Книга нечестивых дел

Глава VII Книга визитов

Мой наставник редко говорил о себе, снискав репутацию скрытного и немного странного человека. Люди замечали за ним всякие чудачества — сами по себе незначительные, однако все вместе превращавшие старшего повара Ферреро в загадку вроде индийского торговца благовониями, которого с трудом можно было разглядеть за завесой ароматного дыма.

Синьор Ферреро, разговаривая с поварами, умудрялся сочетать дружелюбие со сдержанностью, чуть более явной, чем того требовала профессиональная дистанция. Во время работы он выглядел виртуозным художником — немногословным, серьезным, с острым глазом и тонким вкусом, что позволяло ему точно оценить свои кулинарные творения. Когда он готовил по своим личным рецептам, которыми ни с кем не делился, его скрытность превращалась в манию, так что повара начинали ворчать: мол, есть такие люди — стоит им нацепить шефский колпак, и они тут же начинают важничать. Даже те отеческие шлепки, которыми он награждал меня, казалось, были сделаны украдкой, и синьор Ферреро всегда уходил, прежде чем я успевал что-либо ответить.

Ко многим вещам он относился не так, как другие. Когда дож, разыскивая книгу, приказал поднять из могилы кости святого Марка, вся кухня вместе с остальной Венецией пришла в возмущение, а старший повар не сказал ни слова. Я спросил его, не считает ли он, что дож совершил святотатство. Ответ оказался на удивление дерзким.

— Кости святого Марка отнюдь не его наследие. Это всего лишь кости, — заявил он. — Да, они напоминают, о чем нам следует размышлять, но остаются костями.

Он также обладал досадной привычкой, начав возбуждающую любопытство фразу, обрывать ее, не договорив до конца. Дело всегда касалось какой-нибудь странной идеи или нелепой теории. Глядя, как Энрико разжигает кирпичную печь, он заявил:

— Некоторые считают, что возможно использовать силу молнии… но об этом пока рано говорить. Следи за огнем, не зевай.

Утверждали, будто синьор Ферреро умеет готовить блюда, влияющие на поведение людей (что соответствовало действительности), и ходили слухи о его невероятном огороде. Он выращивал экзотические растения, не только никем не виденные, но о которых даже не слышали, а он знал, как включить их в свои самые изысканные рецепты. У него росли ядовитые любовные яблоки или помидоры, овощи с шишковидными корнеплодами и змееподобные плети с похожими на когти стручками. Никто не представлял, где он берет семена или черенки. Повара всегда творили молитву и крестились, прежде чем собрать дьявольские плоды. Но самым удивительным были люди, посещавшие старшего повара. Как-то на кухню явился известный историк из Падуи с фолиантами под мышкой и час о чем-то шептался с синьором Ферреро. Потом старший повар объяснил, что фолианты были редким собранием восточных кулинарных рецептов, записанных путешествовавшим с Марко Поло поваром. Это объяснение приняли равнодушными кивками, поскольку подчиненные синьора Ферреро уже много лет являлись свидетелями подобных визитов. Только позже я задал себе вопрос, каким образом обыкновенный повар в тринадцатом веке научился читать и писать и почему такая малозначимая вещь, как собрание кулинарных рецептов, тщательно хранилась в течение столетий. Когда я спросил об этом Энрико, он ответил:

— Понятия не имею, но его не спрашивай. Старший повар Ферреро не любит таких вопросов. — Он моргнул и отвернулся.

В другой раз кухню посетил монах-переписчик, известный своими способностями переводить с древних языков. Он несколько часов просидел со старшим поваром над единственным куском пергамента, который издали походил на бумажные листы в музыкальном салоне дожа. Тогда я заинтересовался, каким образом мой благодетель получил такое образование, дающее ему возможность советоваться с известными учеными.

После того как монах ушел, синьор Ферреро поместил пергамент в одну из своих книг, и мое любопытство разыгралось не на шутку. Я подошел к его столу, почтительно поклонился и спросил, где он научился читать и писать. Он, не поднимая глаз, продолжал шелестеть бумагами.

— В школе. Где же еще?

— Но зачем вам понадобилось разбирать все эти манускрипты?

— Я нахожу интерес в истории. — Он явно хотел побыстрее от меня избавиться.

Я почесал затылок.

— Что может быть интересного в писанине мертвецов?

Синьор Ферреро отложил бумаги и посмотрел на меня с таким удивлением, словно ответ был совершенно очевиден.

— Лучано, — начал он подчеркнуто терпеливо, — если мы не будем знать, что происходило до нашего рождения, как определим, что движемся вперед?

«Черт возьми, это же очевидно», — подумал я и ответил:

— Никогда не смотрел на это с такой стороны.

Старший повар подался вперед, оперся локтями о стол и сплел пальцы.

— Послушай, что я тебе расскажу. Некогда существовала огромная библиотека — ты хоть знаешь, что такое библиотека? Прекрасно. Эта великая библиотека находилась в Александрии. Король Египта требовал, чтобы его подданные и чужеземцы предоставляли переписчикам все книги и манускрипты, которые имели, чтобы сделать копии для этого хранилища. Некоторые копии были настолько совершенны, что их отдавали ничего не подозревающим владельцам, а оригиналы оставались в библиотеке. Король также скупал рукописи по всему Средиземноморью, включая труды Эсхила, Софокла и Еврипида…

— Кого?

— Мудрецов, изрекавших нечто такое, что стоило слушать. Великая библиотека насчитывала около миллиона свитков и рукописей — по истории, науке, искусству и философии. Это было величайшее собрание человеческих знаний.

— И вы изучаете все эти книги, маэстро?

— Нет, — печально улыбнулся он. — Пока мудрецы копили знания, ничтожества развязывали войны, и время от времени какие-то сокровища великой библиотеки безвозвратно пропадали. Окончательная потеря случилась, когда Александрию завоевал мусульманский военачальник и решил что труды, созвучные с его Кораном, никому не нужны, а противоречащие ему — нежелательны. Поэтому приказал уничтожить и те и другие. Считается, что книгами топили печи, которые грели воду для солдатских бань, и их хватило на целых полгода.

— Но почему? Это же…

— Позорно?

— Глупо. Разве нет?

— Да, Лучано. И я рад, что ты тоже так считаешь. — Старший повар велел мне приблизиться и понизил голос. — Узнай хорошую новость: хранители знаний не потерпели поражения. Они придумали другие способы сберечь информацию, намного более хитроумные. Спустились под землю, приняли иное обличье и изобрели коды, чтобы зашифровать свое наследие.

— Что это за коды?

Старший повар откинулся на спинку стула и сплел пальцы на груди.

— Обсудим это в следующий раз. А пока скажи мне, что ты вынес из нашего разговора?

— Что жечь книги — это ужасно.

— Превосходно. Теперь иди. Не сомневаюсь, что Данте не терпится, чтобы ты почистил ему свеклу. — Он замолчал и вернулся к своим бумагам.

В тот день больше не случилось ничего примечательного, но назавтра нашими гостями стали лингвист из Генуи, библиотекарь из Ватикана, венецианский каллиграф и священник, о котором говорили, будто он связан с монахом-еретиком Савонаролой.[10] Потом появился печатник с испачканными краской пальцами и принес одну из так называемых «типографских» книг — только что со станка. Старший повар сказал, что это последняя кулинарная книга из Флоренции, и поместил ее на свою и без того переполненную полку.

Но мне из всех визитов больше всего запомнился приход не очередного ученого, а брата синьора Ферреро. Его звали Паоло, и он нагрянул неожиданно с их семейной фермы в Виченце. Пришел через несколько дней после моей неудачной попытки подслушать разговор синьора Ферреро с женой. Я только недавно стал учеником старшего повара, и мое положение на кухне оставалось шатким. Я работал молча, опустив голову, и старался не высовываться. Может, поэтому они говорили в моем присутствии будто меня не видели.

Паоло появился с черного хода, вертя крестьянскую шапку в мозолистых, огрубевших руках. Остановился в дверном проеме, вытянул шею, огляделся, стараясь определить, где находится его брат, и только потом шагнул в гудящую кухню и обвел глазами высокие окна и людей в белых куртках. Он неуклюже перемещал в пространстве свое крупное тело крестьянина, а за спиной шушукались любопытные, и от этого изменения привычного рабочего шума синьор Ферреро обернулся. Он как раз подносил к губам палец с каплей соуса на кончике и, оценивая приготовленный поваром «бернэз»,[11] критически хмурился. При виде Паоло недовольное выражение исчезло с его лица. Он улыбнулся и закричал:

— Кого я вижу! Братец!

Паоло просветлел. Братья раскрыли друг другу объятия, и старший повар объявил:

— Представляю всем своего брата Паоло!

Тот, продолжая вертеть в руках шапку, застенчиво ухмыльнулся. Повара покивали, вежливо улыбаясь, и вернулись к работе.

Чтобы никто не мешал говорить, братья отправились в дальний конец кухни. Старший повар налил два бокала красного вина, и они устроились за столом неподалеку от резервуара с водой, почти на моем пути, когда я, незанятый ученик, выходил с ведрами на задний двор, а затем возвращайся обратно. Поскольку синьор Ферреро терпеть не мог застоявшуюся воду, я целый день опустошал наполовину использованные бочки и вновь наполнял их.

После обычных любезностей братья обсудили семью Паоло, ферму, его только что родившегося сына, его только что родившегося теленка, несварение желудка его жены и партию необыкновенно мягкого домашнего вина. Когда все темы были, казалось, исчерпаны, Паоло положил ладонь на плечо брата и сказал:

— Амато, я пришел не для того, чтобы говорить о ферме. Должен сказать тебе, что умерла наша мать.

Губы старшего повара слегка приоткрылись, то ли от неожиданности, то ли слова замирали на его устах. Затем наставник уронил голову на руки, и некоторое время братья сидели молча. Паоло потупился и смотрел в пол.

— Да упокоится она с миром, — наконец произнес синьор Ферреро, перекрестился и поцеловал ноготь большого пальца. — Спасибо, что пришел сообщить мне, брат.

— Как же иначе?

— Постараюсь навестить ее могилу.

— Хорошо. — Паоло вновь начал крутить в руках свою шапку. Он уже обсудил дела на ферме и рассказал все новости, и у меня сложилось впечатление, что у него не осталось тем. Он безжалостно мял шапку и нервно облизывал губы.

Видя волнение брата, старший повар сказал:

— Тебе наверняка не терпится вернуться на свои поля. Ничего удивительного. Но у меня есть прекрасная телятина. Возьми немного домой. Такая белая, что не поверишь глазам.

Старший повар начал подниматься, однако Паоло надавил ему на плечо, и тот снова сел.

— Есть кое-что еще, — проговорил фермер, и кончик его языка прошелся по пересохшим губам.

Синьор Ферреро посмотрел на брата, и на лице его появилась озадаченность, смешанная с нетерпением, словно он догадывался, о чем пойдет речь.

— Дело касается Джульетты?

— Да, и твоего сына, — опустил голову Паоло.

Я навострил уши. У старшего повара Ферреро было четыре дочери, но никакого сына.

— Так… — Мой благодетель кивнул.

Паоло, не глядя на него, продолжил:

— Джульетта умерла, ребенок остался жить.

— Таким образом, у меня есть сын.

— Извини, Амато. — Брат беспомощно развел руками. — Ты помнишь, какой была наша мать. После смерти отца она поступала так, как хотела.

— Мой сын жив. — Синьор Ферреро пристально посмотрел на Паоло. — Расскажи мне все остальное.

Брат пожал плечами.

— Рассказывать не так много. Однажды я вернулся с поля и обнаружил, что мать и ребенок исчезли. Позже я пытался заставить ее заговорить. Пытался. Сделал все, что в моих силах. Она сказала, будто ребенок умер и она его похоронила, но я не поверил. Он был здоровым мальчуганом — крепким. Я не понимал, что произошло, и не представлял, как сообщить тебе.

— Я верю, Паоло. Помню, что ты не мог поднять на меня глаз, когда мать сказала, что оба они умерли. В тот день ты не смел встретиться со мной взглядом, — покачал головой синьор Ферреро. — А она лгала мне в лицо. Зная, как она обращалась с Джульеттой, я не мог больше с ней общаться. Ты же понимаешь, почему я перестал ее навещать.

— Понимаю. Но не суди ее слишком строго. Она питала по поводу тебя слишком большие надежды. — Паоло понизил голос. — И считала, что над ребенком довлеет проклятие. Ты помнишь почему?

— Да. Из-за родимого пятна.

Родимого пятна? Я схватился за лоб. Такого же, как у меня? Что, если… Но нет, глупо так думать. Как легко я поддаюсь несбыточным надеждам! Родимые пятна встречаются очень часто.

— Я сам не верю в подобную чушь, но она… — продолжал фермер.

— Ах, Паоло, — покачал головой старший повар. — Наша мать причинила гораздо больше вреда, чем ты подозреваешь.

Фермер стиснул плечо брата.

— Я тебя понимаю. У мужчины есть право знать своего сына, в котором заключается его бессмертие.

Синьор Ферреро невесело рассмеялся.

— Дело не в тщеславии. Все бы существенно изменилось, будь у меня наследник мужского пола. На карту поставлено слишком много. Ты даже не догадываешься.

Паоло убрал руку с плеча брата и откинулся на спинку стула. Его кустистые брови от удивления поползли вверх.

— Ты о чем? У тебя четыре дочери. Возьми себя в руки, Амато. Ты же, в конце концов, не монарх.

— Да-да, конечно, ты прав. Извини. Я не соображаю, что говорю.

Брови фермера опустились на прежнее место. И он, словно желая стереть все прежде сказанное, махнул рукой.

— Я понимаю. Это для тебя большой удар.

Они еще немного посидели, сознавая, что исчерпали все общие темы, затем поднялись и обнялись.

— Что сделано, то сделано, — проговорил старший повар. — Спасибо, что приехал, брат.

— Не за что.

— Так как насчет телятины?

— Я спешу. — Паоло снова начал мять в руках шапку.

— Хорошо. Ступай с Богом.

— До свидания, Амато. Мне очень жаль.

Сначала я испытал потрясение. У моего благодетеля была другая женщина, кроме синьоры Ферреро. И она родила ему сына. Я не мог представить маэстро с кем-то другим, кроме его обожаемой Розы и любимых дочерей. Но слышал все своими ушами.

После того как Паоло покинул кухню, старший повар, понурившись, обессиленно опустился за стол, и мое сердце сжалось, когда я подумал о его утрате. Потерять сына по милости солгавшей ему матери — это похуже многого другого: не так естественно, как смерть, и воспринимается человеком больнее, чем враждебные повороты безликой судьбы. Я вылил свежую воду в резервуар, и на меня нахлынули размягчающие душу воспоминания: как синьор Ферреро великодушно подобрал меня на улице, как терпеливо втолковывал мне мои обязанности, как явно и безоговорочно любил свою семью. Он заслужил право знать своего сына, и я многое бы дал, чтобы утешить его. Заменить сына. Ведь у меня такое же родимое пятно. Может, я напомнил ему потерянного ребенка. Может, он решил…

Затем мелодичный плеск льющейся воды воскресил в памяти, как радостно он пел со своими родными, когда меня не было за их столом, и я вспомнил свое истинное место в этом мире. Глупец! Ему не требуется утешения от меня. Он старший повар, я его ученик. Если бы он хотел найти своего настоящего сына, то искал бы его.

Мысль, что синьор Ферреро может пуститься на поиски сына, отозвалась во мне тревогой. А вдруг пропавший мальчик найдется? Как давно он потерян? Сколько ему теперь лет? С чего синьор Ферреро начнет розыск? Каким образом узнает мальчика? Паоло упомянул о родимом пятне. Каком пятне? А если он его обнаружит? Боже, если все-таки вернет себе сына? Плоть от плоти моего благодетеля, этот мальчик займет мое место в его сердце. И что еще он отберет у меня? Мою работу? Мое будущее?

В долю секунды настроение изменилось — от сострадания к наставнику к беспокойству за себя. На поверхности воды в резервуаре мелькнуло отражение моего лица: испуганные глаза, мрачно сжатые, искаженные рябью губы. Отвратительно! Я покосился на старшего повара. Он так и не двинулся с места, и мое сердце вновь открылось ему. Страдания этого человека тронули меня, и я ощутил потребность помолиться. Возвел глаза к потолку, поскольку так поступали другие, и подумал: «Пусть он найдет своего сына».

Выходя во двор за новой порцией воды, я вспомнил реплику синьора Ферреро, которая еще сильнее укрепила меня во мнении, что он человек таинственный. «На карту поставлено слишком многое. Ты этого не знаешь», — сказал мой благодетель.

А вот я хотел знать. Обо всем на свете. Истинное дитя Венеции, я был вскормлен ее таинственной красотой и отраженным от воды, изменчивым, словно волшебное зеркало, светом. Венеция покорила меня плавными изгибами улиц, текучей гладью каналов и таинственными соблазнами. Венеция рождала желание познать сокровенное, манила глубиной своего очарования, притягивала мрачными загадками.

Визит Паоло подогрел любопытство, вспыхнувшее после убийства дожем крестьянина и усилившееся на балконе дома Ферреро, где я шпионил за своим благодетелем. Моя венецианская тяга все знать разожгла костер, впоследствии пожравший нас всех.