Книга нечестивых дел

Глава XIV Книга подозрений

Я решил пробраться на кухню, как воришка, с заднего входа, хотя хотел не украсть, а, наоборот, избавиться от своей добычи. Быстро и без шума я сложил груши и сыр на боковом столике, надеясь, что успею отправиться за дровами до того, как мой благодетель заметит мое возвращение. Позже, когда он пересчитает фрукты, я бы состроил невинный вид, который мне так хорошо удается, и сказал, что оставил на столе две дюжины груш и несколько монет и совершенно не понимаю, куда они подевались. Может, даже смог бы набраться наглости и кивнуть на Джузеппе. Но стоило мне направиться к порогу, как я наткнулся на синьора Ферреро.

Он скептически наклонил голову и, указывая на груши, стал считать:

— Uno, Due, Tre, Quatro, Cinque…[34] — И, досчитав до двадцати двух, повернулся ко мне: — Разве я не велел тебе купить две дюжины? Знаю, ты не умеешь читать, но я сам научил тебя считать.

— Остальные были нехорошие, маэстро. Помятые, некрасивые.

— На Риальто горы фруктов с разных концов света, а ты сумел найти всего двадцать две груши?

— Да, маэстро.

— М-м-м… Где мои деньги?

— Ничего не осталось.

— Понятно. Груши внезапно подорожали.

— Намного, — кивнул я.

Очень долго, мне показалось — целую вечность, старший повар с философским видом рассматривал меня, затем сказал:

— Лучано, у тебя там остались голодные друзья, так?

— Нет, то есть… — Меня прошиб пот. Я не мог ему лгать. Придется терпеть наказание. — Да, маэстро. У меня есть голодные друзья. Я отдал две груши и все оставшиеся деньги.

— Но они были не твоими, и ты не смел ими распоряжаться.

— Знаю. Я все компенсирую — завтра же украду две груши вместо тех, которые отдал.

— Ни в коем случае.

— Я не мог отказать. Видели бы вы его лицо. Вы когда-нибудь голодали?

— Да, голодал — правда, недолго, но помню. Ладно, будем считать, что груши подорожали и мы взяли последние. — Он потрепал меня по волосам, провел ладонью по родимому пятну. — У тебя доброе сердце, Лучано, и ты сказал правду. Это стоит дороже груш. А теперь иди за дровами.

— Что?

— Ты оглох?

— И это все? Мне ничего не будет?

— А чего ты хочешь? Орден за свою доброту? Приступай к работе.

Ошарашенный, я пошел прочь. Готовность синьора Ферреро прощать была недоступна моему недоверчивому уму уличного сопляка. В нашем мире таких людей, какой, называли дураками, но я знал, что он вовсе не глуп. Просто не мог оценить широту его души.

Зато своего друга Марко легко понимал. Он пришел бы в ярость, заподозрив обман. И его нисколько бы не тронуло, что я поступаю так из милосердия. С какой стати? Если кто и нуждается в милосердии, так именно он.

Я больше походил на Марко, чем на старшего повара, поэтому едкие слова моего товарища делали свое дело, пока я накладывал в корзину дрова и бормотал себе под нос: «Я не раб». Но тогда почему до сих пор чищу картошку и выношу мусор? К тому времени я уже три месяца работал на синьора Ферреро — обычный испытательный срок для ученика. Знал свои обязанности и хорошо их выполнял. Так отчего мой благодетель не заикается о повышении? И насчет таинственности Марко тоже был прав. Что он хранил в своем маленьком шкафчике, который постоянно держал запертым и скрывал за медными сковородами?

Уверения Марко, что меня не всегда оставят в рабском положении, разъедали душу, и с каждой новой порцией дров надежда на будущее таяла. Я разносил наколотые поленья к печам и аккуратно укладывал. Наконец механические движения успокоили мысли и я заметил на кухне какой-то необычный фон — бормотание, заполнявшее паузы между привычными звуками дневных трудов. Люди явно о чем-то шептались — я почуял отчетливый шорох расползавшихся слухов. Поэтому взял метлу и, заняв выгодную позицию, стал мести несуществующую пыль у ног Энрико, который делал вид, будто помогает Пеллегрино помешивать сладкую пшеничную кашу — густую, на миндальном молоке, с яичными желтками и шафраном. Ее подадут с кусочками оленины, замаринованной в пряном бургундском. Рядом стояла седая Тереза и слушала, притворяясь, будто чистит серебро. Энрико шептал:

— Не только посадили в тюрьму. Убили!

— Ты уверен?

— Еще бы. В том мешке корчился вовсе не кот.

— Сам видел?

— Эдуардо видел. Они вывезли из ворот большой мешок и поплыли с ним в море. — Энрико изогнул бровь. — А когда вернулись, никакого мешка с ними не было.

— «Черные плащи»? — едва слышно спросил Данте.

— Были бы «черные плащи», никто бы ничего не заметил. Я говорю о людях дожа.

— И ты не сомневаешься, что это был…

— Испанский алхимик. Все так думают. В последнее время его никто не видел и его ларек на замке.

— Должно быть, продал дожу какое-то снадобье, а оно не подействовало.

— Может, афродизиак?

— Скажешь тоже! Дожу? Даже испанский алхимик способен не на все. — Энрико придвинулся ближе к Пеллегрино. — Я слышал, это была жидкость для оживления мертвого, но она оказалась бессильна. Помнишь того крестьянина? — Он прикрыл веки.

Я не слышал, как подошел синьор Ферреро. Он схватил Энрико за руку и повернул к себе с такой силой, что повар выронил ложку, разбрызгав кашу по полу и запачкав обувь. Взгляд синьора Ферреро был необыкновенно суров.

— Если бы я хотел, чтобы на моей кухне сплетничали, то нанял бы подружек своей дочери.

Терезу как ветром сдуло. Пеллегрино подтер кашу, а Энрико поднял обе руки и, кланяясь, попятился к посыпанному мукой столу.

— Извините, маэстро.

Я тоже стал просить прощения, но синьор Ферреро меня оборвал:

— За работу.

В тот день я с радостью чистил картошку — обязанность, которую выполнял в уединении и тишине. Сел на треногий деревянный табурет, поставил слева корзину с серовато-бурыми корнеплодами, а справа — чистую пустую миску. Я снимал грубую кожуру, вырезал глазки, добирался до гладкой белой сердцевины и успокаивался. Когда первые темные очистки упали на пол у моих ног, я загадал, что это ключи, способные открыть мне некую истину, нагую, как картофелина без кожуры. Четыре полоски очистков для Евангелий, три для убийства, две для формул и зелий, одна для запертого шкафчика.

Гора очистков у ног росла, а в миске, словно скульптура, громоздились белые картофелины. Но сколько бы я ни переиначивал ключи, они упорно не хотели ничего открывать. Черт побери этого Марко! Будь проклят старший повар со своими секретами! Мое возмущение росло вместе с кучей грязных очистков, и я все с большим недоверием думал о своем благодетеле. Не морочил ли он мне голову, рассказывая о тайных рукописях? И что прятал в своем шкафу?

Старший повар с головой ушел в приготовление соуса к оленине и приказал его не беспокоить. Прошел мимо кладовой, которой пользовались все повара, и приблизился к своему шкафу. Снял медную сковороду, открыл дубовую дверь медным ключом. Поспешно, как в прошлый раз, что-то достал, опустил в карман и немедленно запер шкаф.

И в этот миг запертая дверца воплотила в себе все вопросы, накопившиеся у меня о синьоре Ферреро и моем будущем на его кухне. Я провел по картофелине ножом — раз, два, три — и из-под бурой кожуры появилось белое нутро. А ведь очистки, до того как я их срезал, прилегали друг к другу и скрывали таящуюся внутри суть. Пара движений ножом — и она предстанет перед взглядом. Но, черт возьми, я ничего не мог разглядеть.

Марко был прав: мы всегда добивались цели, — и в тот день я настроил свой ум на то, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Марко научил меня чистить карманы, красть с прилавков и куском проволоки отпирать замки. Когда мы проникли в лавку торговца флорентийской шерстью, намереваясь украсть одеяла, он объяснил: «Для этого не требуется глаз — легкое прикосновение и хороший слух». В ту зиму я впервые спал на улице в тепле. Я привык доверять Марко, но он утверждает, будто мой благодетель меня обманывает и даже является чародеем. Согласитесь — смешно. Да, его шкаф кажется подозрительным. Но представители черной магии хранят у себя засушенные змеиные глаза, вороновы когти, отсеченные у повешенных носы, крысиные внутренности вперемешку с шерстью и пуповины мертворожденных младенцев. Старший повар не стал бы держать такое сомнительное добро на своей сверкающей чистотой кухне. Разве не так?

Соус забвения, разумеется, вызывал подозрения, как и манера синьора Ферреро говорить о непонятных вещах, не имеющих никакого отношения к его профессии. И еще — щекотливый вопрос с любовным зельем. Что, если любовный напиток все это время хранился на кухне, прямо у меня под носом?

Будем рассуждать так: Бог помогает тем, кто действует. Пора брать дело в свои руки. Наведаюсь к шкафу старшего повара и узнаю, поддастся ли он моей проволоке.

Той же ночью я поднялся с соломенного матраса и с проволокой в руке, босиком прокрался вниз по лестнице для слуг. Бледный свет сочился в окна кухни, и от этого по стенам скользили тени. Я повернулся к шкафчику старшего повара с мыслью: «Брошу один-единственный взгляд».

Но неспокойные ночные тени нервировали меня, и я решил подготовиться к задуманному, заглянув сначала в кладовую, где повара хранили специи. Открыть ее не преступление: днем дверь никто не запирал. Я всего лишь познакомлюсь с тем, что на нашей кухне ежедневно может видеть любой. Более того, меня давно могли бы просветить, что стоит тут на полках. От этой мысли я испытал возмущение и почувствовал, что моему поступку есть достойное оправдание.

Я вставил проволоку в замок и, приложив ухо к двери, стал слушать тихие щелчки. Когда узкая тяжелая дверь открылась, на меня хлынула волна запахов. Сначала сладковатый аромат корицы и гвоздики с земляным привкусом тимьяна и орегано, затем сосновый дух розмарина и острый — базилика. Терпкая смесь оглушила меня, и я застыл, позволяя ей себя обволакивать. Поражала мысль, что многие из пряностей привезены из дальних концов света. Драгоценный товар, доставленный через пустыни, горы и океаны, попадал только на кухни самых богатых людей.

Мои глаза полезли на лоб при виде низкого, но настолько широкого сосуда с горошинами перца, что поднять его я сумел бы только обеими руками, — целое состояние богача. Горсточка перечных горошин стоила столько же, сколько платили в неделю обычному работнику, и я часто слышал выражение «дороже перца». Торговцы иногда наживались, продавая поддельные горошины перца, слепленные из глины и масла. Я снял деревянную крышку и запустил пальцы в сосуд, словно скупец, наслаждающийся своими сокровищами. Некоторые горошины оказались раздавленными, и от резкого запаха у меня защипало в носу. Никакой подделки из глины — здесь настоящая ценность.

Над сосудом с перцем я заметил серебряную коробку с изящно выгравированными изображениями птиц и цветов. Открыл своей проволокой ненадежный замок, и в тусклом свете блеснули дукаты и медь. В серебряной коробке хранилась наличная касса кухни на мелкие покупки. Если старшему повару требовалось приобрести что-нибудь крупное, сумму записывали на счет дожа. Но я часто видел, как мажордом небрежно бросал на стол синьора Ферреро кошелек. Старший повар пересыпал деньги в эту коробку, никогда не пересчитывая, и я даже не представлял, что монет так много. Когда он давал мне или Пеллегрино мелочь на покупки, то брал, что требовалось, и бросал обратно сдачу, не проверяя. Меня это поражало: такие деньги казались мне целым состоянием, а он считал их недостойной внимания ерундой.

До этого мне ни разу не приходилось касаться золотого дуката. Я взял монету и с благоговением ощутил ее тяжесть на ладони. Увесистая, гладкая, превосходно отчеканенная. Все монеты показались мне прекрасными, и не только благодаря своей стоимости. Они завораживали взгляд. Освещенные бледным лунным светом, золото и медь сняли, как луковая шелуха, которой так восторгался синьор Ферреро, только превращенная в металл. На мгновение меня охватил соблазн, но я напомнил себе, что пришел не для того, чтобы красть. Старший повар сказал, что я лучше, чем думаю о себе, и внутри у меня Бог. Я положил дукат на место и закрыл коробку.

С меня было довольно. Я шагнул назад, закрыл дверь кладовой и покосился на медную сковороду, под которой спрятался шкафчик синьора Ферреро. Но все еще колебался. У такого любопытного человека, как я, подобная медлительность вызывала недоумение. Я обвел взглядом кухню — не забыл ли выполнить какое-нибудь задание? Заглянул в горшок с полуфабрикатами, желая убедиться, что огонь горит с должной интенсивностью, затем взял метлу и проверил, не валяется ли где-нибудь лист салата-латука, случайно упавшая на пол рыбья кость или крупица соли. Вглядывался в пол, но боковым зрением умудрялся видеть медную сковороду.

Согнувшись с метлой в руке под разделочным столом, я заметил ковыляющего по неровному каменному полу жука. Поднял и, извинившись: «Простите, синьор жук, старший повар не разрешает насекомым находиться на кухне», — вынес на задний двор и отпустил. Глядя, как он уползает прочь, я вспомнил рассказы о ведьмах из Калабрии, готовивших для всех желающих месиво из насекомых, а те пачкали им двери своих врагов. Это считалось надежным проклятием, от которого не существовало спасения, и калабрийцы, прежде чем войти в дом, внимательно осматривали двери.

При мысли об оккультных вещах в памяти всплыли истории о черкесских колдуньях, готовивших зелье из собачьих языков, рыбьих глаз и козлиных гениталий и глотающих его, произнося заклинания. Отвратительно! Старший повар никогда бы не стал заниматься столь богомерзким делом.

Возможно, он упражнялся в каких-то безобидных видах белой магии. Возможно…

Но пора было приниматься за дело!

Я понимал, что колеблющиеся тени и расходившиеся нервы заставили разыграться мое воображение. И, поспешив к шкафу, снял с крюка медную сковороду. От волнения рука дрогнула, я выронил сковороду, и та со звоном упала на пол. Я оглянулся, испугавшись, что на шум прибегут люди, но все было тихо и я засунул в замочную скважину проволоку, которая тут же стала мокрой от пота. Выругавшись, я вытер ладони о шерстяную ткань штанов. Заставил себя глубоко вздохнуть и начал сначала, крепко сжав губы. Когда кольца секретного механизма встали в нужное положение, маленькая дверца скрипнула и приоткрылась на ширину пальца. Я с шумом вдохнул и испытал приступ ужаса, прежде чем понял, что звук исходит от меня самого. Затем взялся дрожащими пальцами за ручку.

В то время я еще не знал историю о ящике Пандоры и не понимал, что, открывая некоторые вещи, рискуешь вызвать катастрофу, поэтому их следует держать закрытыми. Но вряд ли бы это меня остановило. Позабыв о благоразумии, еще не наделенный мудростью и подогреваемый любопытством, я распахнул дверцу.

Какое облегчение! На трех полках стояли стеклянные бутыли и кувшины — такие же, как те, со специями, в кладовой поваров. Восхитительно заурядные. Была там еще парочка мешочков из ткани, вроде тех, в которых держат снотворные порошки, и из них пахло солью. Все аккуратно расставлено, с приклеенными этикетками, как в обычной аптеке. Я открыл несколько кувшинов и понюхал содержимое — пахло травами, обычными поварскими припасами. Оказалось, что величайший секрет старшего повара — всего-навсего невинный маленький шкаф с кулинарными ингредиентами, настолько дорогими, что он прячет их от остальных поваров, чтобы те напрасно не расходовали сокровища, если вообще знали способы их употребления.

Увидев зеленые стеклянные кувшины с засушенными листьями, я вспомнил, что старший повар, готовя дающий забвение соус, взял из шкафчика что-то зеленое. Из сосуда пахнуло ароматом свежей зелени. Я откусил от листа маленький кусочек. Вкус был незнакомым, но приятным. Во рту остался явно травяной привкус. Все остальное тоже не возбуждало интереса. Никаких состриженных ногтей, прядей волос, гнилых останков, никаких напитков с запахом жженого каштана. Этот шкаф хранил секреты старшего повара, подкреплявшие его репутацию. Я облегченно вздохнул, проникнувшись уверенностью, что когда-нибудь, как сказал мой благодетель, они откроются и мне.

Я медлил запирать замок. Если эти травы и специи настолько редкие, что ими может пользоваться лишь старший повар, то синьора Ферреро впечатлит моя осведомленность. Образованность он ценил превыше всего. Если я выучу несколько названий его драгоценных трав, он настолько изумится, что повысит меня. Ведь Франческа не станет ждать меня вечно.

Я представил, как упоминаю в разговоре название незнакомой травы. Старший повар улыбнется и скажет: «Браво, Лучано! Я вижу, ты стал внимательным, бывая на Риальто». Мой талант обеспечит мне повышение и навеки заткнет Марко рот.

Разумеется, я не мог прочитать надписи на этикетках. Но, всматриваясь в слова, воспринимал их как рисунки — линии, петельки, точки и крестики. Маленькие картинки, которые можно перерисовать. Если правильно изобразить линии и закругления, кто-нибудь прочтет мне названия.

Я вернулся к столу старшего повара, взял перо и пергамент, но чернила, боясь расплескать, оставил на месте. Устроившись на печи вместе со свернувшимся у ног Бернардо, я размешал в воде золу и получил черную жидкость для писания. Затем при слабом свете тлеющих под горшками углей старательно перерисовал буквы с этикеток на нескольких бутылочках и одном мешочке. Перо подпрыгивало и оставляло кляксы, а когда оно совершенно затупилось от моих грубых чернил, я прервался, чтобы заточить его тем самым ножом, которым чистил картошку. Но при этом подпортил пергамент: работал, сам того не замечая, высунув кончик языка, с губ капнула слюна и совершенно уничтожила два слова — почти половину плодов моего получасового труда. Ничего страшного. Как сказал Марко, я способен на все, чего пожелаю. Заточив перо, я вернулся к работе.

Удивительно, сколько усилий требует процесс письма. Я даже порадовался, что остался неграмотным. Но результат моих стараний обнадеживал. «Взгляни, Бернардо», — предложил я и поднял пергамент, восхищаясь итогом — нескладными, размытыми строками неумело нацарапанных слов. Моим произведением.

Я положил перо и бутылочки на место и запер шкафчик. Затем пробрался в людскую спальню и спрятал пергамент с украденными словами под подушку. Дожидаясь, когда придет сон, и обдумывая следующие шаги, я понял, что не знаю, кто мне бы мог прочитать переписанное. Уже в полудреме, я вспомнил серебряную коробку с блестящими дукатами и медяками. И пока сон совершенно не овладел мною, сказал себе, что деньги принадлежат не старшему повару, а дожу. Эта малая толика его имущества лежит на кухне для мелких расходов, и пропажа небольшой суммы на услуги переписчика никогда не обнаружится.