Книга нечестивых дел

Глава XXXIII Книга откровений

Разыскивали старшего повара и юношу и поймали старшего повара и юношу. Судьба в тот день не скупилась на капризы. Идти мне было некуда, и я остался лежать под лодкой. Я не сомневался, что синьора Ферреро и Марко повели прямо в подземелье, и, сколько ни ломал голову, не мог придумать, как им помочь. Если бы у меня была книга, я бы попытался обменять ее на их жизни. Это было бы глупо и бесполезно, и я даже радовался, что у меня не осталось выбора. Я свернулся под шлюпкой и спрашивал себя, только ли «черные плащи» задают вопросы арестованным или в допросе принимает участие сам Ландуччи. Не знаю, какой сценарий пугал меня больше.

Я представлял, как старший повар мужественно молчит, а Марко раболепствует, ноет и клянется, что он не тот парень, который им нужен. К тому времени я уже догадался, что синьор Ферреро задержал Марко в подвале, чтобы его приняли за меня. В застенке мой наставник не скажет ни слова, а над Марко солдаты посмеются и назовут трусом. Бедняга Марко! Пытка и смерть — непомерное наказание за обычную человеческую слабость. Старший повар знал, за что умирает, и сознательно шел на это. Но Марко, мой бедный голодающий брат, так никогда и не поймет, какой цели послужила его гибель. Осветит ли эта цель его смерть смыслом, если он напрасно поднимется на эшафот? Я хотел надеяться, что не напрасно. Но послужит ли это утешением Марко? О, Марко, зачем ты погнался за мной? Его судьба казалась вопиющей несправедливостью. Разыскивали меня, и мысль сдаться и спасти товарища казалась правильной. Однако я понимал: и меня оставят, и его не отпустят. Вспомнил, как его лицо исчезло в дыму, и заплакал.

Я думал, что потерять Франческу — самое страшное из всего возможного. Но под лодкой боль от ее потери притупилась по сравнению с утратой всего, что у меня было: старшего повара, друга, книги, нашей мечты и надежд. И меня охватило отчаяние. В этот страшный момент я вспомнил, как мы с Марко однажды обнаружили висящий под мостом труп. Мужчина привязал один конец веревки к каменным перилам, из другого сделал петлю и надел себе на шею, а потом прыгнул. Все выглядело так, будто у него сломана шея, хотя не исключено, что бедняга погиб от удушья. Язык вывалился изо рта, лицо в багровых и синих пятнах, тело окутаю облако гнилостной вони.

Мы с Марко отпрянули, а потом много говорили и размышляли над тем, что увидели. Захваченные планами на будущее и мечтами о Новом Свете, мы не могли понять, как этот человек решился одним прыжком порвать со всем, чем жил, почему совершенно перестал надеяться.

В тот день под лодкой я это понял. Можно испытать отчаяние и жаждать забвения хотя бы потому, что человека гложет всесокрушающая вина. Почему мне выпало жить, а синьору Ферреро и Марко нет? Не я ли побудил Марко на его поступок своими разговорами об алхимии? Не я ли ввел его в жизнь синьора Ферреро? Я подумал, не набить ли мне карманы камнями и не прыгнуть ли в лагуну, но понимал, что не хватит духа, и еще больше презирал себя за трусость.

Или пойти к «черным плащам» — пусть они помогут мне расстаться с жизнью? Вспомнив «иудин стул», я испугался, что не выдержу пытки и предам хранителей. И вновь услышал слова наставника: «Продолжай наше дело!»

Может, это и станет моим искуплением? Я сберегу секрет хранителей и найду собственные скромные способы продолжить его дело. Конечно, я не сумею узнать обо всем великом, о чем он собирался мне рассказать, но не дам обескровить то, чем занимался мой наставник. Хотя на роль хранителя я, разумеется, не гожусь. В тот трагический миг я укорял себя за самонадеянность, что вообразил, будто достоин приобщиться к чему-то великому.

А затем я вспомнил другие слова наставника: «Ты лучше, чем думаешь о себе».

Вот в этом и заключается моя миссия — стать лучше. Я буду таким, каким меня хотел видеть синьор Ферреро. Отдам долг его вере в меня, занявшись самосовершенствованием. И это станет моим искуплением.

Я оставался под лодкой, надеясь, что Доминго, как мы договорились, явится в бар. Прошло немного времени, мои ноги затекли, голова разболелась, но желание вылезти из-под шлюпки и потянуться остужал дующий с моря холодный ветер. Он сотрясал мое укрытие и свистел между досками рассохшейся шлюпки. Я заметил попавшую в шквал гондолу: с головы лодочника сорвало шляпу, ветер утюжил поверхность воды. Хлынувший потоками ливень немилосердно избивал мое убежище, лился мне на голову, хлестал вокруг. Так продолжалось несколько часов. У меня зуб на зуб не попадал, урчало в пустом животе. Я обхватил себя руками и, таясь от всех, прильнул к щели, но не поверил глазам, увидев Доминго. Он подошел со стороны причала, держа кусок брезента над головой, и замер под дождем, глядя на обуглившуюся раму подвального окна.

Я выбрался из-под шлюпки и бросился к нему.

— «Черные плащи»…

Доминго предостерегающе поднял руку.

— Нам надо спешить. Капитан ждет.

В такой ливень на улице никого не было — только горбившиеся у входов в дома проститутки с намокшими волосами да два матроса, спешившие мимо, уткнувшись подбородками в воротники. Черные глаза Доминго блеснули из-под ресниц, но он не смотрел в мою сторону. Дождь струился по нашим лицам, ветер теребил волосы. На небе вспыхнула зазубренная молния, и над Венецией послышался глухой, словно львиный рев, раскат грома.

Мы подошли к судорожно раскачивающемуся у причала большому грузовому судну; волны били в его просоленный корпус. Доминго поднялся по трапу и махнул мне рукой. И в этот момент из пелены дождя появился Бернардо: промокший, весь в грязи, он ринулся прямо ко мне. Ткнулся мне в ноги, замурлыкал, коснулся холодным носом, поднял мокрую от дождя маленькую мордочку и посмотрел на меня своими огромными глазами. Кот преданно следовал за мной, когда мы бежали из дворца, спешил по улицам, нашел в церкви и вот теперь оказался рядом, когда я собрался подняться на борт. От его верности у меня сладко заныло сердце. Я взял его на руки и понес маленький клубочек по трапу.

Капитан не находил себе места — крутил головой, дергал усом. Он бешено замахал руками, требуя, чтобы я поспешил. Вгляделся в дождевую мглу у трапа на пристани и спросил:

— Где второй?

— Если вы ждали двоих, то должны вернуть половину денег, — ответил Доминго.

— Ах нет, я вспомнил, достаточно одного. Уходим! Вон с корабля!

Я тронул товарища за плечо.

— Спасибо, Доминго, ты спас мне жизнь.

Он сунул руки под мышки и потупился.

— Не за что. Удачи, Лучано.

— Я сказал — вон! — крикнул капитан и пихнул Доминго в грудь так, что тот скатился по трапу и скрылся в струях дождя.

У шкипера не было времени на сантименты.

— Ступай в трюм, пока кто-нибудь тебя не увидел! — подтолкнул он меня к низенькой двери. И только тут я вспомнил о письмах старшего повара в моем кармане. Их следовало отдать Доминго. Но капитан не позволил задержать корабль. — Хочешь дождаться «черных плащей»? Пошевеливайся!

Ту ночь я провел у едко пахнущих бочек. Их скрепляли железные обручи, настолько холодные, что, казалось, обжигали, когда я к ним прикасался. Я насквозь промок, продрог и беспрестанно трясся. Кончики пальцев онемели, и я дул на них, вспоминая детскую мечту — забраться на корабль и уснуть в сухом тепле между тюками с флорентийской шерстью под мерное покачивание на волнах. В этом трюме не было ни одного теплого предмета, кроме двух хрупких тел — моего и Бернардо. А груз профессионально упаковали для перехода по морю — в деревянные бочки, запечатанные смолой от влаги и соли.

Шторм раскачивал корабль с борта на борт и с носа на корму; меня подбрасывало и колотило то об одну, то о другую бочку. Подступила морская болезнь, я начал давиться, но в желудке было пусто. Во рту ощущался горький металлический привкус, и я часто глотал, чтобы от него избавиться.

Каким-то образом мне удалось сдвинуть несколько бочек в неровный круг, и мы с котом забрались в середину. Там было тесно, от бочек несло сыростью, холодные металлические обручи причиняли боль, но по крайней мере меня не швыряло словно тряпичную куклу. При первом приступе клаустрофобии я глубоко вдохнул и вернулся в настоящий момент. Очень нелегкий, но я его пережил.

Наш капитан, крепко держащийся на ногах бывалый морской волк, надежно упрятав меня в трюм, стал вполне дружелюбным. Принес мне краюху хлеба и полбутылки вина и веселым голосом пожелал спокойной ночи. Я знал, что мне надо поесть, хотел есть и попытался это сделать. Но как только вспоминал о старшем поваре, Марко и о том, что книга навсегда утеряна, не мог проглотить ни куска. Набивал полный рот, жевал мякоть для Бернардо, и кот лизал с моей ладони. Собрав все силы, чтобы не поддаться качке, я прижался щекой к дощатому полу. Бернардо привалился ко мне и старательно вылизывал лапы. Я вдыхал запахи соленой воды и вина, мокрой шкурки кота и влажной шерсти. От трения о шероховатый пол щека стала согреваться. Изнеможение даровало мне милосердное забытье, и я уснул.

А когда проснулся на следующее утро, шторм уже кончился и судно свободно скользило по легкой зыби. Мы с Бернардо поднялись на палубу. Я не знал, надо ли и дальше прятаться, но решил, что нет. Ведь я заплатил за проезд — то есть заплатил старший повар Ферреро. Свет ослепил меня, и капитан поздоровался с приветливой улыбкой. От его нервного тика не осталось и следа. Он боялся только в порту: ему бы не поздоровилось, если бы кто-нибудь заметил, что он присваивает деньги за провоз неожиданного пассажира. Но в море я был волен разгуливать где вздумается.

Мне никогда не приходилось видеть так много голубого пространства. В Венеции вдоль зеленых каналов стояли дома и загораживали горизонт. Порт был постоянно переполнен судами из разных стран, и лес мачт скрывал море.

Здесь же вода сливалась с небом, и голубизна простиралась на все триста шестьдесят градусов. Я вытянул руки и медленно сделал круг. Стараясь держать равновесие на мерно покачивающейся палубе, подошел к борту, взялся за поручень и бросил первый взгляд на мир за пределами Венеции. Хотел потрогать бескрайнюю голубизну и ощутил, как небо течет между пальцами. На мгновение мир показался мне добрым и бесконечным. Но вот мяукнул Бернардо и потерся о мою ногу, и все снова закружилось в скорбном круговороте. Покой бесконечных небес был всего лишь иллюзией.

Сзади подошел капитан и хлопнул меня по плечу.

— Если хочешь позавтракать, спускайся на камбуз.

Несмотря на угрюмое настроение, бодрящий морской воздух и упоминание о завтраке пробудили голод. В сложившихся обстоятельствах стремиться к еде казалось предательством, но мне захотелось есть. Я спустился вниз и оказался в помещении с низким потолком и длинным столом. Кок, бывалый моряк, подал мне миску с горячей овсяной кашей, а Бернардо поймал мышь, и мы оба принялись за еду. И хотя каша обжигала рог, я не чувствовал боли.

Это отмеченное грустью плавание было коротким и прошло без приключений. Голубизна стала цветом поражения, а соленый воздух — запахом потери. Когда мы вошли в порт, я оказался на улицах Кадиса, не зная, куда направиться и что делать. Нес Бернардо под мышкой, и кот, не ведая, что с нами происходит, блаженно мурлыкал.

В Кадисе невольно вспоминаешь Африку, и даже в то время мне бросились в глаза мавританские черты города. Я часто слышал фразу «Африка начинается на Пиренеях» и теперь воочию убедился, что это так. Мавры оставили в Кадисе неизгладимый след.

Я шел по пристани кишащего моряками убогого обветшалого порта, где к причалам примыкали улицы с барами и борделями. Я не говорил по-испански, но Кадис был многонациональным городом и там слышалась речь со всего света. Я то и дело спрашивал: «Здесь кто-нибудь говорит по-итальянски?» — и иногда получал ответ: «Да, земляк». Задавал вопрос о кораблях, отправляющихся в Новый Свет, и каждый раз мне отвечали: «Больше туда никто не ходит». Колумб совершил свое последнее плавание из Кадиса в 1493 году. Кто-то предложил мне отправиться в Лиссабон и разыскать капитана Америго Веспуччи.[49] Но я не знал, где находится этот Лиссабон.

Я углублялся в город, пытаясь найти кого-нибудь, кто знает больше, чем обыкновенный матрос. Кадис представлял собой путаницу узких улочек. Горожане жили в каменных домах с узкими окнами-бойницами — в этих маленьких крепостях невежества, где трясущиеся от слабости старушки запирались от сглаза. Седая, похожая на колдунью женщина переспросила: «Что еще за Новый Свет?» Моргнула подслеповатыми глазами и, оберегаясь от зла, сжала за спиной кулак.

Здесь повсюду правил предрассудок, и на каждом углу я замечал не похожие на все остальное следы недавнего пребывания мавров: цветы в мощенных полированной плиткой садах, фигурные окна в виде замочных скважин, резные притолоки. В Кадисе чувствовался поэтический дух, и мне стало казаться, что я смог бы здесь жить.

Из окон доносились гитарные аккорды. Четырехструнный арабский инструмент звучал бедно по сравнению с итальянской лютней, но и он трогал душу. Навязчивая музыка преследовала меня всю дорогу в порт. Она струилась по извилистым переулкам, смешивалась с запахом жареной телятины и сладкого хереса, завивалась вокруг парапета фонтанов и затухала словно воспоминание.

У древней церкви я посторонился, пропуская процессию членов ордена кающихся грешников в красных одеяниях с капюшонами. Они сгибались под тяжестью цепей и водруженных на спины деревянных крестов в натуральную величину. В черных глазах здешних жителей я заметил отсвет религиозного фанатизма и первозданной жестокости, с которой мне не приходилось встречаться в Венеции. И тогда решил, что здесь я жить не хочу. И, вспомнив о Лиссабоне, побрел дальше.

В торговом районе, похожем на маленький Риальто, щупальца осьминогов висели над прилавками словно белье на веревках, у молочных поросят были игриво закручены хвостики, на деревянных перекладинах болталась копченая ветчина. Торговцы зазывали по-испански, но у меня не было причин разглядывать их товар: старший повар не посылал за покупками, и на кухне не ждали ни персиков, ни сыра.

Я слонялся по улицам, пока солнце не опустилось в бухту и в барах не зажегся манящий свет. Ритмичные звуки дневного труда сменились смехом матросов, сошедших на берег в поисках удовольствий. Они, как прилив, устремились в бары и бордели. Я остановился у открытой двери переполненного бара и увидел, как на маленькую сцену выходит юная девушка. Иссиня-черные волосы собраны на затылке в блестящий узел. Облегающее фигуру платье как-то внезапно расширилось от колеи, за ухом — красная роза.

Она прошла по краю маленькой сцены и повела полным презрения взглядом. Поманила к себе юношу в черных плотных панталонах и белой рубашке. Он встал перед ней, очень прямой, и взглянул с вызовом. Они кружили, как животные, обуреваемые едва сдерживаемым желанием. Из публики кто-то крикнул: «Браво!» Другой мужчина запел трогающую крестьянские души заунывную песню, вскоре к певцу присоединились гитары и отрывистые хлопки в ладоши, и музыка взорвалась древним ударным ритмом. С первобытным криком женщина вздернула разлетающуюся юбку выше колеи, икры обнажились, каблуки выбивали по деревянному полу бешеную дробь. Она щелкнула пальцами, и кастаньеты рассыпались переливчатым грохотом. Юноша принял вызов — воспламенился, пришел в ярость. Их танец представлял собой поединок, и они дразнили друг друга, пока чувства не выплеснулись в бешеном восторге упоения.

Я вспомнил Франческу и не мог не признать, что скучаю но ней. Как и мы с Марко, она жила на краю пропасти и не имела веских причин вручать свою судьбу в мои руки. Каждый из нас делал то, что ему положено. Если бы старший повар спросил меня, чему я научился, я бы ответил, что теперь знаю — безответная любовь не умирает. Она прячется в укромном месте, скомканная и израненная. Некоторым несчастным везет еще меньше: приходится расплачиваться за обиды, нанесенные тем, кто приходил до него. Слава Богу, со мной этого не произошло. Время притупило боль, но и теперь иногда что-то пробуждает воспоминания и я вижу ее глаза газели, ощущаю запах, чувствую прикосновения и понимаю, что продолжаю ее любить.

У меня хотя бы остался Бернардо. В первую ночь в Кадисе мы нашли бар с вывеской, на которой была нарисована кровать, — объявление для неграмотных путешественников, что здесь сдаются комнаты. Я вошел и показал на вывеску. Старуха за стойкой с зажатой в желтых зубах тонкой черной сигарой потерла большой и указательный пальцы — деньги вперед. Я достал из кармана кошелек, который дал мне старший повар. Внутрь я еще не заглядывал и не открывал его писем дочерям. Не стал бы их читать, даже если бы умел. Я не передал эти письма и тем самым подвел своего наставника еще раз. Меня немного беспокоило, что у меня нет испанских денег, но я вспомнил, что Кадис, как и Венеция, — международный порт; следовательно, здесь должны принимать любую валюту. Я рассеянно подумал: хватит ли мне средств, чтобы попасть в Новый Свет?

Вынув свернутые листы бумаги, я обнаружил, что золота вполне достаточно. Но удивительнее было другое — сами рукописи. Я сразу понял, что это не письма, а страницы из книги старшего повара — наиболее ценное, что в ней было. Он очистил артишок до самой сердцевины. А поразительнее всего было слово, написанное синими чернилами под каждой страницей, — то самое, которое я мог прочесть. Оно состояло из букв, врезавшихся в мою память, когда я учился читать: «Хранители». Под ним были другие слова, тоже написанные синими чернилами; как выяснилось позднее — имена двух старших поваров и их адреса.