Книга нечестивых дел

Глава XXXIV Книга костей

Мой маэстро не имел возможности наставлять меня годами, но направил к другому учителю. И еще он подарил мне превосходную программу жизни — свой собственный пример. Был ли я его сыном? Важно ли это? Отцов и сыновей объединяет не просто плоть и кровь — субстанции хрупкие и недолговечные. В конце концов, это всего лишь что-то вроде ягодного сока и мякоти. Отцов и сыновей сплачивают усилие, воля и сердце. Все это у меня было. Чего же еще желать?

Я заплатил испанскому переписчику, и он прочитал имена двух хранителей. Один жил на самом севере Франции, другой — в древнем городе Гранада, всего в нескольких неделях путешествия от Кадиса. Вот почему мой наставник согласился ехать в Испанию. Позже я узнал, что слово «Гранада» означает «гранат», и, таким образом, мой жизненный путь замкнул круг.

Испанский хранитель оказался старшим поваром королевы Изабеллы[50] Католической в ее дворце в Альгамбре. Я буду называть его просто учителем, и если покажусь чрезмерно скрытным, не желая открывать настоящее имя или свое теперешнее местонахождение, то только потому, что есть еще достаточно людей, которые хотели бы заставить нас замолчать.

Я добрался до Гранады за двадцать три дня, а оказавшись в городе, миновал старый арабский квартал Альбасин — лабиринт узких улочек и оштукатуренных домов с укромными двориками. С высшей точки квартала открывался потрясающий вид на великолепную мавританскую цитадель Альгамбру.

Мощные кремового цвета стены с башнями и башенками раскинулись в долине, покрытой зелеными зарослями. Мавританские поэты сравнивали Альгамбру с жемчужиной в оправе изумрудов. Четыре столетия мавры управляли королевством, где жили мусульмане, христиане и евреи. Когда испанцы завоевали Гранаду для Изабеллы Католической, мавров обратили в христианство, а евреев изгнали из Испании.

Я подошел к крепости и присоединился к вливающемуся в ворота потоку пилигримов, паломников и торговцев. Суровая внешность строений подчеркивала пышное убранство внутренней территории. Пораженный, я миновал несколько изысканных садов и мраморных залов с куполообразными, украшенными лепниной потолками. Повсюду я видел плавные рисунки арабесок и филигрань гипсового кружева степ, производившие впечатление воздушной легкости.

Спросив дорогу на главную кухню, я вошел в боковую дверь и, не обращая внимания на армию поваров, стал искать старшего. Я с любопытством поглядывал на незнакомые припасы; позже я узнал, что это чорисо — обожженный сладкий перец, запечатанный в синих глиняных кувшинах шафран из Ла-Манчи и маринованные баклажаны. Здесь пахло отчасти как на нашей кухне, отчасти как на кухне Борджа. Повсюду царила привычная чистота, но в воздухе плавали ароматы копченого мяса и оливок.

Старший повар оказался высоким мужчиной с угловатой фигурой. Он двигался с надменным достоинством и, заметив меня, направился в мою сторону порывистой деловой походкой. По тому, как расступались перед ним повара, я сразу понял, что он здесь главный. Он был на голову выше меня, и от его манеры держаться и каменного выражения лица я оробел.

— Что тебе надо? — спросил он по-испански, но я только помотал головой и показал ему записи наставника, на которых он увидел свое имя. Долго хмурился, потирал чисто выбритый подбородок и подозрительно косился на меня. На кухне работа кипела своим чередом, и на нас не обращали внимания — верный признак, что здешний старший повар не терпел праздного любопытства. Он аккуратно сложил листок и опустил себе в карман. Затем вывел меня на улицу.

Мы стояли посреди мощеного двора рядом с апельсиновым деревом в большом глиняном горшке. Он что-то спросил меня по-испански, но я не понял, только сказал, что синьор Ферреро из Венеции мой наставник. В глазах испанца блеснул интерес. К счастью, испанский и итальянский языки близки как по словарю, так и по синтаксическому строю, и мне удалось объяснить, что мой маэстро арестован и большая часть книги утеряна.

Высокий испанец долго смотрел на меня. Его ледяной взгляд и отчужденные манеры не прибавили мне уверенности, что все идет хорошо, и я впился ногтями в ладони. Наконец он произнес:

— Bueno, venga.

По его жестам я понял, что он велит мне следовать за ним на кухню. Я повиновался, но он перестал обращать на меня внимание. Достал из кладовой продукты и поставил сковороду на дровяную печь. Я ждал, пока он растапливал масло и клал на сковороду сырые телячьи мозги. Он явно хотел, чтобы я за ним наблюдал. Испанец обжарил мозги, добавил вино и крепкий бульон из костей и довел жидкость на сковороде до состояния густого ароматного ликера. Влил взбитый желток и сливки и, накрыв сковороду, убавил жар, чтобы содержимое как следует пропарилось в нежном соусе.

Пока блюдо тушилось, испанец бросил на меня непроницаемый взгляд, и я испугался, что он прогонит меня, но идти мне все равно было некуда. Я стоял, надеясь, что все же неправильно его понял и подойду ему, а его немигающие глаза сверлили меня до самых костей.

Спустя мгновение учитель снял сковороду с огня и разложил телячьи мозги под соусом на две глиняные тарелки. Одну поставил на стол, другую протянул мне и показал на стул напротив себя.

— Usted ha venidoa mi para conocimiento. Bueno. Empezamos compartiendo estos cerebros, — властно кивнул и принялся за еду.

Я не понял его слов, но догадался, что он предлагает мне разделить с ним обед. Блюдо было богатым на вкус и доставляло удовольствие. Кончив есть, испанец откинулся на спинку стула и улыбнулся. У него были молочно-белые зубы и дружелюбная манера прикусывать нижнюю губу. Увидев, что он улыбается, я понял: совместная трапеза, где мозги являлись главным блюдом, символизирует начало нашей общей погони за знаниями. Хранители любили изъясняться кулинарными метафорами.

Потребовалось двенадцать лет, чтобы я сам стал хранителем, и каждый день с учителем был для меня величайшим удовольствием. Заняв пост главного повара, я женился. И как в случае с синьором Ферреро, возмужав, понял, что в женщине можно ценить другие качества, кроме льняных волос и кожи цвета карамели. И даже сейчас с поседевшими волосами жена для меня все та же легконогая богиня со все понимающей улыбкой. У меня родилось трое детей, в том числе сын, не проявивший интереса к кулинарному искусству. Его тянуло к наукам, и он полюбил цифры. Я был слегка разочарован, но понял: его откровенность, то, что он открыл мне свои истинные таланты, дороже всего. Зато я научил дочерей готовить — и не только этому. Их мужьям повезло — счастливые ребята. Я никогда не указывал детям, что думать, но объяснил, как это делать; не принуждал ходить в церковь, зато заставлял посещать школу.

Бернардо тоже нашел себе подругу — шаловливую кошечку с миндалевидными глазами. И после его смерти я взял себе одного из котят. Теперь по моей кухне расхаживает его правнучка Мариэтта и бесстыдно выпрашивает лакомые кусочки. Старшему повару Ферреро она бы понравилась — перед ее обаянием устоять невозможно.

А еще он бы порадовался тому, как развивается печатное дело и типографские книги наводняют Европу. Методы печати постоянно совершенствуются, и увеличение количества книг означает рост числа грамотных. Рукописная книга кажется теперь причудой. Это вселяет надежды.

Старший повар Ферреро предсказал успех печатного дела, но не увидел своими глазами. Я узнал о его судьбе через десять лет после того, как опасность миновала и появилась возможность навестить Венецию. Те десять лет были бурными. Дож умер в 1501 году. В 1502-м Кастелли убил Ландуччи, а в 1503-м от рук одного из своих политических соперников пал Борджа. После него и двадцати шести дней панства Пня III на папский престол взошел священник-воитель Юлий II,[51] решивший мечом расширить папскую власть. Узнав, что выбрали его, я вспомнил слова синьора Ферреро: «Опасайся человека, который в одной фразе употребляет слова „святость“ и „война“».

Папа Юлий вошел в Камбрийскую лигу и получил военную поддержку в борьбе против Венеции. Загнанный в угол Кастелли удвоил усилия найти неуловимую книгу, с помощью которой рассчитывал дискредитировать Рим. Так продолжалось до 1508 года, когда Кастелли был убит в битве при Агнаделло, после чего Юлий перенес свои захватнические планы на Францию и поиски таинственной книги стали легендой. Наконец я получил возможность возвратиться в Венецию.

Я пошел в дом старшего повара, надеясь, что синьора Ферреро там, но она либо умерла, либо ушла в монастырь для вдов, а дочери, наверное, вышли замуж и жили с мужьями. Я стоял перед домом, смотрел на синие двери и вспоминал свои воскресные обеды в этой семье и тот вечер, когда шпионил на их балконе. Без семьи Ферреро дом стал другим, и я побрел прочь, подмечая, что поблизости ничто не изменилось, кроме людей. Та же тележка с фруктами на том же углу, но продавец другой. В ближайшей траттории я задержался выпить стакан вина. Хозяин был пожилым человеком, и я спросил его, помнит ли он старшего повара последнего дожа. Он налил мне вина.

— Последнего дожа — того, что умер десять лет назад? Я его-то не помню. Что уж говорить о поваре.

Он уже почти отвернулся, но я тронул его за руку.

— Он жил за углом, в доме с синими дверями. У него было четыре дочери.

— Ах этот. — Хозяин траттории поставил бутылку на стойку. — Ему отрубили голову.

Я поперхнулся.

— Вот как? В чем он провинился?

— Наверное, ни в чем. — Старик оттянул себе веко. — Поговаривали, будто он что-то знал о книге ереси и черной магии. Но если и так, он ничего не сказал. А перед казнью провел три месяца в тюрьме. Да, теперь я припоминаю, он был обычным человеком. Не понимаю, с чего они решили, будто он что-то смыслил в колдовстве. Вероломное было время. Ему отрубили голову вместе с учеником.

— И его ученику тоже? — пробормотал я.

— Да. Я стоял в толпе и видел, как напуган паренек — плакал, трясся, не переставал всхлипывать. Все время повторял: «Это ошибка». Должен признаться, он тронул мое сердце. Молодой еще был. Лепетал от ужаса как в бреду, а им какое дело — ошибка, не ошибка! Он был для них никто — бедняга. Они его сломали. А вот старший повар держался достойно до конца. От него остались кожа да кости, зубы выбиты, ни одного живого места и в кандалах. Но, опуская голову на плаху, он сказал: «Я умираю победителем». — Хозяин траттории пожал плечами. — Может быть, тоже бредил.

— Похоже, не выдал то, чего от него добивались.

— Наверное, так. Но по мне, если человек расстается с головой, не такой уж он и победитель.

— Есть разные виды побед.

Старик окинул меня скептическим взглядом и пошел обслуживать другого посетителя.

В тот же приезд я зашел в монастырь и справился о сестре Франческе. Новая, но не менее дородная мать-настоятельница ответила, что у них нет такой сестры.

— Десять лет назад она была послушницей, — пояснил я.

— Послушницы приходят и уходят.

— Она плела кружева в виде стрекозы. За них хорошо платили.

Лицо монахини замкнулось.

— Говорю вам, синьор, у нас нет сестры Франчески.

Я прогулялся по монастырю, вспоминая те времена, когда прибегал сюда на свидание с Франческой. А когда уходил, навстречу мне попался священник. Он удивленно остановился, увидев мужчину в женской крепости, и спросил:

— Синьор, я могу вам чем-нибудь помочь?

— Извините за вторжение, святой отец. Я пришел навестить монахиню, но мне сказали, что ее здесь нет. Сестру Франческу.

— Монахини не сохраняют имена, которыми их нарекли в миру. Под каким именем она известна еще?

— Понятия не имею. Знаю только, что она плела кружева в виде стрекозы.

— В таком случае это, должно быть, красивая вдова из Вероны.

— Вдова?

— Я слышал, что она была здесь послушницей, но убежала со знатным господином из Вероны, — пожевал губами священник. — Думаю, монахини ее не столько осуждали, сколько завидовали. Но вскоре после свадьбы молодой господин скончался, а его родные выставили ее вон. Она продала подаренные мужем драгоценности и открыла кружевную лавку. Постоянно меняла поклонников и, боюсь, заработала скандальную репутацию кружевницы, предлагающей покупательницам нижнее белье — как бы помягче выразиться — самого дерзкого свойства. Ее товар пользуется спросом у благородных дам по всей Европе, хотя мало кто из них в этом признается. Вдова из Вероны — существо бесстыдное.

Я заставил себя улыбнуться.

— Может быть, не бесстыдное, а практичное, святой отец?

— Может, и так.

Из монастыря я отправился на Риальто повидаться с Доминго. Он располнел, владел процветающей лавкой и вполне был доволен судьбой. Я купил у него копченую форель и, когда клал монету в ладонь, в его глазах вспыхнули искорки — он меня узнал. Улыбнулся. И я кивнул. Он отдал мне форель, и я поблагодарил:

— Спасибо, Доминго.

— Не за что, Лучано.

Я оставил старого друга в его счастливой жизни и вернулся к своей. Теперь я уже много лег старший повар. С помощью своего испанского учителя нарастил знания на сердцевину, которую получил от синьора Ферреро, и он был бы горд, увидев мою книгу. У меня было несколько учеников: один недостаточно умен, второй себе на уме, третий оказался нечестным, четвертый — ветреным. Недавно я нашел продолжателя моего дела. Это местный мальчик, занятый изготовлением салями, и хотя обеспечен доходной работой, хочет найти что-то получше. Мне это понравилось. Я с удовольствием обнаружил, что он умен и пытлив, обладает непринужденным чувством юмора — качествами, которым нельзя научить. Однажды я застал его, когда он собрался выбросить великолепный костяк семги. Я поймал его за руку и спросил:

— Ты в своем уме?

— Не понимаю, маэстро, — удивился он.

— Это кости, мой мальчик, в них вся суть. Сейчас мы приготовим суп и извлечем из них весь аромат и все питательные вещества, содержащиеся в рыбе.

Он подал мне костяк с прилипшими кое-где кусочками мяса. Я наполнил горшок свежей водой, положил в него кости семги и повесил высоко над огнем. Пока вода нагревалась, мы порезали лук, морковь и сельдерей. Ученик добавил все это в суп, и когда овощи начали свой танец в горшке, я призвал его обратить внимание на гармонию цвета и музыку кипения. Кипяток начал обретать вкус рыбы, превратился в бульон, и нас окутал приятный аромат.

— Обрати внимание, — повторил я самым назидательным тоном, — кости создали благородную основу, к которой необходимо прибавить всего лишь крупинку соли, щепотку укропа и горсточку петрушки. И вот мы получаем ароматный нектар, способный передать силу этой рыбы нашим костям.

По его внимательному взгляду и пытливо неподвижному лицу я понял: ученик догадался, что мы рассуждаем больше, чем о супе. Юное дарование задумчиво наблюдало за кипящим бульоном. Мальчишка еще не знал, какой вывод следует сделать из нашего урока, но он размышлял. И это уже хорошо.

Я тоже много размышлял и решил положить на бумагу свои воспоминания в 1521 году, когда пылкий германец Лютер воспользовался печатным станком и книгой, чтобы развенчать развращенность Рима. Лютер был непростым человеком, но моему маэстро понравились бы его прямые сравнения Рима с Вавилоном. Воодушевленный успехами печатных книг и примером процветающего в последние годы свободомыслия, я решился написать эти строки. Возможно, и они найдут дорогу к печатному станку: совсем скоро или когда-нибудь в новую эпоху — не важно, всему свое время.

Куда бы ни качнулся маятник, учителя всегда вдохновители, факелоносцы. Я благодарен им за то, что они помогли мне расстаться с предрассудками и заняться беспристрастным сбором знаний. Теперь мой ум каждый день готов к новым открытиям. Только вчера я подслушал, как германский путешественник рассказывал о новой идее — астрофизике, — и обернулся, поскольку мне показалось, что это старший повар позвал меня по имени.