мне что, уложить их поверх запасного оружия или нашей палатки, чтобы они её заблевали? И чтобы мой сотник увидел, что у меня бойцы не в строю, и надрал мне задницу? Значит, так, умник: берёте их к себе, прячете и нянчите, пока не подрастут. Когда они начнут просить выпивку или баб — стало быть, уже выросли, и тогда зовите меня, а я уж придумаю, куда им приложить своё желание размножаться…

Со мной пытался спорить, как можно было догадаться, старший по фургону, в который укладывали два трупа Бима и Бома. Тому дяденьке на вскидку лет казалось 25–27; видя, что придётся, всё-таки приютить двух обормотов, он начал нервно теребить подол свободной рубахи, которую носил навыпуск, словно сельский парень, только подпоясывал её не пеньковой верёвочкой, а кожаным ремешком с медной пряжкой. Штаны у него были плотно облегающие, покрытые такими же радужными пятнами, что и рубаха.

Когда он начал комкать подол рубахи, я обратил внимание на его пальцы, — жёлто-зелёно-коричневые, длинные и неспокойные, выдававшие бывалого экспериментатора. Поскольку на его руках и лице следов ожогов не наблюдалось, то напрашивался вывод, что этот сукин сын действительно чертовски везуч.

Мы топали по обе стороны фургона: две колонны по 4 человека. Наши две телеги замыкали «химический» обоз, ими управляли вольнонаёмные возничие. Впереди и позади нас шли наёмники, причём лучшие десятки, составленные из проверенных ветеранов: я спинами ощущал их презрительные взгляды, а выходка Бима и Бома и вовсе не добавила нам уважения.

Движение армии через горы — дело небыстрое и выматывающее. Идёшь, идёшь — и всё вверх и вверх; начинает не хватать воздуха с непривычки, а вода в котлах закипает слишком быстро, — из-за этого мясо плохо проваривается. То справа обрыв, то слева, а дорога вдруг сужается. Иногда слышишь шорох камушков, и горе тому, кто не обратит на него внимание: это может оказаться камнепад или, что ещё более вернее, подлость со стороны «чёрных». На самые крутые горы посылать дозоры невозможно: подъём вымотает людей до упада и, даже если они наткнутся на врагов, то едва ли смогут сделать им что-то плохое из-за усталости. «Чёрные», конечно, этим пользовались и сбрасывали на нас камни. Спасало нас то, что за тысячелетия всё, что плохо держалось, так или иначе сползло вниз, а плитняк для вредительства не годился, поскольку катиться вниз не мог. Но, как я говорил, комариные укусы раздражают, и никому не хочется оказаться в числе единиц невезучих, ставших калеками без войны или даже погибших.

Сам факт того, что рядом ошиваются «чёрные», говорил о том, что мы подходим к границе, поскольку ни один отряд не углубляется на территорию противника на 10 дней пути — максимум на три: тут тебе и проблема продовольствия, и не всегда лояльное население, которое или посылает гонца к войскам, или даже пытается нападать. Не говоря о том, что где-то бродят очень недружелюбные особые войска, специально выискивающие «бандитские подразделения» и тех, кто им помогает. Однако, горы внесли некоторую корректировку: в них армия движется гораздо медленнее, а шустрые «чёрные», похоже, перемещались даже быстрее, чем те же «ночные совы» на равнине. Из-за этого вредительство ощущалось не три дня, а больше…

Нападение произошло тогда, когда, казалось, все неприятности остались позади, а наши передовые отряды вышли в долину. Никто бы не смог его предугадать: с правой стороны дороги протекала мелкая каменистая речушка, — равнинная, спокойная. Те, кто топал пешком, переходили надругой берег и шли вдоль него, параллельно движению основной колонны, поскольку он был плоский и широкий. А с левой стороны дорогу подпирал пологий склондлиной не более 20 локтей, — даже не холма, а какой-то мелкой кочки, — если сравнить её с теми исполинами с вечно-белыми от снега шапками, что нам встречались по пути. Которая, тем не менее, сузила обочину до минимума, поневоле вынуждая людей переходить на другой берег ручушки, чтобы увеличить общую скорость движения колонны.

Конечно, эту кочку легионные дозоры прочесали мелким гребнем. А до этого особые войска кого-то там потрепали неподалёку. Казалось бы, всё зачищено, и ставить на подобный пригорок боевое охранение — это уже болезненная мания какая-то. И вот на тебе: из кустарника на вершине, похожего на орешник, высыпала толпа «чёрных» и молча бросилась на нас.

Теперь не оставалось ни малейшего сомнения: целью был назначен именно химический обоз. Как только он вышел на этот отрезок пути, став из-за поворота дороги на время невидимым для тех, кто шёл за нами следом, — на наши головы обрушились враги.

По счастью, «чёрные» не обстреляли нас из арбалетов, — иначе 2/3 охраны полегло бы сразу. Наверное, свой запас стрел они уже успели потратить до нас, но, однако, их внезапная атака внесла растерянность в ряды охраны не меньшую, чем неожиданный обстрел, — если не большую.

— Сомкнуть щиты! — заорал я. — Работай копьями!

Ах, как я угадал с наукой! Сколько раз, бывало, по пути на учебный полигон или обратно я подшучивал над своими бойцами командой «Сомкнуть щиты!». Мои придурки начинали испуганно озираться на меня, друг на друга, бестолково толкаться, кое-как выравнивая линию, а я тупым концом копья наказывал замешкавшихся, — только Кашевара старался сильно не задевать. И даже в походном строю иной раз отдавал такой приказ, — правда, стараясь не вызвать панику во всей колонне. Меня все считали обиженным обоими богами, а вот конкретно в тот день моя наука сработала так, как надо: наша левая пятёрка мигом встала в плотный строй, прикрытый щитами и ощетинившийся копьями, а остальная охрана обоза бестолково задёргалась, выхватывая мечи и испуганно озираясь.

Дзинь, ш-ш-ш-ш, хрум, а-а-а-а!!! Ожесточение «чёрных», надо признаться, меня изумило: его явно предварительно разогрели до максимума и вот теперь излили на нас, как крутой кипяток из котла. Мои бойцы держали копья по моей учёбе, — под локтем, прижимая древко к боку, а я своё поднял над головой, словно пилум. Враги попытались сходу сблизиться вплотную, прорваться между нашими копьями, отталкивая их своими щитами, но я остриём ударил в лицо самого шустрого «чёрного», потом другого — получилась заминка, а раненых мною врагов мои бойцы стали добивать. Остальные «чёрные» не стали кидаться в такую свалку, где сцепившиеся, скорее всего, начали бы кататься по земле, как школьники, а уклонились от неё, атаковав конкретно меня.

Один из «чёрных», разбежавшись под уклон, с визгом подпрыгнул, явно нацеливаясь перепрыгнуть наш строй и приземлиться за нашими спинами. Но не угадал: Бондарь, стоявший от меня слева, на лету подцепил его на копьё и зашвырнул ещё дальше, выше крыши фургона, — послышался всплеск потревоженной речки. На меня набросились сразу двое: я смачно вонзил остриё копья в щит правого из них, отпустил бесполезное древко и, быстро выхватив из ножен трофейный меч, сходу отбил удар другого.

Щит, в котором глубоко застряло острие копья, становится, мягко говоря, бесполезным, и «чёрный» тут же сбросил его с руки. Но мне от этого не стало легче, поскольку меня атаковал второй противник: я сумел отвести своим мечом его удар к земле, но он лягнул ногой в мой щит, имея преимущество по высоте — я поневоле отшатнулся и сделал шаг назад, удерживая равновесие. Этот второй тут же нанёс удар Бондарю, не успевшему отойти от переброски тела через фургон, одновременно выставив мне свой щит едва ли под нос, прикрываясь от моего возможного удара. Но я присел и рубанул с оттяжкой его понезащищённому бедру.

Над моей головой в тот же миг свистнуло лезвие меча первого противника, сбросившего щит с моим застрявшим копьём. Я обратной отмашкой окровавленного меча отогнал его на шаг и тут же принял на щит удар сверху от раненого второго, который при этом рухнул на колено подрубленной ноги и упёр в землю нижний обод своего щита, слабея от потери крови. Мне оставалось только ударить его по левой стороне шеи и полностью сосредоточиться на первом.

Тот, хотя и был без щита, снова яростно атаковал меня; в левой руке у него теперь сверкал длинный нож, что делало его смертельно опасным: а вдруг он его метнёт? К тому же, он своим ножом сумел отвести удар моего меча — ой, мама, да откуда они взялись ловкие такие?! Я за двадцать с лишним лет ни разу не встречал столь шустрых противников; когда-то в молодости мой Учитель натаскал нас на быстрые схватки, но он был уникальный человек, и мне после него ни разу не попадались враги, натасканные не менее жестоко, чем я. А тут ловкие бойцы прут на нас косяком, словно дурная рыба на нерест, — у меня аж глаза на лоб лезут. Кажется, я начал догадываться, из каких краёв был родом мой Учитель… возможно, я сейчас дерусь с учениками учеников его былых товарищей! — хоть у них лица и скрыты чёрными масками, но то, что их возраст — шибко менее 30 лет, — совсем не секрет.

Между тем на помощь моему противнику подскочил ещё один «чёрный». На моих бойцов, выставивших вперёд копья, враги бросаться не решались, да, собственно, они «закончились»: из кустов никто более не выпрыгивал. К тому же, «чёрные» вовсе не жаждали доказать нам, что они гораздо круче: их главной целью было «содержимое» фургонов. Поэтому противники шустро обогнули наш строй слева и устремились к задней части фургона, где имелся вход вовнутрь. Мои бойцы, прижимаясь друг к другу, побоялись встать им на пути… а я отбивался сразу от двоих, и стоял ближе к лошадям! Всё, кранты нашим химикам…

— А-а-а-а-а!!! — послышался безумный вопль.

«Чёрные» отбежали от задка фургона назад, объятые безжалостным «негасимым огнём», бросая горящие щиты. Подобное продолжение боя оказалось неожиданным для всех: даже те, кто атаковал меня, отступили в смятении.

— Ба-бах!!!

Тугая волна воздуха ударила фургон в зад так, что он сдвинулся вперёд сам, вынудив ошалевших коней сделать пару шагов против своей воли. Бараньи шкуры сорвало с полога словно листы бумаги порывом ветра. Все стоявшие с левого фланга бойцы опрокинулись, будто кегли под ударом биты — и мои, и чужие. Даже я пошатнулся, мгновенно захлебнувшись воздухом, а в уши словно комки ваты загнали, да ещё с таким хлопком, что чуть голова не лопнула. Перед наступлением глухоты я всё-таки успел услышать характерный короткий свист железа и догадался, что обдолбанные химики грохнули горшок, начинённый мелкими железяками…

Обезумевшие кони рванулись вперёд; на козлах никто не сидел — возница испарился в первые же мгновения боя. По счастью, фургон оказался для них слишком тяжёл, чтобы им удалось бы разогнаться до бешеного карьера; к тому же, на оглоблях с правой стороны гроздьями повисли те, кто перебегал речушку нам на помощь.

Отъехавший фургон открыл прямой путь моей второй пятёрке, поспешавшей нам на помощь в сомкнутом строю, выставившем копья. Взрыв её тоже слегка оглушил, но гораздо меньше, поскольку химики бросили бомбу на нашу сторону дороги. Видя, что меня прижимают, бойцы устремились мне на помощь, заодно как бы удлиняя общий строй десятка… увы, уже опять неполного!

Всё это произошло с безумной скоростью, и я потерял понимание, что творится вокруг. Видя, что те, кто атаковал нас, улепётывают обратно наверх, я завертел головой, пытаясь разобраться, что делается рядом со мной.

Итак, имеем следующее: фургон, шедший впереди нас, тоже ушёл вперёд: его возница не сбежал, а, наоборот, хлестнул лошадей в наивной попытке выйти на скорости из атакуемого участка. Его охрана перебита и рассеяна, — создать с ней единую линию сопротивления уже поздно. «Чёрные» закидали его чем-то горючим — от него валит густой дым. Тут враги тоже бегут назад, а я не вижу причину, по которой нужно было бы бросать им навстречу своих недоделков.

«Наш» фургон из-за ошалевших лошадей догнал его и тоже остановился. Химики попрыгали наземь, а их пятки сверкали уже на другой стороне речушки. Ага, их жизни вне опасности… до тех пор, пока я не увижу, что они натворили.

Так, Бондарь… Ох, ты, мать моя! Его ранили в печень: из уголка рта стекает струйка чёрной крови. Здоровенный мужик лежит беспомощно, а по его щеке стекает скупая слеза. Умрёт сегодня же, — никаких сомнений. Что там ещё?!!

Крайним левым стоял Жнец, а сейчас он лежит: ему в незащищённые части ног попали железяки из бомбы. Раны, надо признаться, ужасные: когда я впервые в жизни увидел ранения от подобного оружия, то они выглядели совсем безобидно (помнится, Гном тогда только задницу почесал), а эти… никакая стрела не оставляет таких рваных ран! Вот, сволочи, что придумали! — лишь бы человеку больше страдать! Убил бы!!!

Пацан, приподнявшись на локте, улыбается смущённо, разглядывая свои раны и как будто не верит, что они — его собственные. Ага, шок: я с размаху даю ему оплеуху, чтобы разбудить ощущения. Мой былой походный опыт мне это подсказал, да и баба моя… хм, жена, — то же самое советовала, по итогам их, так сказать, «лабораторных опытов» нашего учёного городка…

— За что, командир?! — Жнец едва не вскочил на ноги, но я ладонью вдавил его обратно наземь:

— Лежать, салага! Это приказ!

— Так больно же!

— А в морду?

— Уже и так словил…

Рядом со Жнецом копошились Бим и Бом. Ну, да: были бы у них мозги — было бы сотрясение. А так «близнецы» занимались очень важным делом: увлечённый Бом пальцами вырывал железки из щита лежащего Бима, упираясь в этот щит коленкой, а Бим возмущался типа того, что свои иметь надо, и не дай Пресветлый зажилить приятелю хотя бы парочку из них. Чем бы дитя не тешилось…

Читатель, возможно, подумает, что мне попались Бим и Бом, совершенно не адекватные к реальности: занимаются ерундой, а кругом — враги. Однако, я должен извиниться и добавить, что к этому моменту «чёрных» нигде не было видно, а сколько реально прошло времени — трудно сказать. Кажется, я словил то, что моя жена называла «контузией»: последствие воздействия дьявольского оружия, в разработке которого она сама принимала участие. Ладно, вот вернусь домой и поговорим с ней на кухне более подробно… и чтобы она стояла ко мне задом, как провинившаяся школьница!

— Ба-бах!!!

Вот это был ОН, самый настоящий «Ба-бах»!!! Рванул фургон, подожжёный врагами, и, хотя он отстоял от нас далеко, — нам тоже хватило. Моя вторая пятёрка, пришедшая на помощь, оказалась сметённой одним махом, и даже я ощутил толчок в бок и поспешил послушно упасть, невольно вспоминая, как когда-то по молодости подорвал запас целой нихельской армии, и начиная догадываться, по какой причине быстро исчезли напавшие на нас «чёрные»…

«Господи, Пресветлый, на милость твою уповаю!»- мысленно бормотал я, вжавшись носом в каменистую дорогу, по которой шлёпали обломки, отброшенные взрывом, и любой из них мог огреть тебя по затылку.

Грохот стих, осела дорожная пыль, которую метнуло в нас щедрой пригоршней весом с полбочонка пива, и стало возможно дышать. Я разевал рот, пытаясь восстановить слух, но не очень успешно.

Собственно, бой на этом закончился, и оглушающую тишину разрывало только редкое надрывное ржание подраненной лошади, бившейся на берегу треклятой безымянной речушки. Солдаты поднимались по одному, ошарашенные и растерянные, отряхивались, оглядывались, пытаясь найти товарищей. Двух фургонов не стало: один разорвало взрывом на куски, а наш разломало ударной волной из-за того, что он сблизился вплотную с подожжённым. Мой десяток убил троих напавших: один лежал, пронзённый насквозь копьём, которое так и не смогли вырвать из его тела, а тот, кого Бондарь перебросил в речку, был добит второй пятёркой, причём двое штрафников кололи несчастный труп особенно яростно, воображая, скорее всего, меня на его месте. Третьего я убил сам, но поздно: он успел-таки достать Бондаря, которого мы после боя нашли побледневшим и умершим, а вместо слезы на его щеке осталась полоска грязи от попавшей пыли. Успел ли он заработать сыну на университет? — кто знает… уже и не спросишь.

Наши охраняемые, честно говоря, спасли себя сами: едва только убийцы приблизились к фургону, как они закидали их горшочками с «негасимым огнём». Эта смесь обладает подлым свойством легко разбрызгиваться: если ты прикрылся щитом, то брызги от разбитого горшка всё равно летят далеко в разные стороны, а любая капля прожигает плоть до кости, пока не выгорит. Для верности химики швырнули в нападавших ещё и горшок со смесью пороха и железок, от которого досталось всем: и врагам, и Жнецу, и, вдобавок, окатило легионеров, поспешавших к нам на помощь из-за поворота дороги — словно их сходу осыпало пригоршней стального острого гороха, да потом ещё добавило взрывной волной со смесью едкой пыли и мелких камушков.

По моей команде Бим и Бом на холстине потащили Жнеца в полковой лазарет. Пацан, наконец-то, ощутил рвущую боль и принялся грязно ругаться, злоупотребляя воровским жаргоном, а «близнецы» весело ржали, изучая неведомые им до этого обороты родной речи. Кашевар получил несколько царапин — я отправил его вослед за Жнецом: пусть почистят ему рану, от греха.

По итогам дня я мог лишь хмуро молчать и скрежетать зубами: по всему получалось, что я — самый опасный десятник во всём легионе. Посудите сами: на наш легион было совершено два крупных нападения, и в обоих случаях моя команда оказывалась в самом горячем месте. Результат: двое убитых, двое раненых, в то время как многие СОТНИ в этих стычках не потеряли НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА.

Самое главное вот что: я ведь сам до одури дрессировал мужиков держать строй любой ценой, — даже тогда, когда его ломят здоровенные лбы; учил, что сохранить строй означает спасти жизнь, а тут вдруг сам сплоховал. Шустрый малый ударил ногой в мой щит — и я попятился. Да, неожиданно. Да, я был в движении, — дрался. Но Бондарю от этого сейчас никак не легче, и невозможно вымолить у богов для него второй шанс, невозможно заменить кормильца семье. Самое паршивое в том, что мои бойцы могли видеть, как я пошатнулся, и как мне учить их после этого стойкости в любой ситуации?

Если бы в первый раз я не остановил обоз, то, скорее всего, мы тихо миновали бы то страшное ущелье, в котором готовилась засада на кого-то другого. Командир легиона учёл мою смекалку и поставил нас на охрану самой заманчивой мишени — и вот нас опять побили… определённо, простым бойцам лучше держаться от меня подальше! Если так и дальше пойдёт, то до конца этой войны я точно не доживу! — слишком уж опасны эти «чёрные»… А те, кто идёт рядом со мной, — они тоже полягут. Мне, иностранцу, до них вроде бы и дела не должно быть, а вот сосёт что-то в душе неприятное…

Кроме того, наш десяток, формально, свою задачу не выполнил: мы не сумели защитить подопечный нам фургон, и, если бы у химиков не нашлось заначек, за которые, опять-таки формально, их нужно было бы отдать скопом под суд, — то все они были бы мертвы. С другой стороны, я вообще не понимал: за каким таким дьяволом Старик поставил самый отстойный десяток на охрану химического обоза? Понадеялся, что я придумаю что-то эдакое? Я ведь не Бог…

А Штырь, конечно, молодец. Не струсил и повёл бойцов в атаку, сомкнутым строем — по моей науке. Вон ходит рядом, утирает с лица мелкую струйку крови, в ушах пальцами ковыряет, головой трясёт, поскольку ему повезло оказаться к месту взрыва ближе всех. Кашевара вёл рядом с собой, — берёг, как мог. А всё-таки знатно они кувыркнулись, ха-ха-ха!

Меня опять накрыло странным ощущением, что я живу чужую жизнь и делаю вовсе не то, что нужно, а то, что приходится. Какие горы, какие «чёрные»?! Меня за этим, что ли, послали?! Я провёл себя пальцами по лицу: я ли это? И что сейчас делать? — опять то, что должен делать бравый десятник?

Я хлопнул Штыря по плечу:

— Спасибо, друг! Ты храбро воевал сегодня. И мужикам не дал разбежаться… Выпить хочешь?

— Вина. Пшеничного. Кружку.

— Ого, кратко и по сути! Давай, пошли к Грачу… Столяр! Остаёшься за главного! Вот вам на всех… — и я вложил в его ладонь пригоршню монет, которые выгреб из кармана. — Палатку поставите во-о-о-о-он там, на другом берегу! Сегодня всё равно движения не будет… Биму и Бому много не давать! Я их знаю: они и ведро вылакают, а нам их сейчас грузить некуда.

Столяр вяло кивнул — очень похоже, что и его приложило не слабо.

— Штырь, давай-ка сначала разыщем наших химиков. Надеюсь, они не родили идею бежать назад в Славоград: за последнее время приняли столько разной дряни, что могут вернуться домой за пару дней. По мне бы век их не видать, но, блин, не хочется попасть в штрафную сотню из-за потери обкуренных идиотов. А столько выкурить, чтобы их догнать, мне здоровья не хватит!

Уголовник загыгыкал. Я впервые видел, как он смеётся, и не думал, что он может смеяться так, как будто тебя встряхивает после каждого исторгнутого смешка. Похоже, его отпустило, и сейчас пошёл сброс нервного напряжения.

— Шмаль у них знатная, — согласился он, успокоившись. — Думаю, что «чёрные» такую тоже принимают. Или даже круче.

И сплюнул вязкую слюну.

— Столяр! Будут нас спрашивать — скажешь, что химиков ищем.

— Так точно… химиков…

Мы со Штырём перешли речку, не снимая сандалий, и пошли по единственным пока мокрым следам на том берегу. По счастью, нашим подопечным далеко убежать не довелось, поскольку тот берег кишел нашими легионерами, которые их быстро схватили и повязали как трусов.

Центурион, чья сотня изловила искомых нами бедолаг, страдал от тяжести выбора, мучившей его похуже иного похмелья: то ли передать их полевому суду, то ли сразу сжечь живьём, поскольку деревьев, подходящих для виселицы, поблизости не наблюдалось. Мои клятвенные поручительства, что в их руки совершенно случайно попали видные научные деятели славной Божегории, которым не пристало ходить в рукопашные атаки, а полагалось только возлежать на ковровых подстилках, покуривая благовонные кальяны в глубоких мыслях о развитии отечественной науки, и плюс к этому одна, последняя, золотая монета, выковырянная из загашника доспеха, сломили слабое сердце грубого вояки: он отдал их нам. Хотя сначала почему-то долго не доверял моему прямодушному честному взгляду вкупе с небритой харей Штыря, красовавшейся на шее, украшенной виртуозной татуировкой в виде голой русалки, которую перевил змей с похабной улыбкой на два кинжальных зуба.

Напоследок Центурион почему-то не удержался и отвесил знатного пенделя одному из переданных ценных представителей науки, да такой, что тот пробежал несколько шагов и растянулся на песке, рассыпав из карманов какие-то травянистые пыльные остатки. Но, похоже, учёные люди совершенно не расстроились из-за того, что попали в мои грубые руки, и кидались мне на шею как дети на любимую мамку, со слезами умильной радости от долгой разлуки.