Клёст - птица горная

Человек — не птица

— Командир, командир, глянь — человек летает!!! — восторженный Бом буквально вцепился мне в руку, не давая донести до рта ложку с кашей, и тыча пальцем в небо.

— Эх, мать моя! — я в первое мгновенье хотел убить этого обормота за дурацкую шутку, но, поневоле глянув на утреннюю синеву, разинул рот, словно зелёный мальчишка.

На голубом небе отчётливо вырисовывался тёмный треугольник, от которого в разные стороны шли тончайшие верёвочки илипалочки — издалека не понятно. Но вся эта конструкция поддерживала, без сомнений, живое, шевелящееся тело!

«Дракон, что ли?»- первая пришедшая ко мне мысль могла быть только такой: дикие горы, драконы — это всё наши давние детские сказки, с которыми знакомили каждого ребёнка с рождения.

Яприложил ладонь к глазам, присмотрелся. Нет, всё-таки и правда человек, подвешенный под треугольник воздушного паруса, расположенный тупым концом вперёд. При этом парус поднимался по широкой спирали всё выше и выше, но, человек явно от этого не расстраивался и вёл себя совершенно спокойно. Мы, бросив котелки, вскочили все как один и таращились, щурясь в небеса. Да уж, ничего подобного никто никогда из нас в жизни не видел, а придётся ли увидеть ещё раз — вопрос…

Между тем треугольник достиг некоего потолка, отмеренного ему богами, и подниматься далее был не в силах. Человек пошевелился, подёргал руками и начал лететь прямо на вражеский лагерь, явственно удаляясь от наших позиций, хотя взлетал, очень похоже, с нашей стороны. Мы могли лишь молча провожать его взглядами, не в силах ни помочь, ни задержать отважного летуна.

С вражеской стороны от земли ввысь взметнулось тёмное облачко стрел, но оно смогло подняться лишь чуть выше половины расстояния до героя, а потом, обессиленное, стало опадать. Тот начал нарезать круг по периметру вражеского стана, словно любопытная сорока. А ведь у него, похоже, есть большая подзорная труба! — и это резко меняет дело. Получается, что среди бела дня божегорский шпион нагло осматривал диспозицию вражеских войск, а те никак не могли помешать этому.

Между тем произошло что-то непредвиденное. Треугольник как-то нехорошо дёрнулся и стал резко терять высоту. В небе появилась вспышка и густое, стоячее чёрное облачко — несомненно, сигнал бедствия. Я увидел, что человечек начал беспокоиться и дёргаться, но, похоже, его усилия не приносили нужные результаты: треугольник неумолимо снижался.

От нашего легиона на выручку сорвалась конная полусотня — их командиры явно были в курсе, что требуется делать. Что-то толкнуло меня в спину, и я, сломя голову, тоже побежал в поле, провожаемый изумлёнными взглядами сначала своего десятка, а потом всех встречных.

Я добежал до рва, вскарабкался на противоположную сторону, огляделся: медленно, я бегу слишком медленно! Полусотня оторвалась далеко вперёд, начав форсирование речки, т. е. уже нарушала границу между государствами. Справа на меня насмешливо глазели кавалеристы, многие из которых уже гарцевали в седле, но мчаться вперёд без приказа не спешили.

— Куда?! Куда?! — послышались мне в спину злобные окрики из лагеря. — Назад!!!

Я, наоборот, зайцем припустил вперёд, сжимая обнажённый меч, словно меня подстегнули. Конники заулюлюкали, захохотали; со стороны пехоты посыпались ругательства. Да наплевать!

Что это было? Подсказка свыше, что это и есть часть того, что потом очень сильно повлияет на мою жизнь? Я бежал вперёд, задыхаясь, словно бы за мною гнался сам Нечистый со всей своей свитой.

Летун, заложив очередной круг, гораздо меньший по размеру, кое-как сумел удержать приемлемую высоту, но было ясно, что очень скоро его истыкают стрелами, если он не прекратит парить над вражеским лагерем. Между тем навстречу нам помчалась конница ледогорцев, и произошла яростная, короткая сшибка. Послышались перезвон стали, крики, ругательства, ржание павших коней…

Я как раз добегал до речушки, когда увидел, что с поля боя мне навстречу пугливой рысью скачут несколько лошадей, потерявших седоков и торопящихся вернуться назад, в расположение нашего легиона. Я, начерпав сапогами воды, перебежал на другой берег, теряя скорость из-за промокшей обуви, но тут со мной поравнялась одна из лошадок, привлечённая куском ржаного недоеденного за завтраком хлеба, что был выхвачен мной из кармана и которым я размахивал с таким вдохновением, словно сжимал кусок золотого самородка.

Хлеб — кобыле в зубы, а сам — в седло. Давай, давай, дорогая, разворачивайся!

Пока лошадь жевала хлеб, я таращился вверх, пытаясь угадать, в какую точку свалится наш летун. Кавалеристы озлобленно рубились, и смотреть на небо у них особой возможности не имелось. Одни не могли ничем помочь падающему шпиону, а другие — ловить его, поскольку все перемешались в яростной схватке, где каждый кого-то колошматил и сам отражал падающие удары.

От каждой армии отделились ещё группы кавалеристов, при этом ледогорские помчались не на выручку сражавшихся товарищей, а по ходу полёта героя, следуя за его тенью на земле. Божегорцы, наоборот, рванулись к ним наперерез. Я, прикинув глазом, ударил захваченную лошадь пятками и поскакал туда, куда, как мне казалось, должен был упасть летун.

Угадал!

Парус явственно клюнул носом и помчался к земле с очень большой скоростью. Теперь уже точка падения угадывалась безошибочно, и едва ли отважный шпион что-то смог бы изменить без риска для своей жизни. Я ударил лошадь сильнее и прижался лицом к гриве, пропуская над головой свистящий от бешеной скачки воздух.

Всё произошло быстро: летун, державшийся горизонтально, высвободил ноги и, коснувшись ими земли, пытался бежать. Какое там! Скорость приземления была такой, что его тут же опрокинуло кувырком, а треугольное крыло ударило передним концом в землю, сковырнув вверх куски вырванного грунта и тут же разломавшись, скомкав и разорвав ткань, натянутую треугольником.

Я соскочил наземь, подбежал к упавшему и высвободил его из «упряжи», порубив мечом ремни. Затем подхватил бесчувственное тело под мышки, рывком дотащил до лошади и, перехватив сзади за поясницу, перебросил поперёк лошадиного хребта, — между шеей и седлом.

Меня подгоняли крики врагов, горячивших своих коней, топот десятков копыт по гулкой земле. Угрожающий шум надвигался, накрывая меня волной, грозя вот-вот захлестнуть потоком конских потных тел и засыпать градом ударов мечей, сверкающих, словно молнии. Я вскочил в седло и, развернув беспокойную лошадь назад, ударил её и пятками, и мечом плашмя — она рванулась с обиженным ржанием, едва не стряхнув летуна наземь.

Моя кобыла несла двойной груз, а я сам порядком отвык от бешеных скачек. Последняя такая случилась… уже и не помню, сколько лет назад. А за мной гнались молодые, гибкие, горячие кавалеристы на лихих конях — каковы у меня были шансы оторваться от погони? Никаких. Была лишь слабая надежда, что меня прикроет вторая волна наших конников, но она только-только форсировала речушку, а гул за спиной неумолимо приближался, хотя и не так быстро, как вначале.

Господи, спаси! И вот мне нет никакой разницы, кто из вас отзовётся на мой призыв: Пресветлый или Нечистый. Совершенно. Хоть кто-нибудь, любой из вас!!!

Однако, у бесчувственного шпиона шанс на спасение был только один. Но только без меня. Мне же оставалось только сделать так, чтобы оказаться в удачном месте между двумя группами мчащихся навстречу друг другу всадников, а потом на ходу выскочить из седла, успев хлопнуть лошадь мечом плашмя по крупу ещё раз, чтобы она не догадалась остановиться, уж коли исчез жестокий наездник, неумолимо её погонявший. И пойти навстречу вражеским кавалеристам пешком, с одним мечом, без щита.

Первый враг мчится так, чтобы объехать меня с правой стороны, ударив мечом, зажатым в его правой руке. Я вроде бы испуганно втягиваю голову в плечи, поднимаю меч, готовясь принять удар так, как удобно кавалеристу, но в последний миг под носом бешено мчавшегося коня перескакиваю полуоборотом на левую сторону, помогая опасному прыжку отмашкой меча, и сразу же обратным ходом бью лезвием по левой задней ноге коня, проскочившего мимо меня. Долю мгновенья мой затылок находился едва ли не под губами скачущего коня — будь враг очень ловок, то, пожалуй, смог бы меня достать клинком, наклонившись быстро и пониже. Но, по счастью, удар получил не я, а вражеский конь, — подрезанный, с оглушительным визгом рухнув на правый бок на полном скаку, он лягнул воздух раненой ногой. Что случилось с всадником, не успевшим соскочить наземь, я даже не пытался рассматривать: хватило знакомого звука ломающихся костей…

Остальные преследователи мгновенно оценили преподанный урок и натянули поводья, сбавляя скорость в желании окружить меня плотной толпой и нашинковать вдумчиво, не торопясь. Расклад стал такой: тому, кому захотелось бы догнать удалявшуюся лошадь с бесчувственным телом, пришлось бы сделать небольшой полукруг, чтобы не потерять на меня время, но эта задержка неизбежно привела бы к столкновению с божегорцами, а их приближалось гораздо больше. Более того: среди «наших» оказались дикие горцы, натягивающие луки, а это превращало для ледогорцев близкое столкновение в совсем неинтересное развлечение, поскольку джигиты на полном скаку умели запросто сбить коршуна в небе, и это не являлось великим секретом.

Но зарубить меня всё-таки возможность имелась. Я, увидев спешащих на выручку горцев, бросил меч и помчался назад во все лопатки, наплевав на геройство. Ибо внутренний голос, в самом начале горячо толкавший меня на спасение попавшего в беду отчаянного летуна, теперь не менее убедительно уговаривал меня делать ноги, а я привык ему доверять — потому и жив до сих пор.

Правда, иной раз такой голос мог сработать и против своего хозяина. Как-то раз, рассказывали, был случай, когда группа «ночных сов» удирала после очередной своей пакости, а у одного бегущего прямо в ухо зазвучали слова:

— Сними штаны!

Штаны, надо сказать, у того бойца были и впрямь отменные, новенькие.

— Зачем?!! Я что, врагам голый зад должен показывать?!

И побежал себе дальше. А голос талдычил настойчиво:

— Сними штаны! Сними штаны! Сними штаны!

— Я же время потеряю! Догонят и убьют!

— Сними штаны!

Ну, делать нечего: пришлось снимать и на руку наматывать. Только-только управился — тут ему стрела и попала в задницу.

— Что ты наделал, внутренний голос?!!

— Вот видишь: штаны-то целые!

Мы все, кто слушал эту историю, сразу же соглашались, что это был вовсе не внутренний голос, а шутка Нечистого. Да, тяжело жить в нашем мире: никому нельзя верить.

…Между тем мои противники, успевшие осадить коней, были вынуждены снова их ускорять, чтобы успеть меня догнать. Но свистнули первые стрелы, послышались вскрики, перестук наконечников, вонзавшихся в подставленные щиты; я явственно услышал звуки падения конских и людских тел, и это дало мне ещё новых сил. Почти сразу же топот за моей спиной стал не приближаться, а, наоборот, удаляться, — и тут мой запал разом иссяк. Задыхаясь, я остановился, согнулся, упёршись ладонями в колени: казалось, что грудь вот-вот лопнет, а сердце — выскочит наружу… Если бы кто-то самый смелый не прекратил погоню, то мог бы легко рубануть тогда меня по шее, беззащитного.

А ведь совсем недавно я восстановил навыки бега, когда гонял своих недоделков с брёвнами на шее. Я честно бежал рядом, ободряя их добрым словом, а зачастую — совсем не добрым. Правда, я бегал без бревна, но всё же, всё же…

Поскольку ценный человек оказался вне опасности, то наши кавалеристы начали отступать под прикрытием горцев, щедро пускавших стрелы. Мне дали возможность сесть верхом на круп чьего-то коня, обхватив всадника руками, а лошадь с телом летуна взяли под уздцы. Так мы и вернулись обратно на свою сторону, а ледогорцы не решились форсировать речку и начинать полномасштабную войну силами одной кавалерии, поскольку на нашей стороне требушеты и баллисты стояли в полной боевой готовности, пехота ощетинилась длинными копьями и стреломётами — результат атаки легко вычислялся. Несколько крупных камней, заброшенные требушетами на ледогорскую сторону и легко нашедшие цель в плотной массе атакующих лошадей, и вовсе охладили пыл преследователей.

«Живой… вот сегодня точно страшно повезло! Больше никогда не буду бегать в гущу драки, как безбашенный мальчишка! Честное слово! Ну его… а меч жалко. Хорошая была вещица, — не каждый день такие в руки попадают… да и чёрт с ним: своя голова — дороже!

Однако, я сегодня совершил… этот… как его? — а, подвиг! При полном поражении в правах за такое дело, пожалуй, могут и позволить кое-что. Например, стать старшиной в квартале крупного города. Или даже — поднимай выше! — почтмейстером. С государственным окладом. Хоть и копеечный, а и то подай сюда каждый месяц. А что? — письма носить — дело не пыльное. Не смогу, что ли? — да запросто! Это вам совсем не то, чтобы с двумя ножами идти в одних портках против десятка бойцов из особых войск, полностью экипированных: это дело попроще будет. Хелька, баба, и то смогла на почту устроиться — и я смогу, не велика мудрость. Будуписьма, книжки умные возить в наш научный городок…»

Но всё-таки был один нюанс: подвиг-то я совершил, да только ради Божегории, а не ради родной страны. Его Величество едва ли сделает мне за это зачёт. Как знать: быть может, мне за это вообще въезд в страну запретят? — это было бы совсем весело. Поэтому высокие мечты пока отложим и вернёмся к нашим баранам, — как местные горцы говорят.

На другой день за мной явился лично адъютант Старика и повелел следовать за ним. Конечно, подобное событие ожидалось всеми, но для вызова хватило бы и обычного вестового: я ведь не тысячник, в конце-конце, — мне почёт не требовался. Я бы и сам дошёл.

Когда рядовой боец в третий раз оказывается в шатре командира легиона, то это ненормально. Такого надобно либо повышать, либо казнить, но ни тот, ни другой вариант мне не подходили, и поэтому я откидывал знакомый полог с упавшим настроением.

Внутри находилось три человека, как и в прошлые разы. Однако, я вспомнил, что следом замою спину шагнул один из адъютантов, и, стало быть, теперь нас всего четверо: появился кто-то лишний. А это означало, что Старика навестил некий важный гость, поскольку у командира легиона гостей неважных быть не может по определению. Что такому человеку может потребоваться от простого десятника? — только допрос или вручение ордена. Поскольку обычные награды обязан раздавать лично сам командующий, а на утверждение королевской требуется много времени и бюрократии, то, стало быть, этот тип явился для дознания. Надо рассмотреть получше, с кем меня свела судьба.

К моему вящему удивлению, гость оказался довольно молод — явно меньше тридцати лет. Русая бородка, жиденькие бакенбарды, очень умные, подвижные глаза. Не менее удивительным мне показалось и то, что человек, одетый небогато и явно гражданский, занимает несомненно высокую должность, уж коли его терпит сам Старик и даже проявляет некое уважение:

— Вот это и есть наш знаменитый Клёст, который оставил своих людей без командира и побежал туда, куда бежать приказа не было.

Если учесть, что до этой фразы у меня уже шевельнулось нехорошее подозрение, что этот «лопух» — из «этих самых», то подобная характеристика от «большого командира» отозвалась ледяным холодком в груди, ибо ничем шуточным тут и не пахло. Скажу больше: перед лицом разгорячённой кавалерийской лавы у меня мошонка в живот не втягивалась, поскольку дело происходило вгорячах и не впервой, а тут реально даже пенис поджался. А всё потому, что я «этих самых» встречал тоже не в первый раз, и прошлый опыт оказался для мне очень-очень несахарным…

Однако, молодой человек озарился широкой улыбкой, вышел из-за стола навстречу и протянул руку:

— Очень, очень приятно познакомиться! А меня зовут… — тут он запнулся, словно кто-то невидимый пнул его по ноге и ещё добавил локтем в бок. — Да не важно. Вы, военные, любите использовать панибратские прозвища — зовите тогда меня Механикусом. Меня так с детства дразнили — привык, знаете ли…

Я ответил на рукопожатие и обратил внимание, что на крепкой, жёсткой ладони гостя есть въевшиеся пятна машинного масла — похоже, и правда механик. Причём, Большой Механик, раз уже так запросто заходит к командиру легиона.

— Я пришёл сказать большое спасибо, — взгляд Механикуса был честен, светел и прям. — Вы спасли моего человека, очень важного для нашего отряда и для всей армии. Он жив, в сознании и передал очень важные, бесценные сведения.

— Кости у него целы? — спросил я.

— Перелом руки, вывихи, ушибы, болевой шок. Но в целом — ерунда, летать всё равно будет. Он очень большой специалист по «летучим змеям».

— Группа разведки, думаю, сумела бы собрать сведения не хуже и потише, без подобных жертв. Правда, это заняло бы времени побольше, — меня взъело профессиональное самолюбие.

— О, я вижу, что Вы — специалист по разведке!

Идиот! Вот кто меня за язык тянул?!!

— Мы входим в новую эпоху! — Механикус взял меня за рукав и как бы отвёл в сторону, хотя наши слова без труда могли слышать и Старик, и оба адъютанта. — Наземная разведка — это прекрасно, и отказываться от неё не будут, наверное, ещё сотни лет. Но при этом разведка с воздуха — великое дело! Она может очень быстро дать информацию, которая будет важна для победы, в то время как самые лучшие «наземные» разведчики потратят на это, да, много времени, и не факт, что заметят что-то действительно важное. В идеале разведка воздушная и наземная должны гармонично дополнять друг друга.

— Господин Механикус! — прокашлялся Старик. — Этот Клёст — ИНОСТРАНЕЦ. Я бы не советовал Вам разговаривать с ним излишне откровенно…

— Знаю, знаю! — отмахнулся мой собеседник. — Поверьте, генерал: то, что действительно имеет ценность, — это зашито в формулах и в решениях. Вчера ледогорцы захватили обломки «летучего змея» — и это скажет им больше, чем я смогу разболтать.

— Скажите, — спросил я, — а способ полёта на холстине не является государственным секретом? Я видел, что набор высоты шёл по спирали…

— Уверен, что и ледогорцы это тоже видели. Никакого секрета: утром от земли поднимаются тёплые потоки воздуха, и сами боги велели этим пользоваться. Все горные хищные птицы этим пользуются, и поднимаются ввысь точно так же. Нужно просто наблюдать природу и подражать ей.

— А почему ваш человек начал падать?

— Попал под порыв ветра и потерял струю. Подъёмная сила возникает лишь тогда, когда идёт быстрое движение вперёд, а мой человек был сбит ветром. Увы, полёты на «летучем змее» — дело рискованное.

— А часто у вас летуны падают? Я бы ни за что не согласился ломать шею ни за грош.

— Вообще-то, любой такой полёт завершается падением. Но вчера был особый случай: наш боец изо всех сил старался не попасть в плен, и поэтому делал рискованные манипуляции — вот и получил травмы.

— Господин Механикус! — снова вмешался Старик. — Я бы попросил Вас не рассказывать такие нюансы… человеку несведущему.

— Эх, господин генерал… самая великая тайна заключается в том, что даже я не знаю, какие в этой войне возможны нюансы. Вполне возможно, что ледогорцы смогут показать нам и такой фокус, что вчерашний полёт на «змее» покажется всем детской забавой!

— Да-да! — я поддержал обеспокоенного дедушку и хлопнул собеседника по плечу. — Мне знать больше ничего не нужно… Спасибо за откровенность. Если что — заходите, милости просим. Деликатесов не обещаю, но мой личный повар сварганит Вам хоть хорька, хоть ворону так, что пальчики оближешь.

Адъютанты заржали, Старик хрюкнул, а Механикус улыбнулся:

— Когда я учился в университете, то приходилось иной раз есть такое, что жареная крыса считалась лакомством. Как-нибудь воспользуюсь Вашим приглашением.

Пожал руку ещё раз и вышел.

— Разрешите идти, господин командующий?! — я вытянулся стрункой, полагая, что темы для беседы более нет никакой, — тем более, что и Старик молчал. Тяжело так молчал, недобро насупившись…

— Говоришь, что служил в обозных войсках? — спросил дедок задумчиво, словно разбуженный моим вопросом. Кстати, он проводил Механикуса вставанием и продолжал стоять; его руки при этом словно сами по себе то теребили волосы на затылке, то дёргали парадный доспех.

— Так точно, в обозных!

— А что, у вас там любой обозник был готов кинуться врукопашную на кавалерию, в одиночку?

— В армии моей страны обозные войска — это самое страшное, что только можно себе вообразить! — чистосердечнопризнался я, вспоминая Гвоздя с Гномом. — Уверяю Вас: через год службы вы были бы готовы полезть даже на стенку, а не только на кавалерию с одним ножиком.

— Вот смотрю я на тебя и думаю: то ли орден тебе дать, то ли голову отрубить, чтобы спать спокойно…

— Конечно, лучше орден! — я был совершенно откровенен. — Я уже два раза оказал помощь вашей армии, что моим контрактом не требовалось, между прочим. У меня какие оговоренные обязанности? — правильно: подчиняться приказам. Бежать по личной инициативе спасать ваших дураков, готовых сломать себе шею, — нет у меня таких обязательств. Вот за это мне, если по совести, орден как раз положен. На золотом основании. С брильянтами по краям. И чтобы рубины в центре. Вот такой!

И я изобразил пальцами себе на груди размер полагающегося мне ордена, вспоминая ту награду, что увидел как-то раз, давным-давно, у Лебедя, — размером с чайное блюдце. Но я не стал мелочиться, и нарисовал себе сразу суповую тарелку.

— Во-о-о-о-о-н! Бога душу мать!..

Я сейчас уже не могу дословно вспомнить все те слова, что выкрикнул мне тогда Старик — увы, с годами память меня подводит, и перед читателями неудобно: они ведь обладают некой моральной целомудренностью, не сломленной четверть-вековой службой в армии. Но всё-таки должен признать, что сила слова нашего дедка была такова, что меня словно ветром вынесло наружу, — да так, что я никак не мог вспомнить подробностей! Казалось бы: вот только что я стою в сумраке шатёрного полога, показывая командующему, какой награды я достоин, — и вот я уже нахожусьпод солнцем, перед невозмутимыми часовыми, скрестившими копья, загораживающие вход к командиру легиона.

При этом мои пальцы так и остались на груди, изображая границу ордена, достойного для вручения моей персоне, но, кроме невозмутимых часовых, этот жест уже никто не видит. Как я вышел? — сквозь ткань, что ли? Убей — не помню, а фантазировать не буду.

Я хмыкнул, пожал плечами, сделал вид, что отряхиваю крошки с доспеха, потом одёрнул его и зашагал себе прочь. Орден, стало быть, не дадут, но и голову рубить не будут. Пока.