Княжна

1993. Глава 12

Комментарий к 1993. Глава 12.

❗ Attention

Прошлая глава не у всех отобразилась по причине моей ошибочной ранней публикации части.

Если вы не читали одиннадцатую главу, то, пожалуйста, вернитесь и прочтите её — от нее во многом зависит понимание событий двенадцатой части 🙏🏻

❗ Attention 2.0

Из-за возобновления учёбы я возвращаюсь в старый “график” публикации глав — раз в неделю. Я считаю это самым удобным вариантом как для себя, так и для вас, моих любимых читателей, у которых тоже, безусловно, есть свои дела, своя жизнь.

Надеюсь на ваше понимание и благоразумие 💓

Теперь — желаю вам приятного прочтения ❣️

Декабрь 1993.

Звонок раздался ранним утром, которое бывшая Князева встретила в предрассветных сумерках.

Семьдесят вторая квартира пустовала, когда Аня раскрыла глаза, опустила ноги на тапочки, по дефолту «ночующие» возле кровати, и вместе с отключением будильника поняла, что наступил день свадьбы. Её свадьбы с Виктором Пчёлкиным.

К двадцать третьему году жизни Анна поняла, что была неправильным ребенком, а точнее — неправильной девочкой. В детстве отчего-то все подружки по детскому саду и младшей школе продленного дня чуть ли не наперебой заливались рассказами про принцев, какие обязательно бы увезли девчат в свои за́мки, едва только третьеклассницы превратятся в прекрасных дам. Аня, по детству много о чём фантазирующая, — о крышесносной любви в том числе — как-то раз с мамой мечтами поделилась.

Екатерина Андреевна рассмеялась, ухая на выдохах, и дочери пихнула в руки только полученный учебник первого класса:

— Учись, «прынцесса»! — сказала мать в далёком семьдесят седьмом году.

И, вероятно, Берматова сама не догадывалась тогда, шестнадцать лет назад, — подумать только, как давно это было!.. — что данный ею указ грызть гранит науки станет для тогдашней Князевой, ходящей с двумя пушащимися хвостиками, нерушимой заповедью.

Он, указ этот, превратится в правило, которое нарушит не раньше, чем небеса рухнут на землю. Сойдёт за мантру, какую повторять будет, видя по возвращению с беляевской библиотеки парочку подростков, познающих все прелести и ужасы первой любви. Напомнит о необходимости учиться, а не время на мальчишек тратить, отведёт от юных Ромео с Джульеттой взгляды — малость стеснительные, малость высокомерные, малость печальные.

Всего, в общем, по чуть-чуть.

Оттого Аня и столкнулась с фантазиями о свадьбе только после того, как Витя перед ней опустился на одно колено. Иными словами — когда фантазии перестали быть мечтами и незаметно для самой девушки обернулись реальностью.

Будущая Пчёлкина ходила по свадебным ателье с Тамарой и Ольгой, какую попросила быть подружкой невесты, на вешалки с белыми платьями смотрела и чувствовала себя дурой, когда в ответы на расспросы консультанток лишь пожимала плечами. А что было делать, что говорить, если Аня и малейшего представления не имела, какое платье на себе хотела видеть, необходимы ли были бы фата и кружевные митенки?..

Всё пришлось познавать методом проб и ошибок; Филатова и Белова чуть ли не часы напролёт проводили с ещё-Князевой в примерочных, помогая ей со шнуровками корсетов, давая рецензии на Анины облики, и всё пытались найти «то самое», какое сама девушка плохо представляла — точнее, практически не представляла. Консультантки только успевали приносить-уносить туфли да вешалки, помогая подругам сделать Аню той самой невестой, при взгляде на которую у гостей должно было пропасть дыхание…

Звонок повторился, за собой влеча стук кулака по двери. Анна, последние часы донашивающая фамилию отца, встрепенулась, вынырнула из мыслей-зыбучих песков, и направилась, наконец, в коридор, по ту сторону которого стояла, торопя, Ольга.

Белова, ещё прошлым днём отвёзшая сына к бабушке, вызвалась помочь Князевой в сборах несмотря на все отказы девушки. Утверждала Оля, что на своей шкуре знала, каким долгим и изнурительным был процесс сбора на церемонию бракосочетания, и оттого пообещала, что скорее первую свою скрипку о колено разломает, чем позволит Князевой одной побыть.

Так и сказала. Слово в слово.

Аня стала дверной механизм проворачивать ровно в тот миг, как и Ольга снова кулаком по металлу постучала. Ладонь у женщины была миниатюрной, тонкой, поистине музыкальной, но била по двери так, что, вероятно, грохотом могла мёртвого поднять.

Девушка открыла, пуская Белову внутрь, когда супруга Сашина, по всей видимости, уже воздуха в лёгкие набрала, чтоб по имени подругу позвать.

— Привет, Анютик! — на выдохе улыбнулась Ольга.

Глаза у неё горели не то от волнения, не то от другой эмоции, до которой Князевой додумываться не хотелось. Но, что бы там скрипачка не чувствовала, улыбка бывшей Суриковой малость прогнала мерзлоту декабрьского утра.

— Привет, Оленька, — почти эхом отозвалась Анна, обняла вошедшую. От кожи подруги шёл холод ранней зимы, и дыхание Беловой на контрасте казалось Княжне горячим, почти испепеляющим.

Ольга уже оказалась — почти — при полном параде; глаза у бывшей Суриковой были накрашены, цепляя стрелочками, и из-под выреза утеплённого пальто выглядывало винное платье-комбинация. Жене Сашиной стоило только волосы как-нибудь уложить, губы подкрасить да туфли сменить — и можно было бы Князеву сопровождать под венец.

«Она, интересно, во сколько встала, чтоб так приодеться?.. Или, может, вообще не ложилась?»

— Я уж напугалась, что ты будильника не услышала, — проговорила Белова, проходя вглубь квартиры. Она пальто тёмно-красное — специально, что ли, покупала, прям под платье? — повесила на крючок, на который обычно Пчёла одежду верхнюю убирал, и рассмеялась, проходя в столовую:

— Уж думала Максу звонить, чтоб он поднялся, дверь выбил.

Аня усмехнулась криво ни то на слова о Карельском, ни то от мыслей — даже таких поверхностных, почти затронувших лишь по касательной — о Вите. Она потопала ногами в тапочках, грея их сильнее, и поправила малость шатающийся крючок, коленом упираясь в стульчик, на котором обычно обувала ботильоны и каблуки.

Пчёлкин ещё неделю назад сказал, что готовиться будет у родителей.

Аня долгое время сопротивлялась. Причина была, хоть и одна, но невероятно весома; Ирина Антоновна от одного упоминания близившейся свадьбы сына чуть ли не сразу в слёзы ударялась.

— Не хватало ещё, чтоб будущая свекровь вся заплаканная на церемонию приехала!.. — упрямо говорила девушка, уверяя Пчёлу, что лучше в три утра встанет, чтоб к матери поехать и в квартире на Введенского собраться к свадьбе.

Но Витя остался непреклонен.

Поцелуем глубоким, Ане душу в сладости выворачивающим наизнанку, он все возмущения и возражения невесты перекрывал, как козырными картами бились тузы, в коротких перерывах между своими ласками дикими утверждая, что хочет сюрприз себе сделать:

— Хочу тебя в белом увидеть лишь в зале ЗАГСа у ВДНХ, — шепотом просил в губы у неё; Анна оттого была близка, чтоб растаять наперекор своим принципам. — Позволишь, Княжна?

Противиться она долго не могла.

Девушка прошла в кухню-столовую почти вровень по следам Ольги. Белова уже осматривала стол, на котором Анна оставила недоеденный бутерброд с красной рыбой, полученной по великому блату, и огурцом и чашку излюбленного чая. Сама, не спрашивая разрешения, принялась хозяйничать, потянулась за стаканом, чтоб себе заварить кофе.

— Как настрой? — спросила Оля, достав с нижней полки гарнитура стеклянную банку.

У Ани от вопроса этого ноги, мышцы которых в напряжении серьезном были с самого начала недели, будто стали желеобразными. На каждом шаге грозились вес тела Князевой не выдержать, позволить ей рухнуть на пол и наставить на руки и ноги синяки, какие платьем не скрыть.

Настрой… был хороший. Скорее, даже замечательный. Ведь они с Пчёлой к этому дню шли долго, целый месяц в любую свободную минуту обсуждали программу, списки приглашенных, меню в ресторане, и всё, бесспорно, было идеально — они оба за это ручались.

Но Анну уже привычно, как перед любым важным событием, чуть ли не насквозь прошивал мандраж.

В голове ульем гудели мысли, что что-то, да пойдет не так. Что? Да мало ли поводов!.. Например, Тома, вызвавшаяся привезти платье к восьми часам утра, застрянет в пробках. Или многоуровневый торт, заказанный у кондитера, которого настойчиво рекомендовала мама Ани, сломается, прогнётся под собственным весом. Да, в конце концов, банально Князева ноги натрёт новыми каблуками, поскользнется на ледяной корочке возле самого ЗАГСа, не успев схватиться за локоть Саши, который вызвался двоюродную сестру провести к алтарю заместо покойных отца и крестного…

Прогонять эти думы девушка старалась, но те снова и снова возвращались в черепную коробку, шумя сильнее столицы, дороги которой становились красными в час-пик. Бороться с переживаниями в какой-то момент стало выше сил Аниных, и она, присев на стул, обитым бархатом благородно-зеленого цвета, прямо Беловой и сказала:

— Волнуюсь.

Оля взгляд через плечо кинула, говоря одновременно сдержанно и горячо:

— Зря.

Чайная ложечка звонко ударилась о стенки стакана, не по тону, а по характеру напоминая удар судейского молотка. Белова залила измельченные зерна кипятком и, поджав губы, добавила, признавая:

— Хотя это, в какой-то степени, нормально. Я, помню, тоже места себе найти не могла. Всё носилась из угла в угол, как умалишенная… Только бабушку напугала.

Аня усмехнулась тихо, подавляя желание выразительно хохотнуть.

Она женщину, воспитывавшую Ольгу с самого детства, видела лишь раз, на выписке бывшей Суриковой из роддома. И Елизавета Андреевна Князевой показалась человеком, который в принципе никаких эмоций, кроме отвращения, на лице своем показывать не мог — уж слишком неприятны были для неё «деятельность» Саши, бригадиры, пришедшие под окна к внученьке с песнями, и, в принципе, всё в Олиной жизни происходящее. Оттого и представить бабушку подруги напуганной до такой степени, чтоб Сурикова-старшая кудахтала курицей-наседкой, не получалось. Будто бывшая Князева пыталась вообразить вещь совершенно абсурдную — например, курящего слона верхом на белом медведе.

Губы изогнула усмешка ни то от воспоминаний, ни то от глупых мыслей. Белова чашку поставила на блюдечко и села рядом с Аней, словив её руку своими.

Ольге показалось, что она обняла ладонь Снегурочки, статуи, высеченной изо льда и возвышающейся в центре ледяного городка.

— Всё отлично будет, Анютик. Вот увидишь…

— Знаю, — проговорила она в ответ, хотя и уверенности железобетонной, как таковой, не было. Лишь так, какая-то её частичка, отколовшаяся и затерявшаяся в глубине души Князевой.

Девушка вернула супруге Сашиной улыбку, и та блеском глаз ответила, вынуждая, всё-таки, верить в лучшее.

Электрический чайник, вскипевший какие-то секунды назад, ещё малость трясся на подставке. Невеста себя чувствовала так же — так же дрожала, так же под рёбрами было горячо, будто кровь довели до температуры, после которой белок должен был свернуться.

Дёрнула щекой, себя одёргивая; нервы, просто нервы…

Оля отхлебнула лишь глоток горького кофе, от которого Аню обычно воротило, и посмотрела на часы, висящие над столом. Они показывали середину седьмого. До приезда Тамары было ещё около полутора часов, но Белова дёрнулась, словно времени у них было в обрез.

— Ты поела уже?

— Вроде как.

— Бегом в душ, — скомандовала Белова тоном, которому у мужа научилась. — Волосы обязательно помой, чтоб уложили без проблем. И не задерживайся сильно, нам ещё краситься, платье мерить и причёску делать!..

Церемония была назначена на час, но к одиннадцати часам утра Пчёлкин был уже готов. Надел костюм, который мама с любовью и мелкой тряской ладоней прогладила, и сидел на диване, зажимая платком небольшую царапину у самого уха, оставшуюся после бритья.

Перед ним ходил отец, всё поправляя жилетку на пуговицах, и сетовал:

— Ну, Витя, правда, что ты, пацан, что ли, малолетний? Другого времени не нашёл станком морду себе полосовать, прямо перед церемонией надо было!..

— Да ладно, бать. До свадьбы заживёт.

— Вот уж не знаю! — хмыкнул в ответ Павел Викторович и отошёл в ванную комнату. Вернулся быстро, сын даже не успел вздохнуть полной грудь, и вату, смоченную в перекиси, ему протянул. — Держи.

— Да ладно… — протянул снова Пчёлкин-младший и всё-таки провел аккуратно по небольшому разрезу.

Ранка сразу зашипела, но негромко. Терпимо.

Витя поднялся на ноги, чтоб рубашку на спине не смять раньше времени, и прошёлся к окну, за которым виднелся не двор с детской площадкой, а балкон.

Лоджия завалена всяким хламом почти по дефолту, и так было, наверно, с самого того момента, как у Пчёлы начала развиваться память. Было в «кладовой» место и надувной лодке, на которой папа каждое лето исправно отправлялся рыбачить на Пахру, в Подмосковье, и старому велосипеду Витиному, подарившим ему первые синяки, и раскладному столу-«книжке», вытаскиваемому на каждый праздник в гостиную.

Пчёлкин открыл дверь, вышел на балкон — мама, увидь его сейчас, вероятно, запричитала бы, указывая в дом зайти, а то «заболеет Витенька, не приведи Бог!..» — и, переступив через коробку с инструментами, посмотрел на двор, знакомый ему с детства.

Под окнами дома на Новочерёмушкинской было тихо. Только под осиной, окончательно сбросившей листья — точнее, то, что от них осталось — около недели тому назад, припарковалась «семерка» цвета баклажана.

Пчёла хмыкнул; не, братья его явно не на таком корыте бы приехали его встречать.

— Витя, зайди, тянет, — позвал заместо матери отец.

Пчёлкин чуть постоял, думая покурить, но по итогу передумал. У него с утра в горле ком стоял, не пускавший толком ни еды, ни воды, от дыма, того гляди, ещё бы вывернуло к чертям. Нахрен надо!..

Пчёлкин вернулся в гостиную, захлопнув за собой дверь балкона. Сразу после мёрзлой лоджии квартира показалась душной — никакая пустыня, чёрт возьми, не сравнится. Витя остановился посреди комнаты и оттянул ворот рубашки, расстёгивая верхние пуговицы.

Анюта, интересно, волновалась? Или с Томой и Олькой ухахатывалась за примеркой платья, не переживая ничуть в отличии от него?..

Отец в мелких, отрывистых движениях заметил вещь, какую Витя не думал показывать явно, и безобидно усмехнулся.

Жилетка не сходилась на крупном животе, отчего Павел Викторович постоянно в себя воздух вбирал в попытке застегнуться, но старания по итогу оказывались тщетны.

В усталости он присел на диван; полы разошлись ещё шире.

— Волнуешься, сына?

— Да так… — махнул рукой Пчёлкин и снова прижал к щеке ватку. Возле самого уха зашипела сворачиваемая перекисью кровь, вынуждая ощетиниться ни то от покалываний в надрезе, ни то от откровенного вранья, которое спрятал под неопределенностью.

Трусило его конкретно, хотя и думал, что не могли нервы так шалить.

«Но в этом и дело всё!» — дёрнул щекой Витя; нервы, просто нервы… Всё тип-топ будет. Не может иного варианта допустить. Не в день, когда перстень с чёрным камнем заменит полоска обручального кольца, а Князева окончательно станет Пчёлкиной.

Павел Викторович сказать что-то думал, но в коридоре, залитым тёплым светом лампочки, раздался звонок. И сразу, как по цепной реакции, за недавно смененной дверью раздались веселые, хоть и приглушенные железными створками, голоса, какие Пчёла знал со школьной скамьи:

— Открывай, жених! — прогоготало космическое чудовище так, что мама, выбежавшая из спальни с только что выглаженным галстуком Витиным, прижала руку к лицу, душа всхлип. Будто, правда, за месяц никак и не смогла привыкнуть, что сын её у Анечки руки и сердца попросил.

Пчёлкин хохотнул, себя не узнавая, и, чуть навалившись на косяк, повернул защитный механизм.

На пороге стояли братья. Все удивительно официальные — в выглаженных рубашках, с волосами уложенными, в галстуках… Прямо-таки фраеры!

Витя под выразительное «У-у-у» от Валеры пожал руку Сане. Хлопок на миг Ирину Антоновну, у стены тихо глотающей слёзы радости, оглушил, когда Белов, стаптывая с ботинок остатки первых снегов, похлопал виновника грядущего торжества по плечам:

— Здорова, Пчёлкин.

— Сань. А что, где машины у вас?

— Да там, с нами братва подтянулась, поздравить тебя хотят. Со стороны дороги стоят, мы заезжать не стали. Макс их там пасёт пока, — махнул рукой Белый, который в ближайшие часы должен был невесту к Вите под венец провести.

Пчёла кивнул, в себя откашливаясь, сухость в горле пряча, и поправил ремень в шлевках тёмно-синих брюк.

— Ну, ты, конечно, красавчик, Витя, — хохотнул Филатов, проходящий следом за Саней. Белый опустил воротник чёрного теплого пальто, кивком здороваясь с Ириной Антоновной и протягивая руку отцу Пчёлы, вышедшему на громкие приветствия. — Ты, чё, на свадьбу собрался?

— Иди ты, Фил, — в ответ кинул ему Витя и сразу же рассмеялся, позволяя себя по плечам стукнуть, рукава рубашки поправить.

Валера в одобрении — и ободрении сразу — оттопырил нижнюю губу, а сам направился к Пчёлкиной, слезы вытирающей шерстяной шалью и стонущей ни то в тоске, ни то в успокоении:

— Валера!.. Как же так… Ущипни меня!

— Тёть Ира, ну, правда, что вы плачете? Будто сын не женится у вас, а на фронт уходит, — посетовал Филатов.

Мама от слов этих только судорожнее вздохнула, едва не сминая только что выглаженный галстук, и за локоть Фила взялась. Друг что-то ещё матери сказал, прежде чем усадить Пчёлкину на стульчик у входа в спальню, но Витя слов не услышал толком за хохотом налетевшего на него шафера.

Кос чуть ли не на плечи Пчёле запрыгнул, ладонями застучал по рукам, приговаривая:

— Ай-й, ну, ты прикинь! У меня друг женится, ахренеть! — и Вите, едва не огорошенного таким громким приветствием, лицо в ладонях зажал. — Ещё ведь не кто-то там, а Пчёла! Ну, ты прикинь только!..

— Кос, ёшкин кот, рубашку мне не помни. Ты чего, уже навеселе что ли? Чего скачешь, как конь?

— Ой, прям, порадоваться нельзя! — фыркнул в напускной обиде Холмогоров.

Пчёлкин не менее выразительно его передразнил точно по привычке, а потом, когда двухсекундная тишина стала казаться смешной, оба прыснули так, что чуть напополам не согнулись.

Хотя, как тут не смеяться? Сказал бы Пчёле кто года три назад, что он всё-таки из всех женщин мира с одной единственной решит обручиться, то Витя не поверил бы. А теперь стоит, ржёт вместе со своим шафером, при этом поправляет рукава рубашки и брюки от свадебного своего костюма, смеясь уже с прошлых своих мыслей.

Вот ведь жизнь-то…

Они с Косом, друг друга подкалывая за особый официоз в одежде, который прямо-таки сильно в глаза бросался, зашли в гостиную. Саша в долгом рукопожатии что-то говорил Павлу Викторовичу, от прихода гостей засиявшему, подобно начищенному пятаку, и усмехнулся добро, взором указав в сторону вошедших друзей:

— …заставила за ум взяться. Так что, не знаю, чего там тётя Ира всё расстраивается.

В ответ старший Пчёлкин только свободной рукой махнул:

— Эй, устал бороться. Только в себя придёт, успокоится — так через минут десять опять глаза на мокром месте. Невозможно уже, хоть не говори с ней об этом… Привет, Космос!

— Здр-расте, дядь Паша, — Холмогоров откашлялся мокротой, в горле собравшейся из-за смеха, и за руку поздоровался с отцом Витиным.

Сам Пчёла в последний раз провёл ваткой с перекисью по скуле, убрал ту на стенку с фронтовой фотографией папы, уже сильно потрескавшейся, поклеенной по краям и пошедшей желтизной от времени.

— …сильно на тётю Иру не ругайтесь! Её тоже ведь понять можно, — пробасил Кос с улыбкой, которой всегда от батиных друзей-астрофизиков отделывался. — Охломон её каждый день, что ли, женится? Вот и трясётся!..

— Слышь, сейчас за «охломона» получишь! — кинул Пчёла, отвернувшись от снимка.

Папа, наконец, хлопнувший Сашу по плечу, засмеялся. Кос в ответ вскинул руки в жесте мнимой капитуляции и, все так же смеясь, оббежал вокруг Белова, будто за ним думал спрятаться, проголосил:

— Ага, и будет у тебя свидетель с фингалом! Надо это тебе? Как ты внукам будешь объяснять, почему дядя Космос на свадьбе выглядел так, будто его толпой метелили?!..

— Спокойно, Пчёла, — так же вскинул руки Саня, Витю ловя за локти. — Обойдёмся без кровопролития!

Пчёлкин усмехнулся, переводя дыхание. По итогу пальцем погрозил:

— Тебе повезло, что я женюсь сегодня.

— И, правда, Слава Богу! — Кос со всё такими же взброшенными вверх ладонями в напускной осторожности попятился от Вити. Уселся в кресло прямо напротив балкона, не вытаскивая из-под себя подола тёмно-зеленого пиджака.

Отец потянул друг на друга разные концы жилетки и, приняв, наконец, что она не сойдётся, из-под очков нахмурился. Витя в который раз поправил манжеты рубашки, что, вероятно, смяться могли от постоянных поправлений.

Тогда Павел Викторович, решив что-то, вздохнул, сказал:

— Ладно, ребята. Разговаривайте… Через часик поедем уже.

— Раньше, — сказал Белов Пчёлкину — старшему или младшему, это было вторично. Кос густыми бровями дёрнул, и Саня, поняв немой вопрос, пояснил:

— Мне за Анькой и барышнями нашими ещё надо с Максом заехать. Да и вы особо не задерживайтесь, хрен знает, что на дорогах будет. Ещё в пробке встрянете, если поздно выедете — вот точно будет, что потом внукам рассказать!..

Павел Викторович вышел из гостиной, на пороге задержавшись лишь для того, чтоб с Валерой за руку поздороваться. А потом он двери чуть прикрыл; из-за запахнутых створок, через две стены послышалось:

— Ну, Ир, чего ты!.. Сколько уж рыдать можно? А на церемонии чего будешь делать? Потоп устроишь?..

Витя усмехнулся; эх, мама-мама… Папа-то прав.

Белый сел на диван, широко раскидывая колени, когда Валера опустился на подлокотник. Пчёла остался стоять посреди гостиной, окно открыл.

Сквозняк был одновременно громче и тише мыслей, которые к Вите пытались пробиться, как через слой льда. Меньше, чем через час, двинут уже на ВДНХ… А там — ещё час, наполненный, встречей гостей, утягивающих его в череду бесконечных разговоров ни о чем и обо всем сразу, спрашивающих про невесту, сыплющими поздравлениями, на которых Пчёле кроме банального «спасибо» нечем будет ответить.

Его передёрнуло, словно через горло пытались вытащить аорту. Самый отвратительный период — ожидание. Ничто так не бесило, не тянулось, как время до церемонии, до момента, когда Саня введёт Аню в зал бракосочетания, в руки её жениху передаст, до момента, когда скажет то самое «согласен».

У бывшей Князевой, вроде как, платье должно было быть длинным, но не в пол. Ольга проговорилась Сашке, а тот, ехидничая, пару дней назад об этом Вите поведал. Пчёла быстро ему приказал завалиться, чем Белова рассмешил вплоть до улыбки, больше напоминающей оскал, но сам ещё минут десять не мог выкинуть мысли о всевозможных фасонах, в которых не разбирался совсем.

Витя дёрнул щекой, чувствуя знакомый, но к тому моменту исправно поднадоевший жар, и заново открыл балкон. Никто из братьев не возразил.

В гостиной стало тихо. Сквозняк, пролезающий в щель между полом и дверьми комнаты, шумом своим заглушал слова родителей в спальне. Хотя, Вите и не требовалось тишины, чтоб понять, о чём мама с папой говорили.

И бригадиры, видно, тоже всё понимали прекрасно.

— Ну, что, Пчёлкин, — позвал его Валера в какой-то момент, который поймал удивительно правильно. Окликом своим не нарушил мыслей, что прерывать не должен был, а вовремя из волнений выдернул, не позволяя утонуть. — Жим-жим?

Кос хмыкнул, доставая из кармана пачку «Malboro». Саша огонёк Холмогорову бросил, и тот поймал, едва не подставив рёбра под тяжелую зажигалку.

Витя, кривя душой, в который раз ужё дёрнул щекой — будто у него лицевой нерв защемило, право слова. Вместо ответа он чуть помолчал, а потом к Космосу подошёл:

— Дай сигаретку.

— Ты ж такие не куришь, — хмыкнул елейно Холмогоров, но с другом всё-таки поделился.

Откровенно пижонские сигареты Пчёле не нравились вкусом и недостаточной — для самого Вити — крепостью табака, но тогда были в самый раз. Они не так сильно скручивали гортань в волнении, как горький «СаМец», но малость нервишки успокаивали.

Дым закружился у рта Пчёлкина. Он его не выпускал струёй, а чуть губы приоткрыл, наблюдая, как медленно табак вверх по лицу его поднимался, как в глаза лез, резью отдавая. На последнем году обучения в старшей школе Витя только так и курил; тогда очень нравилось ему за ползшим дымом смотреть, и не брал Пчёла в расчёт факта, что сигарета сгорала быстро, что хватало её буквально семь-восемь затяжек.

Кос чуть за другом понаблюдал, а потом протянул:

— Да-а… Даже Пчёла женится, а я все в мальчиках хожу!

— Так, а чья это вина, Кос? — усмехнулся Белый. Он чуть посидел, а потом к Холмогорову кулак протянул, прося зажигалку обратно. Сам закурил, с сигаретой промеж зубов пробубнил:

— Чего ты кота за яйца тянешь, если жениться хочешь? Вон, иди, Людка из конторы не собирается никуда уходить.

Валера усмехнулся коротко, а Холмогоров весь ощетинился вдруг, оттягивая воротник белой водолазки:

— Нахрен бы вас с вашей Людкой послать!..

— А чего так?

— Пусть дальше со своим хмырём из Щёлково катается. Достала, — дёрнул щекой Кос, словно своими же словами рану себе разбередил, и в накапливающемся возмущении проговорил: — Пришёл же к ней сам. Извиниться… за ту драчку в «Метле». Цветы ей принёс даже. А она мне этими же розами по морде и дала. Ну, и пожалуйста. Больно надо!..

— Ты веником думал откупиться за ту бабу с Ясенево?

— А чего мне ещё делать надо было? — вспыхнул, подобно спичке, Холмогоров и руками взмахнул так, что маленький брусочек пепла с сигареты улетел на пол. — Вот как мне разбираться с ней? Что делать должен был? В ноги к ней упасть? — и, не дождавшись ответа, махнул рукой:

— Плевать. Буду помирать холостым!

— Типун тебя, балбес, — чертыхнулся Валера и ногой пнул кресло, в котором Кос развалился. — Чего это ты помирать вдруг собрался? Не рано?

— Так я, это… На будущее!

— Всё равно балбес, — кинул Витя, затягиваясь.

Боковым зрением он увидел, как Холмогоров на него обернулся, чуть ли не шеей скрипя, и Пчёла затрясся в немом смехе. Кос в локоть его пихнул, сгоняя с подлокотника, на котором Витя сидел, и Саша прыснул выразительно, поправляя чёрную рубашку под контрастно-белой жилеткой.

Пчёлкину отчего-то стало под рёбрами легче. Будто часть той глыбы, давящей нутро, откололась, обмоталась гелиевыми шариками и улетела куда-то вверх, сгорая в слоях атмосферы.

— Ну, куда мне до вас!.. — хмыкнул Кос и, оглянувшись по сторонам, стряхнул пепел в горшок с каким-то растением, листья которого были почти одного размера с лицом Холмогорова. — Людке как до Томки, Ольки и Аньки ещё чапать и чапать — по всем параметрам.

— Ты бы поаккуратнее был с такими завуалированными комплиментами, — подметил Валера, чуть более хмурым от упоминания жены становясь. — А то ещё лишнего можно надумать, с этими «параметрами»…

Кос только тогда понял, как прозвучал, и резко в кресле распрямился, взбрасывая руки и качая головой, как в оскорблении:

— И мысли не было, Фил, ты чего? Я ж… другое имел в виду!

Саня с усмешкой, всем присутствующим хорошо знакомой, на перепалку эту посмотрел. А потом на ноги поднялся, туша только початую сигарету в стоящей на подоконнике пепельнице, на которую Холмогоров не обратил внимания, и, не тратя времени на подбор правильных формулировок, Вите сказал:

— Сестрёнку мою не обижай, Пчёла.

— Да с чего мне, — хмыкнул Витя и снова одёрнул манжеты. — Три года не обижал…

— И не думай начинать, — осёк его Белов быстро, так, будто словами хотел напополам разрубить, как катаной. И Пчёлкин тогда не стал усмехаться и юлить.

— Не буду, — уверил Сашу, а вместе с тем и самого себя. Осталось лишь воспоминание прошлой фразы, ещё держащей Белого в напряжении, а у самого Пчёлкина лицо сразу стало серьезным, как всегда бывало после неудачной шутки.

— Сам не обижу. И другим не позволю.

Кос затянулся, выпуская вместе со выдохом очередную табачную струю. Белый тогда в какой-то задумчивости кивнул. Будто снова в голове прогнал все мысли, которыми себя мучил с самого лета девяносто первого года, когда был не в состоянии смириться с отношениями Ани и Вити.

А потом он Пчёлу хлопнул по плечам, подтверждая данное им «добро».

Постояли, не шевелясь недолго. Кровь то нагревалась до бурления, кидая в жар, то, напротив, почти леденела, забивая собою вены и артерии. Витя задышал реже, тяжелее и в норму пришёл, когда Саша улыбнулся скорее глазами.

Валера, с Косом переглянувшись, тоже к брату двинулся.

Когда Холмогоров ладонь Пчёле пожал с громким хлопком, Витя выдохнул, как перед прыжком на глубину, перед полетом в бездну:

— Наверно, пора?

Саня одёрнул рукав рубашки, за собой спрятавшей циферблат часов, прикинул время. Кивнул:

— Да. Я поеду, — и поправил на ходу пальто. Бригадиры за ним вышли в коридор, где Белый в зеркале поправлял зачёсанные волосы, через отражающую гладь поймал взгляд друзей и указал:

— Вы тоже не засиживайтесь больно! Пчёл, ты помни, тебе ещё к ребятам надо выйти, пока они там совсем не замёрзли.

— Есть, шеф, — отсалютовал ему Валера под гогот Космоса, привалившегося к косяку. Белов в ответ снова улыбнулся, демонстрируя все тридцать два зуба и, запахивая пальто, аккуратно проверил во внутреннем кармане украшение, которое сестре двоюродной к свадьбе специально купил.

Ирина Антоновна вышла с глазами красными, но уже сухими, когда Белый проговорил:

— Давайте, братья, не прощаемся, — и родителям Пчёлы сказал: — Дядь Паша, тётя Ира, мы с вами ещё в ЗАГСе увидимся!

— Езжай, Сашка, — махнул ему рукой уже одетый с иголочки Павел Викторович.

Белый кивнул удивительно тепло для человека, широко известного в криминальных структурах, и всем разом помахал рукой. Вышел из квартиры, которую за Сашей никто не закрыл; мама, ставшая от слёз болезненно-бледной, повисла на локте Витином, на очередной реплике своей сильно боясь заплакать:

— Дай я тебе галстук завяжу. Пиджак ещё надеть надо…

— Пойдём, мамуль, — отозвался Витя, руку ей свою крепче подставляя.

Кос и Валера переглянулись то ли в трогательности, то ли в лёгкой тоске, когда заметили, как тётя Ира Витю в кресло усадила, чтоб до шеи ему не тянуться. Только ни от первого, ни от второго не осталось и следа, когда Павел Викторович руки положил на плечи бригадирам.

Он заговорщицким шепотом у них уточнил:

— Ребята, кто-нибудь из вас сегодня за рулем будет?

Фил с Холмогоровым снова переглянулись, явно поняв, куда папа Вити их клонил, и с улыбкой выразительной синхронно ответили почти нараспев:

— Не-ет.

Павел Викторович, кажется, только такого ответа и ждал. Он осторожно заглянул в гостиную, проверяя занятость жены своей, и не менее осторожно у парней спросил:

— Как смотрите на то, чтоб за молодых опрокинуть стопочку четырёхлетнего коньячка?

Фил на Коса взглянул и, не увидев на лице у друга и капли сомнения, произнес негромко:

— Думаю, исключительно положительно, дядь Паша.

Пчёлкин в одобрении щёлкнул языком и развернул ребят на все сто восемьдесят, стал колонной протискиваться в небольшую кухню. Тихо-тихо, почти мышкой, с дальней полки гарнитура достал тёмную матовую бутылку с алкоголем, приятно обжигающим желудок.

Гудки машин братвы были слышны даже с торца дома.

Звонок в дверь, раздавшийся в начале двенадцатого часа, застал Анну врасплох. Она стояла посреди спальни, которую уже как третий год делила с Пчёлой, в новом комплекте из белого кружева, когда Ольга принесла невесте проглаженное платье.

Тома сидела на кровати, заваленной косметикой, одеждой и прочим хламом, без которого к свадьбе нельзя было подготовиться, и красила перламутровым блеском губы. Анна в отличие от подруги на звонок вся вскинулась. На каким-то инстинктивном уровне она прикрыла ладонями грудь, пряча почти полную наготу; взглядом у Беловой, высоко над головой держащей вешалку с платьем, — цвета, как важно поправила консультантка в ателье, «не белого, а холодного айвори» — спросила, кого это там принесло.

Стрелки часов собрались в острый угол; до приезда Саши ещё оставалось время — может быть, не так много, но оно было! А других людей Анна и не ждала особо…

— Кто это там? — спросила Оля и, не прочитав ответа во взглядах ещё-Князевой и Филатовой, нахмурилась. Платье повесила повыше на шкаф, чтоб подола не смять, и Томе сказала: — Сходи, открой, пожалуйста. Мы пока оденемся.

Жена Валеры кивнула, докрашивая выемку у самого контура, и с места поднялась, когда за дверью кто-то снова на кнопку звонка надавил и по косяку постучал. У Анны, тайком от подруг выпившей валерьянки, в каком-то запоздалом переживании сердце дрогнуло, падая куда-то в район кишечника.

Ольга осторожно, почти торжественно сняла с вешалки платье, на поиск которого девушки потратили добрые три дня. Князева почти не дышала, пульсом подстраиваясь под поворот дверного механизма, в отстранении, как из-под толщи воды, слышала голос Беловой, мягкостью способный сравниться с перьями:

— …такое красивое. Под стать невесте, — улыбалась бывшая Сурикова, покачивая головой и саму себя по шее ударяя бигуди, что закрутила себе на кончиках волос. Аня в ответ приподняла уголки губ; в паршивоти же кольнуло живот.

Оля за спиной девушки встала и локоть вперёд выставила, Князевой давая опору, чтоб через ноги надевать платье.

Из глубины гостиной донёсся голос. И, чёрт возьми, этот голос Анну как расслабил, так и напряг одновременно:

— Ну, Том, правда, чем вы тут занимаетесь? Не дозвониться, не достучаться! Ещё куда все телефоны поныкали, звонков не слышите? Я уж думала, всё, забыли!..

— Тётя Катя, вы что! Как про такое можно забыть?

Мама в ответ ей махнула рукой, мол, «с вами и такое могло бы приключиться!..», и остановилась на пороге спальни. Как вкопанная замерла, отчего Тома, по следам за ней шаркающая тапочками, чуть в спину Берматовой не уткнулась.

Аня при помощи Оли провела руки в длинные, объёмные рукава атласного платья и на маму взглянула. Улыбнулась осторожно, хотя чувствовала, как нутро затянулось в узел, по крепости и сложности напоминающий морской, в ожидании хоть какой-то реакции матери.

Белова аккуратно, что волосы, ещё не собранные, невесте молнией не защемить, повела собачку вверх. И прямо под ровный звук застегивающегося замка Екатерина Андреевна с головы стянула меховую шапку, на шерстинках которой каплями воды обернулись мелкие снежинки.

— Скажи, если слишком сильно затяну, — проговорила Оля, поправив плечики, и принялась шнуровать корсет. Анна кивнула и до того, как бывшая Сурикова первый узел завязала, была готова вскрикнуть, что туго было.

Туго — от взгляда, от тишины, проверяющей и без того расхлябанные нервы на выносливость.

Тома, так и стоящая за спиной Берматовой, улыбнулась накрашенными глазами и обошла Екатерину Андреевну. Принялась Оле помогать, застегивать множество декоративных пуговичек на рукавах, что к запястью становились узкими, на передней части платья. Петельки шли от самого края скромного, но в меру привлекательного V-образного декольте, через корсет, до самого разреза чуть выше колена.

Анна воздуху в себя старалась сильно не втягивать, чтоб на последующем торжестве с ума не сойти от тугости платья, но молчание мамино вынуждало дыхание задерживать.

Так бы, наверно, и стояла Екатерина Андреевна столбом до самого того момента, пока Белов бы не приехал за сестрой. Тома, разделавшаяся с левым рукавом, подсказала:

— Тёть Катя, ну, как вам невеста наша?

— Прямо на выданье, — проговорила мама, и Ольга, сосредоточенная перекрёстной шнуровкой, не сдержала звонкого смешка.

Анна обернулась сразу, подбираясь с силой; вот, спасибо, очень приятно!.. Девушка прямо-таки мышцами лица почувствовала, как вытянулась физиономия в возмущении, как приоткрылся рот, но Берматова поправила себя скорее, чем дочь успела оскорбиться:

— Красивая ты у меня какая, дочурка… — и подошла, осторожно поправляя объемный рукав у правого плеча.

Чувствуя себя принцессой, готовящейся к коронации, Аня откинула плечи назад. Затянутый руками Ольги корсет закрепил осанку в ровности, к какой стремилась любая девушка.

— Мы, Катя, ещё туфли не надели, и волосы не закололи. Вот, сейчас, платье поправим, и тогда окончательно соберёмся…

Мама, не задетая обращением на «ты», махнула Беловой рукой, но чуть по касательной щеки Анны не коснулась. Та ещё сильнее свела плечи, позволяя Томе пуговицы на груди застегнуть, и тогда Берматова, запихнув шапку подмышку, кончиками пальцев провела по ткани. Кажется, не дышала даже…

— Ну, блеск, Анька!.. Главное, чтоб не украл никто!

Тамара как-то вдруг усмехнулась выразительно и, поправив корсет, спереди проглядывающий выточкой от талии до груди, поддерживающе поддакнула:

— Тётя Катя, знаете, с таким мужем Ане вообще бояться нечего. Всю Москву на уши поднимет он, если с головы её хоть волос пропадёт.

«Да, не поспоришь», — почти согласилась бывшая Князева и в вежливости перевела взгляд с улыбающегося лица Филатовой на такую же сияющую мать. Она чуть ли не всеми силами язык прикусила, себя на собственных мыслях обрывая:

«Жених мой приказ отдал всех членов преступной группировки поголовно перерезать и перестрелять, когда узнал, что мне угрожать решили. Так что, вероятно, только самоубийца рискнёт меня украсть — даже шутки ради»

Мама скинула с себя тёплую шубку, на которую поменяла старый зимний пуховик — зарплата в частном роддоме позволяла такие вещи покупать. Екатерина Андреевна чуть упарилась в платье из плотной тёмно-зеленой, почти изумрудной ткани, и, подхватив с кровати пальто подруг дочери, поспешила на кухню, где окно было открыто чуть ли не нараспашку.

Уже оттуда долетел вопрос до Анны, у которой совсем не вовремя, несмотря даже на принятое успокоительное, вниз по мышцам, куда-то к ногам, пошли жаркие, неприятные спазмы:

— Девчонки, вы голодны? Можем перекусить, пока Сашка не приехал!

Тома, спустившаяся к пуговицам у подола платья-миди, ответила словом, которое Князева за плеском крови у висков и не услышала.

Перед девушкой стояло зеркало, что Анна с Ольгой из угла спальни специально передвинули, но девушка отражения не видела. В голове заходили отрывистыми кадрами, будто карточками слайд-шоу, воспоминания, к которым Князева обращалась крайне редко, но которые яркости своей не потеряли за два с половиной года.

Мысли с едва различимым шелестом хода киноленты отнесли Аню в май девяносто первого года. В месяц, когда вся эта сумасбродная канитель и началась с события, тогда не казавшимся каким-то культовым, знаковым, переломным.

В день, когда Оля полноправно из Суриковой стала Беловой, а Князева осознала, чем Саша себе зарабатывал на хлеб, машину и другие прелести.

Она вдруг вспомнила, как сидела в зале большого ресторана, пальцами обнимала пузатенький бокал, наполненный вином, и, пока приглашенные бандиты, два года назад одним существованием пугающие до мурашек, танцевали под хиты только-только ушедших восьмидесятых, смотрела обручившуюся с её двоюродным братом Ольгу.

Тогда Анна никак понять не могла, почему бывшая Сурикова спокойна была? Почему от приглашенных рэкетиров не косилась, и всё пыталась разобраться, как же ей мыслями было — хорошо или плохо? Всё Князева размышляла, страшно ли Оле было согласием Саше отвечать на предложение руки и сердца, не сомневалась ли, становясь супругой криминального авторитета?

На свадьбе той Анна решила, распивая вино, что никогда этого не поймет.

А теперь, стоя в белом платье в квартире известного криминального элемента, себя мысленно ругала за опрометчивость, что складывала губы в улыбке, направленной кому-то в бесконечность.

«Никогда не говори «никогда», Князева. То есть… Пчёлкина…»

Она опустила голову, разглядывая сложенные перед собою руки.

Кольцо с безымянного пальца Анна сняла прошедшим вторником и передала в руки Космосу, который, будучи шафером, за сохранность обручальных колец отвечал. Но на фаланге всё равно остался след от платиновой полосы, такой, который видела, наверно, одна Аня.

В момент, когда Белова шнуровала корсет платья, Князева на вопросы, которые Ольге всё думала, но не рискнула задать, — ни на свадьбе, ни позже — сама ответить смогла.

Было ли страшно?

Бывшая Князева боялась, что от волнения рука дрожать будет, отчего кольцо на Витин палец сможет надеть только со второго раза. Всё. Остального не боялась — ведь как за каменной стеной с Пчёлкиным, чего бояться ей?.. Анна ведь с «делом» его была знакома, и на собственной шкуре познала, что ни одна фамилия на двоих, ни её отсутствие не было гарантом защищённости.

Она знала. Уже привыкла — почти полностью и целиком.

Сомневалась ли?

Нет. Здесь и добавлять было нечего. Не сомневалась. Если бы сомневалась, то давно бы с Пчёлкиным все связи оборвала, чтоб ни себя, ни его не кормить ложными надеждами. Но сомнения в Вите Князева не знала; он повода не давал сомневаться ни в начале конфетно-букетного периода, ни спустя года, всё время был и опорой, и защитой, и оружием.

Любила ли?

Да. Любила. Сильно. Конечно. Разумеется. Остальные тысячи синонимов в больную от волнения голову не лезли.

Девушка прикрыла глаза, догадываясь, что где-то в параллельной вселенной, расположенной в ином пространственно-временном континууме, над ней смеялась другая Анна Князева — та самая, которая в любви и привязанности видела слабость, какую себе не хотела позволять.

Невеста в ответ над старой своей версией смеялась. И, кажется, с большим запалом, чем могла допустить.

Ольга принялась за причёску её.

Белова не работала — Саша был против, да и сам домой приносил столько средств, чтоб ни он, ни жена, ни маленький их сын могли себе не отказывать ни в чём. Но если Ольга и думала над профессией иногда, качая в люльке Ванечку, то мечтала о месте в оркестре Большого театра, своей синхронной и душещипательной игрой наворачивающим скупые слёзы на глаза ценителей искусства. Анна её тягу к музыке, которой Сурикова думала посвятить жизнь, понимала явно, но, взглянув на себя в зеркало через полчаса, подумала, что Оле стоило подумать над карьерой парикмахера; к Беловой бы точно выстроилась хорошая очередь!

Аня на шпильках белых лодочек, специально купленных под свадебное платье, подошла к зеркалу. Уже прибранная Тамарой спальня проветривалась через открытое окно, но прохладного ветра было недостаточно.

Невесте воздуха не хватало — все вздохи себе забрала девушки из отражения, одновременно и на Анну похожая до невозможности, и с бывшей Князевой не имевшая ничего общего.

Филатова поправила рукава брючного костюма цвета карьерного песка и в удовольствии сотворенным Аниным обликом улыбнулась. Так девушку со спины рассматривала, будто не подругу, а сестру, дочь свою замуж выдавала — вот какое умиление читалось в глазах, на лице Томы. Ольга напоследок брызнула лаком на чёрные волосы, собранные в низкий объемный пучок, и аккуратно, чтоб не разрушить уже готовую композицию, поправила декоративные шпильки-веточки.

А потом Белова почти любовно положила руки на плечи бывшей Князевой и проговорила шепотом:

— Вот и всё…

Сказала, вроде, на ухо, а Аня не услышала. Мысли шумели надвигающимся дождем, о котором Москве до самого апреля стоило забыть. Князева шаг сделала, тайком выдохнула, поняв, что туфли были удобны, на пятки не давили, и себя осмотрела, в одновременном желании и страхе найти в отражении какой-то изъян.

На плечах лежала тяжесть, которую бы не вынесли даже Атланты, но Анне она отчего-то была в радость. Девушка руки перед собой сложила, ладони укладывая на живот, и, подбираясь в груди, бёдрах, губы поджала, чтоб помаду распределить. Флакон духов крышкой ловил на себе блики декабрьского солнца, одним из зайчиков прыгая на дверной косяк.

Когда Екатерина Андреевна в спальню зашла, то поняла, что ослепла. Но не от солнечного луча, так «удачно» отскочившего ей на лицо. От дочери, напоминающую ей ангелочка этим платьем, тонкостью черт лица и хрупкого не столько женского, сколько девчачьего тела. Кусок отрезанного бутерброда, съеденного всухомятку, — если не брать в расчёт мелкую рюмочку коньяка — чуть ли не встал у Берматовой комом в горле.

Всё-таки дожила, выдала дочку замуж!..

Выражение извечной пуленепробиваемости и простоты соскользнуло с лица Аниной мамы — вопреки воле самой тёти Кати. Тамара, так и стоящая с руками, прижатыми к лицу, заметила. Заметила и удачно улыбку свою спрятала за пальцами с обилием золотых колец, подобранных специально к костюму.

Она откашлялась тихо, но в тишине спальни звук тонкого намёка прозвучал очень ясно. Белова поняла и мягко, не подавая вида, провела кончиками пальцев по струящейся ткани рукавов. Поймала взгляд невесты; в том освещении глаза её напоминали лепестки только вылезших из-под толщи снега подснежников.

— Я в ванной подкрашусь.

Не успела Князева глазом моргнуть, чтобы возразить, подвинуться от зеркала, как Ольга подхватила сумочку, по массивности уступающую даже клатчу, и с коробкой любимых туфель поспешила в санузел.

Тома тоже, нарочито удивленно хлопнув себя по узким карманам, ахнула:

— Время уже поджимает!.. Я пойду, Валере позвоню, спрошу, где они.

И раньше, чем Аня снова успела хоть движение головой совершить, Филатова, стуча каблуками тонких шпилек, пробежалась через порог спальни, возле которого и стояла, так и не произнося ни слова, Екатерина Андреевна.

У бывшей Князевой от сквознячка похолодели пальцы. Отчего-то взгляд матери ощущался равным взглядам всех приглашенных гостей, список которых они с Пчёлкиным, жертвуя сном и нервными клетками, прорабатывали почти две ночи.

Мама подошла к Анне, что и без каблуков выше неё была. Теперь же Екатерине Андреевне пришлось голову задрать, чтоб заглянуть в лицо дочери, черты которого будто вытачивались руками талантливого скульптора. Взгляд у девушки, последний час донашивающей свою фамилию, был таким… Берматова красивых слов подобрать не смогла — у неё таланта к красноречию, как у Аньки, не было никогда.

Но невеста слишком много чувствовала. И оттого взор её был до невероятного многогранным — девушка и в напряжении находилась, и спокойна была, и боялась чуть, и время до первых нот Мендельсона считала…

— Ты на ангелочка похожа, — мысли свои вслух озвучила мама и, качнув излюбленные серебряные кольца, вдетые в уши дочери, поправила ей залакированную прядку у лица. Анна вдруг улыбнулась так, как улыбалась крайне редко — по крайней мере, Екатерине Андреевне.

Минус за окном сменился нулем градусов от взора Князевой. А когда Берматова следующие слова сказала, температура, показалось, стала плюсовой.

— Папа радуется за тебя сейчас.

И хоть Анна не верила ни граммом своей души в жизнь после смерти, в ангелов-хранителей и демонов-искуссителей, считая всё это церковными сказками, тогда, вопреки логике, девушке почудилось, что на левое плечо ей упала мужская рука.

Та, которая в младенчестве по голове гладила, убаюкивала под детские четверостишия про зверушек, трясла перед лицом погремушкой и плюшевым зайцем с растянутыми конечностями.

Сердце сильно-сильно заболело, будто его жгутами перетянули, намеренно нарушая кровоток.

— А ты?

— Что я?

Будь у Князевой букет в руках — она бы его сжала до хруста стеблей. Пальцы хаотично друг друга стали гладить, дёргать, выкручивать, когда Анна пояснила свой вопрос:

— Ты радуешься?

— Глупости спрашиваешь, — фыркнула мать и, не говоря вслух очевидных вещей, взяла дочь за локоть. Не сминая ткани, выглаженной до идеала, Екатерина Андреевна чуть к окну дочь увела.

Нутро Ани скрутилось шпагатом от многообещающего:

— Мне надо тебе кое-что рассказать…

За окном спальни, чуть потевшим от контраста температур, виднелся недалекий Арбат. Снег за ночь выпадал, но к утру таял; только мороз вечерний по ночам оставлял на стенах зданий изморозь, и лужи покрывал коркой, по которой с радостью скакали дети под хруст льда. Москва была будто в тумане.

Аня глубоко воздуху в себя вобрала, но, рот открыв, не нашла в лёгких кислорода. Оттого спросила сипло:

— Что именно?

Берматова облокотилась руками о подоконник, на котором Тома оставила сумку с телефоном, по которому собиралась «звонить». В глазах мамы отразилась оконная рама — вот каким блёклым, почти стеклянным стал её взгляд, обращенный куда-то внутрь себя.

— Ты, Аня, у меня девчонка умная. И сама это знаешь прекрасно, оттого и слушаешь меня редко — потому, что «своя голова на плечах»!..

Князевой вдруг захотелось усмехнуться, но в уголки губ будто сильную анестезию ввели, отчего те подниматься отказались.

— Но, всё-таки, меня хоть раз услышь; может, ты в языках, литературе своей лягушатнической разбираешься, но семья — та, в которой ты не дочь, а уже жена, будущая мать, одна из двух основ — вещь для тебя совсем новая. А я хоть что-то, но о ней да знаю.

Анне снова захотелось усмехнуться, но опять оскал губ не тронул. Девушка лишь взгляд тонко подведенных глаз опустила.

Берматова вздохнула и тихо завела свою песню, слова которой специально подбирала всё время с самого того момента, как дочь ей под конец ночного дежурства позвонила и сообщила о грядущей свадьбе:

— Ты… умная у меня. Сама видишь, в какое время живём. Стабильность больше никто не гарантирует — зато свободы и прав хоть завались! Но… случиться может разное, Анька. А с Витиной «работой» это «разное» вполне можно счесть за что-то «обычное», «будничное».

У Анны внутри похолодело всё и пропало куда-то — будто вакуум, чёрная дыра нутро на пару с душой её поглотила. Попыталась сглотнуть, но язык прилип к нёбу.

Отчего вещь, которую Князева с самого начала знала, какую сама себе много раз говорила, вдруг так нервы дёрнула?

— И я не говорю тебе про какие-то страшные вещи по типу покушений, выкупов и угроз, — одёрнула ни то себя, ни то дочь Берматова. Аня не стала косо, малость нервно улыбаться воспоминаниям о недавних разборках в «Софитах». — Я имею в виду какие-то банальные бытовые склоки ваши.

Князева почти рот открыла, чтоб сказать, что не ссорится с Витей из-за ерунды, но мать, будто мысли её читая, раньше успела вскинуть руку. Проговорила тоном человека, способного другими управлять:

— И не говори, что у вас идиллия! Может, сейчас, так и есть — у вас сейчас второй конфетно-букетный период начинается, у тебя в театре всё пучком, у Вити в «делах» спокойно… И Бога ради, если я ошибаюсь — пусть у вас это и не прекращается всё!.. Но, Ань, ты должна понимать, что ситуации бывают разные.

— Какие? — спросила Князева и тона своего плохо узнала, догадываясь, что мать будет ей объяснять. Какое-то неясное оскорбление голосом Аниным управлять стало, отчего вопрос прозвучал сродни взмаху катаны — быстрому, почти легкому, но колющему.

Берматова спокойно пояснила:

— Самые разные. Настроение будет плохое у тебя или него. Мало ли на то причин: на работе запара, в пробке застряли по пути домой, погода мерзкая… Причин много. Но, Аня, я не к этому тебя подвести пытаюсь! — и вдруг она обернулась, к дочери становясь в анфас. Косметический карандаш, привезённый Князевой из Риги, от сырости глаз вдруг расплывчатым стал, отчего взгляд мамы сделался тяжелее.

Но не от теней на нижних веках. От блеснувшей влаги в уголках глаз Екатерины Андреевны.

— Я тебе сказать хочу, хочу, чтоб ты послушала, поняла, что… склоки абсолютно нормальны. Без них никуда. Бывает такое, что… прям любишь! Сильно-сильно! Но иногда аж бесит. И это — тоже в порядке вещей.

Аня всё-таки смогла усмехнуться формулировке, но сразу засвербело неприятно на сердце. Будто его стальной коркой опломбировали, которую теперь пытались шуроповертом просверлить.

— У тебя, дорогая моя, характер непростой — излишне гордая временами. Да и Витя… порой может быть тоже отнюдь не сахар. Но, Ань, слушай. Вот, что я хотела донести: не страшно поссориться, не страшно поорать друг на друга, посуду побить. Страшно, милая, не помириться.

Девушка промолчала. Мама говорила вещи очевидные, которые на поверхности лежали, какие Анна давно уяснила. Но только вот тишина квартиры, в стенах которой ещё минут десять назад шумели разговоры о сборах невесты, скрутила нервы в мелкие канатики, а те — затянула в узелки, отчего даже самая очевидная простота стала казаться какой-то новой.

Будто только познанной, оттого и ослепившей своей очевидностью.

Князева глубоко вздохнула, так же выдохнула, стараясь слишком громко не дышать.

— Умейте слушать и слышать друг друга, Ань, понимаешь меня? — спросила мама и руку протянула к лицу дочери, но вовремя ладонь отвела, чтоб макияжа не испортить. Посмотрела в лицо ей, да так цепко и прямо, будто душу думала наизнанку вывернуть, а после из тела Аниного вытянуть и самолично растоптать.

— Без умения раз-го-ва-ри-вать у вас не выйдет ничего, как бы сильно не любили. Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Князева. И снова — тон чужой. До кома в горле, до мурашек по спине и дрожания колен сразу.

Мама кивнула часто, быстро, почти судорожно, словно сомневалась-таки, что дочь поняла, и проговорила опять:

— Пока у вас есть возможность, любите. Говорите об этом словами. И действиями, обязательно!.. И ты не дури у меня, гордыню свою умей вовремя усмирить, — вдруг перевела стрелки мать.

Ане внезапно каблуки туфель показались неимоверно высокими, напоминая ходули, из-под которых Земля внезапно ушла; смена темы была так резка, будто девушке кулаком по переносице со всех сил дали.

— К чему это?

— К тому, Ань, что… ничего не гарантировано. И знаешь, как больно может быть, если в какой-то миг оглянешься — а рядом никого из-за гордости твоей не осталось?

Что-то дрогнуло натянутыми корабельными канатами. У невесты пальцы вывернулись в едва контролируемом желании губы накрашенные закусить, не огрызнуться на мать, которая, вероятно, на излишних эмоциях всё гиперболизировать стала в десятки раз, ужаса сразу на себя и дочь нагоняя.

Аня сложила руки на животе жестом османской госпожи и, посмотрев на Екатерину Андреевну, всё-таки осекла её чуть жестче, чем следовало это делать:

— Я такого не допущу.

— Я тоже так думала, — вдруг ответила мать фразой, которой Князева никак не ждала тогда. Воздух, взятый в лёгкие на вздохе, стал казаться затхлым, а в новом вдохе в лёгких будто не оказалось кислорода.

Берматова, вдруг усмехнувшись, точно в отчаянном блефе, пояснила, увы, вещь совсем не лживую:

— Я с отцом твоим расскандалилась незадолго до смерти его.

И тогда девушке будто в лоб выстрелили.

На миг перед глазами стало все белым, отчего мир показался лишенным красок, а потом на Анну осколками обрушилась разом вся реальность. Ноги, то подгибающиеся, то дрожащие, ослабли под весом собственного тела, и к горлу подобрался предательский ком, который, поднявшись ещё чуть по трахее, мог макияж Князевой испортить.

Она дала себя указ сырости не разводить. Сердце только гулче по рёбрам дало. Как кочергой по железному ведру.

Мать усмехнулась снова, но не смеяться думала. Ни капли веселья в тоне, хотя и уверяла себя, что на свадьбе у дочери оторвётся так, что не стыдно будет и умирать.

— Из-за чего?..

— Я уже и не помню, — хмыкнула Берматова. Девушка пальцы скрутила опять, чтоб платья не смять под ладонями, и под хруст тонких фаланг мать прошептала:

— Но уверена, что мелочь. В сравнении со смертью Гошкиной — всё уже незначительным казалось.

Князеву замурашило. Но мурашки прошлись не по коже, а под нею. Будто мелкими паразитами, червями закопошились в мышцах личинки, отчего Анне вдруг до смерти захотелось всю красоту, наведенную руками Ольги, скинуть, кожу с себя стянуть. Всё, чтоб от отвратительных жучков, ползущих под плотью, избавиться.

У корня языка будто лапками пошевелил мохнатый паук, размерами идущий в конкуренты чёрной вдове, когда девушка спросила:

— Почему раньше не говорила об этом?

Екатерина Андреевна прикусила язык, — во всех смыслах — чтоб дочери не сказать что-то из серии: «После драки кулаками не машут», или: «Себе до сих пор простить это не могу», но одёрнула. Соврала:

— Момента найти не могла.

— И потому перед свадьбой меня решила ободрить? — сама не зная, откуда нашла силы юлить, усмехнулась Анна. Мама почти улыбнулась, только раньше, чем успела дочь обнять, почти жёстко осекла:

— Зато на всю жизнь запомнишь!

Бывшая Князева кивнула с серьёзностью. Да, запомнит…

Часть маминого откровения тяжестью на плечи Анины перекочевала, весом своим в состоянии потягаться с горами Аппалачи. Пальцы сошлись в замке, крепко сдавливая ладони, когда девушка провела явную параллель, на какую её мать пыталась натолкнуть. Перед глазами одновременно поплыло, кроваво-красным пошло от одной только думы, что с ними бы случилось, если б Аня с Пчёлой оказалась с ситуации, хотя бы отдаленно напоминающую ту…

Девушка мысли своей до конца не довела. Нёбо будто трещинками пошло.

— Мам, — рука сама взметнулась к плечу Берматовой. Екатерина Андреевна взглядом ответила только спустя какие-то секунды, молчанием игравшие на нервах Аниных, как смычком.

Девушка закусила внутреннюю сторону щеки в попытке боль душевную на физическую перекинуть.

Не помогло. Стало только паршивее.

— Спасибо, что сказала.

— Главное, чтоб ты выводы для себя сделала, — ответила мать словами сухими, но голосом и взглядом таким глубоким, почти умоляющим, что для самой Берматовой огромной редкостью было.

В горле царапнуло, как при ларингите, и Анне захотелось время на час перевести.

Ещё шестьдесят минут в бескрайнем напряжении ждать церемонии, ещё себя изводить было бы пыткой, жестокостью которой могли похвастаться лишь извращения Средневековья. Но после этого разговора просто необходимо было просто сесть. Просто подумать, услышанное переосмыслить…

Но мама моргнула глазами, грусть старых мыслей с себя сгоняя, и поправила объемные рукава платья, по корсету провела ладонями, гладя. На выдохе Екатерина Андреевна сказала уже привычной для себя интонацией:

— Красотка всё-таки!.. Ну, не могу!

Аня почти ответила, почти улыбнулась в попытке отпустить хоть часть тяжести своей, как из коридора донёсся высокий звонок в дверь, а сразу за ним — знакомый голос, слышимый даже через железную дверь и добрый десяток метров.

— Открывай, невеста! — смеялся за порогом Саша. — Пора!..

Князева перестала дышать.

Пора…

Комментарий к 1993. Глава 12.

Кто там хотел свадебных хлопот?😅 Получите, распишитесь!

Давайте обсудим эту главу в комментариях) Как вам откровение Екатерины Андреевны, как вам пришлись — или не очень — по душе родители Пчёлы?

Буду рада вашим отзывам ❣️