Книга нечестивых дел

Глава XII Книга запретных писаний

Я страдал всю неделю праздника, томясь во дворце безумными днями и бессонными ночами, тревожимый суматохой на улицах, нестройной музыкой, пьяными криками, безобразным смехом и неожиданными воплями. Вертелся в полусне на матрасе, измученный картинами вилки в женской руке и шарфа на шее старика. К счастью, мне не давали никаких непривычных поручений. Во дворце все оставалось спокойно. Весь праздник дож и другие аристократы, отгородившись от неистовства на улицах, прятались за стенами и спокойно ждали, когда веселье уляжется и жизнь войдет в свое русло. Пеллегрино с легкостью управлял кухней, а я от постоянного недосыпания исполнял свои обязанности словно сомнамбула.

На восьмое утро, когда город после праздника лежал в руинах, я, шатаясь, спустился на кухню, обессиленный, как обычно после Ла Сенсы. Нутро горело огнем, глаза после бессонных ночей будто засыпало песком. Я вспоминал ужас, который мне пришлось наблюдать, чувствовал себя невероятно одиноко и испытывал острое желание с кем-нибудь поговорить. Когда появился старший повар и сел за стол, я нерешительно подошел и пробормотал:

— Ландуччи убил Старину Рикарди и ищет книгу.

Синьор Ферреро поправил на голове колпак, поднял на меня глаза и, играя желваками, долго смотрел.

— Я знаю. Это все знают.

— О… А я думал…

— Пеллегрино! — окликнул своего помощника старший повар. — Принеси мне кисть винограда и немного изюма. — И когда фрукты были доставлены, предложил: — Пойдем прогуляемся, Лучано.

— Прогуляемся?

— Andiamo.[29] — Он оставил колпак на столе, положил изюм в карман и, покачивая гроздью винограда, направился к задней двери. Я послушно поплелся следом.

Мы миновали двор и оказались в разгромленном городе. Старший повар прищурил глаза и посмотрел на сверкающий в утреннем свете, словно отполированный, канал, затем поднял взгляд на парящий в лазурном небе готический шпиль. Кинул в рот виноградину и проговорил:

— Славный денек.

— Да, маэстро.

— Хочешь винограда? — Он разорвал небольшую гроздь и дал половину мне.

— Спасибо.

Мы шли в направлении Риальто по брусчатым улочкам, заваленным после праздника мусором, оставляя за собой каменные мосты. Уборщики смели битое стекло, обрывки бумажных украшений и остатки гниющей еды в каналы. Вода приняла весь этот хлам в общую разлагающуюся массу, которую зимние шторма унесут в море. Казалось, Венеция способна переварить неограниченное количество отбросов.

Синьор Ферреро остановился у маленькой церкви и показал на витраж:

— Это стекло производится здесь, в Венеции.

Я не понимал, что за игру он затеял. И кивнул.

— Ты знаешь, Лучано, как изготовляют стекло?

Мне приходилось видеть венецианских стеклодувов с длинными трубками во рту. Они выдували мягкие пузыри расплавленного стекла, которые тягуче подрагивали на концах трубок, снимали и, до того как масса успевала остыть, придавали ей форму чаши или вазы. Но я не представлял ни их рецептов, ни техники работы.

— Почти ничего не знаю.

— Стекло — это раскаленная до плавления смесь из двух частей древесного угля и одной части песка. Соедини песок, огонь и человеческий гений, и получишь вот это… — Он улыбнулся и сделал жест в сторону великолепного витража, сверкавшего в лучах утреннего солнца словно клад драгоценных камней. — Удивительно, не правда ли?

— Да, маэстро.

Старший повар показал на стеклянные фигуры святых в сапфировых и аметистовых одеяниях.

— Чтобы получить синий цвет, добавляют кобальт, фиолетовый — марганец, красный — медь.

— Да. — Я не понимал, куда он клонит.

Синьор Ферреро снова показал на витраж:

— Святые и непорочные девы — вот и все, что позволительно. Какая трата человеческого таланта, — понизил он голос. — Во Франции обнаружены древние пещерные рисунки. Всего несколькими мазками и очень немногими красками они передают красоту и ужас природы. Линии настолько плавные, что кажется, будто они двигаются. Эти рисунки являются вехой рождения искусства, но очень немногим известно… — Он огляделся и кашлянул. — Довольно. Оставим это до другого раза. — И двинулся дальше, отбросив ногой пустую бутылку из-под вина и объеденный инжир. Я поплелся следом. — Таким образом, песок превращается в стекло, а если добавить к нему минералы, приобретает цвет. Ты бы назвал это алхимией? — Он предложил мне еще винограда.

Я взял ягоды, и меня осенило: вот он о чем!

— Алхимия и составляет тайну книги?

— Ты хочешь, чтобы было именно так?

— Что? Я не знаю… Мне все равно.

Я ел виноград и вспоминал Старину Рикарди, упомянувшего про формулу, при помощи которой можно получать бронзу.

— Почему не золото? — спросил я. — Алхимия вообще возможна или нет?

— Многие блестящие умы время от времени обращаются к алхимии.

— Вы хотите сказать…

— Что ты знаешь о книге, Лучано? — остановился старший повар и в упор посмотрел на меня.

Я почесал шею, чтобы выиграть пару минут, а мой мозг в это время лихорадочно работал в поисках правильного ответа. Я хотел в свою очередь спросить: «А вы что о ней знаете?» — но вместо этого сказал:

— Дож и Ландуччи хотят овладеть ею по разным причинам. Но ни тот ни другой как будто не знают, что в ней содержится. Я слышал разговоры об алхимии и об эликсире бессмертия…

Синьор Ферреро откинул голову и от души рассмеялся, продемонстрировав нижние зубы.

— Эликсир! Как они ошибаются! Что еще?

Я постарался, чтобы мой голос не дрогнул.

— Любовное зелье.

— Чушь!

Черт побери! Теперь он лжет! Я пытался сохранить бесстрастное лицо.

— Но, наставник, мне кажется, секрет любовного зелья некоторым все же известен. И я считаю, что он может быть очень полезным.

— Вот как?

От моего беспристрастия не осталось и следа, и я с жаром продолжил:

— Я рассказывал вам о Франческе. Она живет в монастыре, и я совершенно теряюсь в ее присутствии. Требуется чудо, чтобы ее завоевать.

— Боже, Лучано. Она же монахиня. Это глупо.

Мои глаза налились слезами, и я быстро заморгал.

— Пожалуйста, наставник, не смейтесь надо мной. Я терзаюсь жаждой, а она словно морская вода. Чем больше я на нее смотрю, тем больше желаю. Схожу от нее с ума. Она — светоч моей жизни.

Старший повар причмокнул и внимательно на меня посмотрел.

— Я сочувствую твоим страданиям, но ты ошибаешься. Светоч твоей жизни в тебе самом.

— Как это?

— Хватит! — пронзил он меня суровым взглядом. — Вернемся к книге. Что еще ты о ней слышал?

Я решил попытаться выяснить смысл слов, которые так много значили для Ландуччи.

— Слышал что-то о тайных Евангелиях.

— Так. Что о них?

— Ничего особенного. Только то, что Ландуччи хочет использовать их против Рима.

— Ты считаешь, что это «ничего особенного»? — Синьор Ферреро провел ладонью по волосам. — Ты в своем уме?

— Наставник, что такое Евангелие?

Он удивленно улыбнулся.

— Ну конечно, откуда тебе знать про Евангелия.

Я вздрогнул, услышав, с каким особым нажимом он произнес слово «тебе». «Откуда тебе знать…» Конечно, всем известно, что такое Евангелия. Всем, кроме глупца Лучано. Я выставил вперед подбородок, показывая, насколько возмущен, но старший повар этого, казалось, не заметил.

— Я расскажу тебе о Евангелиях, — пообещал он. — Только не повторяй услышанное всем и каждому. Могу я рассчитывать на твою скромность?

— Да. — Изворотливость долгое время была образом моей жизни. — Я умею хранить секреты.

— Договорились. Однажды ты меня спросил, почему я интересуюсь тем, что написали уже умершие люди. Когда-нибудь я научу тебя читать и ты все поймешь. А пока скажу, что некоторые из этих текстов — Евангелия, рассказы о жизни Иисуса. Ты, разумеется, знаешь, кто такой Иисус.

— Да, маэстро. Все знают, Иисус — это Бог.

— Чушь. Иисус — учитель.

Я не был силен в теологии, но это звучало как ересь.

— Разве не Бог?

Старший повар вздохнул.

— Считается, что один Бог существует в трех лицах или три Бога в одном — в зависимости от того, кому ты задашь вопрос, — закатил он глаза. — Что за сказка! Бог устроил так, чтобы пытали и убили его сына, который является им самим. И все это для того, чтобы были прощены еще не совершенные грехи. В этом нет никакого смысла. Если милосердный Бог намерен простить, почему бы просто не сделать этого? Я тебе отвечу: в такой ситуации недостаточно драматизма. Ни крови, ни патетики — преснятина. Но человеческая искупительная жертва за грехи — привлекательная идея, заимствованная из язычества. Простая и трогательная. Действовала безотказно с давних времен.

На меня сразу выплеснули слишком много информации.

— Я не понимаю, как три бога могут находиться в одном? — спросил я.

— И не поймешь. Никто не понимает. Церковь утверждает, будто это истина, которую следует принять без раздумий. Вопросы совершенно излишни.

Я почесал затылок.

— Лучано, сосредоточься. — Синьор Ферреро отделил от грозди ягоду и положил на ладонь. — Это виноградина, так? Гладкая снаружи, сочная внутри.

— Да.

Другой рукой он выудил из кармана изюмину и положил рядом с виноградом.

— А это изюм. Сморщенный и высохший. — Да.

— Как песок превращается в стекло, виноград высыхает и становится изюмом.

— Словно по волшебству.

— Нет, — предостерегающе посмотрел на меня старший повар. — Это естественный процесс. Возьми горсть песка, виноградину или Евангелие, что-нибудь добавь или отними, подвергни влиянию времени или человеческому вмешательству — и изменения неизбежны. — Он съел и виноград, и изюм и, судя по виду, остался собой доволен.

— Вы хотите сказать, что Евангелия кто-то менял? — уточнил я.

— Да. — Синьор Ферреро выковырял из зубов кусочек изюмины. — За них дрались, их копировали и переписывали переводили на другие языки и при этом допускали ошибки. Madredi Dio, я бы не удивился, если бы ими набивали мячи для игры.

Я решил, что от такой порчи они утеряли бы всякую ценность.

— В таком случае, как понять, во что верить?

— Вот именно! — поднял палец синьор Ферреро, и его глаза засверкали, как стеклянные святые. — Всегда анализируй то, во что веришь. Христиане называют Иисуса Богом, словно это новая идея, но и у язычников постоянно встречаются богочеловеки. — Он дернул подбородком, словно получил удар. — Лично я считаю, что творить богов по своему подобию — это высокомерие.

А история с матерью-девственницей? Ха! У всех языческих богов непорочные матери. Но задай себе вопрос: чем девственница лучше обычной матери, такой, как моя Роза? — Он поежился. — Словно от мужчин женщины заражаются. Обидно! Но у самого Иисуса были другие мысли. Он приблизил к себе женщин, и те тоже были среди его учеников. Бог внутри нас всех.

— Неужели? — «Если Богу меня внутри, мне есть на что надеяться», — подумал я и заметил: — Мне это нравится. Но почему такие вещи надо держать в секрете?

— Дело во власти, — заглянул мне в глаза синьор Ферреро. — Вот мы и подходим к самой сути. Давай присядем. — Он подошел к каналу, спихнул ногой в воду грязный ком бумаги и, опустившись на каменную ступень моста, пригласил меня последовать его примеру. Я нехотя послушался — уж больно он выглядел задумчивым и мрачным.

А синьор Ферреро тем временем оперся локтями о колени и продолжил:

— Расскажу тебе вот что: сотни лет назад человек по имени Ириней заклеймил большинство текстов об Иисусе как еретические, и они стали существовать тайно. Он отобрал четыре понравившихся ему Евангелия и посвятил свою жизнь созданию на их основе церкви. Он назвал ее католической церковью.

— Но отвергнутые Евангелия спасли? — Во мне шевельнулась догадка. — Они в той книге?

— Некоторые спасли, другие были утеряны, что-то, как мы считаем, спрятано и еще не найдено. Мы называем их гностическими Евангелиями. «Гностика» от греческого «гностикос», что значит «познающий». В них самое главное — то послание, которое они в себе несут. В гностических Евангелиях утверждается, что между нами и Богом не требуется никакой церкви. — Он пристально на меня посмотрел. — Бог в тебе.

— Во мне?

— В тебе, во мне, во всех нас. Воззри на себя, Лучано. Ты лучше, чем считаешь сам.

— Но если Евангелия менялись, почему мы должны верить гностическим Евангелиям больше, чем другим?

— Если собираешься поверить чему-то, что написано в книге, делай это с головой, — ткнул пальцем мне в лоб синьор Ферреро. — Гностические Евангелия и даже три из канонических утверждают, что Иисус был человеком, который, как все остальные, носил в себе Бога. Он хотел, чтобы мы заглянули внутрь себя и увидели эту божественную частицу. Его учение было не о некоем заоблачном царстве, а об озарении здесь, — положил он ладонь себе на грудь. — Эта мысль повторяется во многих текстах, а история с Сыном Божьим — нет. Так что если ты раскинешь мозгами, то придешь к выводу: больше смысла поверить тому, что упоминается неоднократно и согласуется друг с другом.

— Да, но… Ириней умер. — Наставник разрешил мне мыслить самостоятельно, и у меня появилось множество вопросов. — Если в гностических Евангелиях написана правда, почему их до сих пор держат в тайне?

— Ириней-то умер, но его церковь жива. Мысль, что между нами и Богом должны посредничать священники, удобна для церкви, правящей с абсолютной властью. Если угодно, становление Римской церкви произошло благодаря политическим играм. Когда первый христианский император Константин перевел свой двор из Рима в Константинополь, он оставил вместо себя наместника, который и стал первым папой.

— Римского наместника?

— Да. Таким образом, император сохранил контроль над Римом. — Старший повар так крепко сжал кулак, что его рука задрожала. — Железный контроль. За этим последовали столетия интеллектуального мрака, когда любой свободомыслящий человек подвергался опасности. Церковь шла на все, чтобы сохранить власть. Даже развязывала кровопролитные войны под знаменами веры.

— Какая подлость!

— История поучительна, но история христианства… м-м-м… — Наставник вдруг замолчал. — Когда ты узнаешь больше — а ты узнаешь, потому что я буду тебя учить, — постарайся не ожесточиться.

— Постараюсь, маэстро.

— Теперь ты понял? Гностические Евангелия обладают политической силой, поскольку в них содержится послание, подрывающее церковь. Ими интересуются опасные люди, и ты не должен ввязываться в то, чего не понимаешь. Для Ландуччи и Борджа они — средство достижения власти. У дожа личные мотивы, но и этот путь опасен.

— Откуда вы все это узнали, маэстро?

Он странно улыбнулся.

— Учитель обязан точно излагать факты.

— Учитель?

— Запомни одно: институт церкви — человеческое изобретение.

Я невольно вспомнил о порядочных людях, каждое воскресенье собирающихся в храмах и падающих там на колени.

— Но люди истинно веруют.

— Да. Именно слепая вера позволяет церкви манипулировать людьми.

Старший повар сжал мне плечо и посмотрел так пронзительно, что я застыл на месте.

— Никогда не верь слепо, Лучано. Никогда!

Меня поразила и немного испугала его страстность, и я сказал:

— Хорошо, маэстро.

Синьор Ферреро отпустил мое плечо, и мы немного посидели, глядя на канал.

— Бедный Иисус, — пробормотал он. — Он был добропорядочным евреем и проповедовал благопристойный образ жизни. Надо бы попробовать ему следовать.

— Иисус был евреем?

Старший повар кивнул.

— Правоверным евреем всю свою жизнь. У него не было намерений основывать новую религию. Он подчинялся иудейским законам и обращался только к евреям. Никогда не просил нести свое учение язычникам-грекам, но Павел не послушался и поступил именно так. Получилась жуткая путаница — соединение греческой мифологии с христианской доктриной. Все равно что добавить к супу не ту приправу — аромат меняется, и не всегда в лучшую сторону.

Я вспомнил венецианских евреев, которых видел на Риальто. Таинственные люди в темных одеждах жили затворниками на своей территории, откуда им не разрешалось выходить с наступлением темноты. И эти запреты наложили на них христиане? Сколько же идей история поставила с ног на голову?

— Что еще содержится в книге?

— Науки, искусства, философия, история, животноводство. — Старший повар нарисовал в воздухе воображаемый круг, словно список был настолько большим, что он не мог перечислить все. — Даже немного кулинарии.

— Должно быть, это очень толстая книга.

Синьор Ферреро кивнул.

— Учитель по имени Сократ утверждает, что знания — источник добра, а невежество — источник зла. — Он грустно рассмеялся. — Его тоже убили. Люди не любят, если посягают на их верования. Но не сомневайся: из жизни можно почерпнуть гораздо больше, чем из церковной доктрины. Человеческие способности таковы… м-м-м… что Иисус, возможно, не единственный способен был творить чудеса. Может, мы все на это способны.

— Вот теперь вы шутите, — усмехнулся я.

Он странно улыбнулся.

— Человеческие существа обладают нераскрытыми возможностями, но их легко повести за собой, поскольку они не доверяют себе. Поэтому церковь называет их овцами. Учись доверять себе, Лучано.

Впервые я почувствовал, что поверить чему-то прежде, чем попытаться понять, — неправильный путь, и мне захотелось задать вопрос, казавшийся до этого святотатственным.

— Если нельзя думать, зачем Бог дал нам мозги?

Старший повар рассмеялся.

— Отлично, Лучано. Я не сомневался, что ты поймешь. — Он поднялся и отряхнул панталоны.

Я обрадовался, что мой наставник пришел в хорошее настроение. Возможно, положение во дворце не настолько ужасно? И все эти убийства и интриги — не более чем борьба за власть? А истинная сила в тайных знаниях моего учителя?

Подбодрившись, я почувствовал голод: потребности желудка заглушили интерес к истории. И мне захотелось съесть что-нибудь более существенное, чем виноград. Мы шли по Риальто, и вид головок сыра, корзин с яблоками и рыбой усилил ощущение пустоты в животе. Я очень рассчитывал, что синьор Ферреро купит нам что-нибудь на завтрак.

Когда он остановился перед лотком немца-пекаря, мой желудок возликовал. О немцах говорили пренебрежительно и поносили за грубые манеры и непомерно жирную еду, но если речь заходила о хлебе, все признавали их мастерство. Я чуть не застонал, увидев пропитанную медом лоснящуюся ржаную булку, посыпанную поджаренным миндалем яичную плетенку и аппетитный батон с прожилками укропа в подрумяненной корке. Слюна во рту забила ключом и стала скапливаться под языком.

Синьор Ферреро купил сладкую булку с корицей, затем подошел к лотку торговца фруктами и попросил два кроваво-красных яблока. Мы отнесли наш завтрак на маленькую тихую площадь и сели на городскую скамейку в тени местной церкви.

— Лучано, ты имеешь представление, как выпекают хлеб? — спросил старший повар.

— Очень смутное. — В эту минуту я был уверен в одном: аромат хлеба сведет меня с ума.

— Хлеб — один из величайших человеческих подвигов в алхимии. Мука, вода, дрожжи, немного соли, правильная технология — и вот тебе пожалуйста — хлеб.

— Понимаю, маэстро. Вы что-то меняете, и это что-то превращается в нечто иное. Так мы будем есть?

К моему великому облегчению, он разломил булку надвое и дал половину мне. Я благодарно вонзил в нее зубы. Пока мы жевали, в церковь к утренней мессе направились несколько пожилых женщин в темных одеждах. Одна из них сердито пнула спящего на паперти пьяницу — жертву Ла Сенсы, прошипела: «Ubriacone»[30] и, смерив осуждающим взглядом, торопливо проскользнула внутрь.

— От церкви не убежишь, — заметил синьор Ферреро. — Она в душах людей.

С набитым ртом и хлебными крошками на губах я вежливо кивнул. Мне казалось, что мы уже довольно наговорились о церкви. Меня больше волновали новые доверительные отношения, установившиеся между мной и наставником.

— Спасибо, что поверили в меня и рассказали о гностических Евангелиях. Я польщен.

— И что ты понял?

— Что Евангелия обладают большой силой и их необходимо сохранить.

— А еще?

— Что Бог внутри меня.

— Bene. — Старший повар откусил хлеб и задумчиво прожевал. Его кадык при этом подскакивал вверх и вниз. Наконец он снова заговорил: — То, что я тебе сказал, — спорно и рассуждать об этом небезопасно. Так что держи рот на замке. Ясно?

— Да, маэстро.

— Ты можешь отказаться учиться, если пожелаешь, и я тебе больше ничего не скажу.

Отказаться узнать больше? Ну уж нет! Как можно осторожнее я спросил:

— Маэстро, книга у вас?

Старший повар скривил губы, словно я задал ему трудный философский вопрос.

— Все не так просто.

— Нет?

Он откусил от горбушки и медленно прожевал.

— Скажем так, я вместе с другими обладаю некими сведениями.

— Вам может грозить опасность.

— Это зависит…

— От кого?

— Допустим, от тебя.

— Тогда все в порядке. Здесь вам нечего беспокоиться. Я вас никогда не предам.

— Надеюсь. — Синьор Ферреро положил руку мне на плечо и тихонько сжал. — Ты моя надежда, Лучано.

Я вспомнил о его дочерях. Елена была гордостью отца, двойняшками он восторгался, Наталье не мог нарадоваться. Но его надеждой стал я. Словно сын.

— Маэстро, — проговорил я. — Это для меня большая честь.

— Прекрасно. Так и должно быть. — Он протянул мне яблоко и спросил: — Ты знаешь историю об Адаме и Еве?

— О первых людях? — Я взял яблоко и вытер о рукав.

Старший повар кивнул.

— Она повествует о создании Евы из ребра Адама.

Странная выдумка. Она бы не понравилась ни одной из моих знакомых. Яблоко звонко хрустнуло под моими зубами. Синьор Ферреро откусил от своего и залюбовался белой мякотью.

— Историю об Адаме и Еве нельзя воспринимать буквально.

— Нет? — Я продолжал с наслаждением чавкать.

— Нет. — Наставник наблюдал, как я ем. — Она иносказание, как и все притчи Иисуса.

Я трудился над яблоком и думал: «Старший повар умеет выбирать фрукты, уж это точно».

— Ребра располагаются вот здесь, над сердцем, — легонько похлопал он себя по левой части груди. — В некоторых трудах, которые мне приходилось читать, утверждается, что рождение Евы из области сердца Адама означает духовное пробуждение. И это духовное пробуждение является началом человечества.

— Вот эта история лучше. — Я дошел до сердцевины и по давней привычке начал в нее вгрызаться.

— Согласен, лучше, — кивнул синьор Ферреро. — Но люди вольны пользоваться своей духовностью или нет. Вот почему за историей об Адаме и Еве следует история о дереве — древе познания.

Я проглотил огрызок вместе с косточками.

— Адам не хотел вкушать с древа, но Ева, его духовная сторона, убедила отведать плод познания. Понимаешь? Познания, Лучано. Так они пробудились от мрака и стали полноценными людьми. — Он посмотрел, как я вытираю яблочный сок с губ тыльной стороной ладони, и добавил: — Кстати плод, который они съели, был яблоком.

— Яблоком? — Моя рука застыла у рта. На коленях остались хлебные крошки, но яблоко исчезло без следа. Я чувствовал его тяжесть в желудке, оно уже стало частью меня. Если бы я задался вопросом, насколько голод к познанию всего на свете свяжет нас со старшим поваром, то в этот момент понял бы ответ. Я съел яблоко, и обратной дороги не существовало.

В ту ночь, когда все уснули, я пробрался на кухню и предпринял вторую попытку приготовить блюдо, которое поразило бы наставника. Я хотел, чтобы он убедился, что не зря поверил в меня. Разжигая кирпичную печь, я повторял себе, что чесноку не место в сладких блюдах, а масло на огне жирным слоем всплывает над сыром. Я был взволнован и чувствовал себя уверенно: на этот раз все должно получиться.

Я взял тройной сливочный сыр (по-прежнему не сомневаясь, что он послужит превосходной основой), добавил в него для сладости капельку меда и разбавил густыми сливками, чтобы можно было сбивать. С момента моего последнего опыта я успел заметить, что вино используется в основном для приготовления соусов и тушеных блюд, и по наитию плеснул немного миндального ликера. Я надеялся, что он придаст легкий аромат и не изменит белого цвета сыра. Вместо похожих на снулых рыбешек изюмин я бросил горсть толченого миндаля, решив, что он будет приятно похрустывать при еде и гармонировать с ликером.

Взбив смесь до однородной массы, я вылил все в квадратную кастрюлю, чтобы, остудив, нарезать прямоугольными дольками. И, предвкушая удачу, поставил кастрюлю в печь. Снова у стенок стали вздуваться пузырьки. Но я с радостью отметил, что вместо всепроникающего чесночного запаха в воздухе потянуло соблазнительным ароматом миндаля. Пузырьки превратились в пену, покрывавшую всю поверхность кастрюли, и я счел это признаком удачного соединения составляющих. Мое творение после запекания на огне будет чем-то вроде твердого заварного крема с оттенком миндального вкуса и легким хрустом. Я собирался подавать его необычными прямоугольными ломтиками — не сыр, не пудинг, не заварной крем, а нечто новое и невиданное.

Пузырящаяся пена осела, и я с ужасом увидел, что на подрагивающей поверхности вновь появились проклятые оспины и на дно каждого маленького кратера уже просачивается масло. Орехи довершили зловредное дело, и белая масса теперь походила на свернувшуюся простоквашу.

Но, несмотря на внешний вид, блюдо имело приятный запах и аромат. Вот если бы полученный продукт превратился в единое целое, его можно было бы резать квадратиками и подавать с подобающим гарниром — например с клубникой и листьями мяты для цвета. Я вытащил сковороду из печи, наблюдал, как остывает ее содержимое, и желал лишь одного: чтобы все смешалось и затвердело. После того как кастрюля достаточно охладилась и до нее стало можно дотронуться, я погрузил туда ложку. А когда извлек на свет, с нее капало нечто вроде пахты. Отнюдь недурное на вкус — я облизал ложку, наслаждаясь сочетанием сладости и аромата миндаля. Но такой результат нельзя было бы представить старшему повару. Мое творение напоминало сладкий сырный суп, в который случайно бросили орехи. Почему распался сыр? Почему не получилось единого целого наподобие пирожного или заварного крема?

Разочарованный, я даже не пытался заинтересовать Бернардо своей стряпней. Вывалил все в мусорную бадью и тут заметил, что мед пригорел на дне кастрюли. Мне пришлось долго ее чистить и отскребать жесткой щеткой. В постель я отправился взбешенный. Впрочем, этот опыт был более обнадеживающим. Блюдо получилось приятным на вкус. Я приблизился к цели. Оставалось только понять, каким образом соединить составляющие.