Княжна

1993. Эпилог

Комментарий к 1993. Эпилог.

Я понимаю ваше удивление. Но дочитайте, пожалуйста, до конца; после него будет небольшое объяснение, по какой причине стоит такой статус.

Январь 1994

Первый час девяносто четвёртого года Ане более, чем понравился. Она вкусно ела, много смеялась, не думая одновременно лёгкой и тяжелой головой, как могла выглядеть со стороны, и много с супругом переглядывалась, «случайно» гладя его по руке, груди, колену, волосам…

Она догадывалась, что потом, дома — или даже в машине, которую Вите, будучи пьяным, не позволит вести, — Пчёлкин ей припомнит эти секундные ласки. И не словами, а тягучими поцелуями, полоса которых быстро скользнет с губ на шею, оттуда — за линию декольте.

Но, если бы на пальцах Аниных оказался детектор лжи, она не пыталась бы умную машину обмануть.

Пчёлкина приблизительно того и добивалась, едва сдерживая нехарактерную игривость, что разбужена была алкоголем, хорошим настроением и близостью супруга. Витя на её взгляды отвечал поцелуями «украдкой», что значило в щеку и быстро.

И лёгкие касания никак уж не могли потушить огонька внутри, вспыхнувшего внезапно — пока что терпящего, но обещающего укусить, если станет уж слишком невтерпёж.

За окном была утренняя тьма, которая обещала не отступить даже в ближайшие пять часов. Циферблат Витиных часов показывал начало второго часа. Никто ещё не собирался спать, — время-то поистине детское!.. — и только плач Ваньки, раздавшийся около двадцати минут назад, вынудил чуточку уменьшить громкость празднования. Радио заиграло немногим тише, уже по второму кругу пуская кассету «Миража».

Кира высказала ярое своё «фи»:

— Можно что-нибудь другое? Уже тошнит от этого «Нового героя»!

Анна сидела на стуле, щекой удобно прижавшись к плечу мужа, цепляющего яблочную дольку, и перевела взгляд на барышню Холмогорова. К её удивлению, Ильиной серьёзно потакали — в особенности Космос, но это было в какой-то степени ясно, и, надо же, Карельский.

Хотя, казалось бы, ему какое дело?

У Космоса язык потихоньку стал заплетаться, отчего говорить он начал с тяжестью, с подобием усталости посмотрел на свою мадам и протянул:

— Ну, ты чё, зай, нормальная песня!.. — барышня в ответ нахмурилась. Телохранитель Белова с места привстал, принялся в коробке у музыкального центра рыскать другие диски. — Макс, оставь, — но Карельский уже вытащил кассету «Миража», сменил её с улыбкой, которую никто из присутствующих растолковать не смог.

Тома, казалось, самая терпеливая из всех приглашенных гостей, закатила глаза и выразительно цокнула языком.

Кира с напускной радостью вскинула подбородок, кивая в благодарности Карельскому. Он в ответ продолжил усмехаться так, что Аня, чувствуя на виске играющие поцелуи, почти отвлекающие от бзига Ильиной, вдруг поняла.

Макс устроил ей мелкую подставу.

Радиоцентр закрутил кассету под рокот работы мелких механизмов, а потом заиграли мелодии, совсем не пришедшиеся Кире по вкусу. Она скривилась, словно ей в бокал плеснули высоко концентрированной щёлочи, и сильнее нахмурила брови, в тёплом освещении больше походившие на две чёрные прямые линии над глазами:

— Это, чего, Цой?!

— О, тема! — воскликнул Валера и откинулся головой на спинку мягкого дивана, на самом верху которого сидела какая-то мягкая игрушка — голубенького зайца Беловым, а точнее, самому маленькому человеку в семье Саши и Оли, подарила Катя. — Спасибо, Макс, — оскалился Филатов так, что Кира покраснела в злобе, контрастом лица с синим платьем вдруг стала напоминать перевёрнутый магнит.

Того глядит — и заискрит.

Кос, уставшие плечи сильно расслабив, обернулся на девушку и с явным разочарованием отметил в голове своей, что… нет. Не то, не та. Не интересно с ней.

Больно пафосная, слишком крутая Ильина для него — не менее крутого снаружи, но всё такого же простого внутри.

«Если позвонит ещё — не возьму», — решил для себя Холмогоров и, приняв мысли свои за тост, за обещание, которое на пьяную голову оказалось самым честным, почти что душу обнажающим, опрокинул в себя хорошую стопку.

Витя очередной тягучий поцелуй оставил на виске супруги. Она запрокинула голову сильнее, почти укладываясь на Пчёлкина, и перестали в приятном онемении чувствоваться ноги. Словно сделались такими лёгкими, что прекратили выполнять основную свою функцию — тело в вертикали держать.

Аня посмотрела на него, сильно закатывая глазки с малость подтёршимся макияжем. Пчёла у жены спросил:

— Танец дашь украсть? — почти так же, как в первый их раз, когда под музыку вместе вышли кружиться в объятьях.

На свадьбе у Саши так же говорил… Что, два с половиной года уже прошло?.. Анна себе тогда позволила высказывание про «быстро бегущее время», её обычно раздражающее до чесотки, и с придыханием ответила:

— Дам.

Она могла поклясться, что увидела, услышала, как ещё одна капля упала в чашу терпения Пчёлы. И рассмеялась, как совсем зелёная девочка, когда Витя, губы поджав, сдёрнул с себя душащий галстук и потянул Аню к небольшому прямоугольнику свободного пространства гостиной.

Стало чуть свободнее, когда Беловы, Сурикова и Берматова ушли успокаивать проснувшегося Ваню. «Пачка сигарет» была не той композицией, под которую можно было бы танцевать чувственные танцы, но в знак протеста всем Кириным недовольствам «медляк» подходил более, чем хорошо.

Хотя, вероятно, для неё этот «протест» — слишком много чести, но за Аню и других, вероятно, всё ещё решали вина, шампанские и коньяки.

Тома улыбнулась широко, поднимая в сторону недавних новобрачных почти опустевший бокал. Валера, разглядывая флакон одеколона, который Ольга от лица Беловых ему подарила, стал завывать строки Цоя:

— …из чужого окна, и не вижу ни одной знакомой звезды…

На талию Ани упала ладонь крепкая. Горячая, любимая. Она сама не заметила, как закусила нижнюю губу, убивая даже воспоминания о ровно нанесенной помаде, и на Пчёлу посмотрела сквозь опущенные ресницы. Стрельнула глазами зелеными, как лазерами, на поражение.

«Кап» — отозвалась ещё одна капля.

— Не забыл? — усмехнулась без зла бывшая Князева и, ладонь положив на плечи мужу, ждать стала, когда он правильный шаг «треугольником» сделает, её за собой уводя.

Пчёлкин хмыкнул, за правую ладонь жены взялся и, за первым движением пряча напор, ближе Анну прижал.

Девушка, как по стойке, вскинула подбородок, и приставила левую ногу к правой. Пол-оборота. Взгляд — ни в сторону. И опять — приставной шаг, оборот, приставной шаг, оборот… В глазах искорки, сходные с играми бенгальского огонька, а в голове в относительном мире уживались мысли как о совершенно бессовестных вещах, так и о почти невинных, детских поцелуях, длительностью своей не способные сравняться даже с секундой.

Юбка от каждого движения бедром в кокетстве приподнималась, но высоко не задиралась. Кос на пару смотрел с грустью, которую не увидел никто, кроме Киры, но Ильина — к счастью или, напротив, горю Холмогорова — за оскорблением собственного достоинства ничего «такого» не заметила.

Аня головой качала, волнами волос себя гладя по лицу, когда Макс к Валере присоединился, уже в два голоса заводя песню Цоя. Под ёлкой остались постепенно опадающие иголочки и дождики серпантинов, упаковки от вскрытых подарков и «мешок» тёти Кати.

Ильина взялась за бокал, стащила без спроса Витины сигареты, ушла к окну на кухню, выразительно при этом пихнув Коса.

Тома качнула головой и, проводя строптивую внимательным взглядом, близким к осуждающему, шепнула Холмогорову через стол:

— Да, Кос… С характером она у тебя.

В ответ он только рукой махнул и налил себе новую стопку, горечь которой не шла в сравнение с горечью, травящей мысли.

На пороге вдруг оказалась тётя Катя. Она и не собиралась смывать свой грим, чем только сильнее веселила и напоминала о празднике, дарящий минуты спокойствия и неделю выходных дней. Аня заметила маму только после того, как с Витей сделала очередной шаг, как муж ей на ухо в напускном разочаровании кинул:

— У меня ж последняя сигарета в пачке оставалась…

Она прыснула, а потом, возвращая лицу относительной серьёзности, не сильно дала ему пальцами по затылку. Витя не расстроился ничуть, а только ухитрился при толчке к девушке наклониться и поцеловать её — хотел украдкой, быстро отсоединиться, но Анна не позволила.

Левая ладонь заместо плеча обняла шею супруга, на себя потянула, а сама Пчёлкина губы расслабила, углубляя касание и разом инициативу, взятую на миг, отдавая в руки мужу.

Кап.

— Анька!..

Она, вздрагивая, обернулась на зычный оклик, которого в школе, признаться честно, малость побаивалась. Мама же стояла у порога и, не дожидаясь, пока дочь очевидный вопрос задаст, указала пальцем в сторону коридора и скрылась за дверями.

Уходит, надо проводить.

Пчёлкина медленным, почти что гладящим движением освободила ладони из рук Вити. Сама выскользнула из объятья, напоследок поправив мужу воротник белой рубашки, вставший дыбом от снятого галстука. В лицо заглянула, давя широкую улыбку куда более сдержанной.

— Я быстренько.

— Иди, малыш. Сейчас подойду, — кивнул Пчёлкин и, только Аня проследовала за мамой, напоследок махнув юбкой, хлопнул Карельского, в тоске завывающего «Пачку сигарет» по плечу. — Макс, пиджак подай.

Бывшая Князева трусцой выбежала в коридор, в котором час назад нельзя было развернуться, не задев случайно кого-то локтём. Сейчас же возле двери оказалось вполне свободно; даже нашёлся новый крючок, на котором до того висело пальто Елизаветы Андреевны — Сурикова, явно недовольная громким празднованием девяносто четвёртого года, спустя минут сорок заторопилась домой.

И Саша, ради приличия предложивший ей остаться, без особой тоски вызвал такси до одной из сотен неброских ясеневских пятиэтажек.

— Ты чего так рано уходишь, мам?

Берматова, сменив красную шубу зимнего волшебника на шубку, которой долго восхищались медицинские сёстры в роддоме, теперь сидела на стульчике и искала среди толпы чужих сапог и ботинок свою обувь.

— Я, Анька, человек такой профессии, которым выходные априори не полагаются! Смена в двенадцать у меня. Поспать ещё хочу и… — она обернулась к подбежавшей дочери, выразительно пальцем у лица повела кругом. — …вот это смыть ещё надо.

Аня с улыбкой перевела дыхание от небольшого бега, от поцелуя с Витей, который мелкими щепотками пороха взорвал ей нервные окончания, и плечом прижалась к стене. Взяла с верха шкафа меховую шапку, чуть ахнув, словила падающий из неё шарф.

Мама шнуровалась, краснея и потея от жаркой одежды, и подняла взгляд на Аню. Спросила с прищуром:

— Ну, чего скажешь, милая? Хороший из меня Дед Мороз?

— Полный восторг! — поддакнула девушка, в ближайшем зеркале поправила пряди у лица. — Вам как это с Космосом в голову вообще пришло?

Мать, перейдя от левого ботинка к правому, успела махнуть рукой. В полумраке прихожей, освещаемой светильником, переделанным под канделябр, Аня искрами глаз заменила хорошее освещение, когда спросила почти риторически:

— Слышала, что Витя тебе сказал?

— Что я «ай какая тёща»? — со смешком переспросила мать, поднимаясь на ноги. Растаявший с подошвы сапог снег небольшой лужицей остался у подставки под обувь.

Аня кивнула. Тётя Катя почти натурально крякнула со смеху:

— П-хах, он это ещё до свадьбы вашей должен был понять!

— Мам!..

Тётя Катя, планировавшая кого-то из людей Белова или, того лучше, кого-то из московских таксистов пугать своим «макияжем», скосила на дочь глаза. Из рук её забрала платок, длинные концы которого засунула под плечи уже застёгнутой шубы.

— Молчу-молчу, неженка! — и застегнулась почти под горло, что, вероятно, было лишним для относительно тёплой январской ночи в десять градусов ниже нуля.

Берматова шапку у дочери из рук забрала, спросила спокойно, словно уже ответ знала:

— На рождество мне вас ждать?

— Нет, — вдруг сказала Анна, уверенность матери руша словом одним.

Та обернулась так, что вдалеке послышался грохот ядра, сносящего каменную стену, и дочь не заметила, как сложила оцелованные, искусанные Пчёлкиным губы в усмешку.

Вероятно, стоило маме позже сказать. Сейчас заведётся, старую пластинку закрутит, что праздник такой пропускать нельзя… Но уже сказано. Уже поздно.

Аня перенесла вес тела, ощущавшегося одновременно и тяжелым, и лёгким, с одной ноги на другую. Мама вскинула брови, в гриме сделавшиеся больно толстыми:

— Куда это вы лыжи навострили?

— Ну, как, мам, — в неясном даже самой себе кокетстве наклонила голову Пчёлкина, руками перед собой вдруг стала выводить абстрактные фигуры. Под взором мамы, почувствовавшимся тяжестью щелчка кандалов, захотелось хрустнуть пальцами.

— У нас с Витей, всё-таки, медовый месяц. Сразу после свадьбы уехать не могли — у Саши день рождение было. Ещё тьма работы в театре, да и Новый Год хотели с друзьями отпраздновать… И решили в январе улететь.

— И молчали, — мама цокнула языком в слабом укоре. Вроде, и ругала, а вроде и поняла, что сейчас, когда у дочери в голове были планы наполеоновские, а на руках — билеты, бесполезным стало что-то ей там говорить.

Да и, в конце концов, «доча» её — уже взрослый человек, у которого красный диплом, работа интересная и кольцо на пальце есть. Почти стандартный набор для любого человека. В понимании Екатерины Андреевны.

Аня только пожала плечами, признаваясь с улыбкой:

— Просто ты не спрашивала.

— Скажи, ещё я виновата! — фыркнула беззлобно мать и, краснея от жаркой шубы, приоткрыла дверь на лестничную клетку. Потянуло небольшим сквознячком и малость сигаретным дымом; видно, кто-то с нижнего пролёта курил, не боясь ора пожарной сигнализации.

Берматова вздохнула тяжело и на дочь, сияющую начищенным пятаком, радость свою не скрывающую за пьяненькой улыбкой, посмотрела с усталостью:

— Когда уезжаете хоть?

— Билеты на четвёртое число. На час дня.

Мама вздохнула ещё раз, но теперь через нос. Взгляд ощутился тяжелее предыдущего, отчего-то пол качнув под ногами Аниными. Словно паркет смазали жирным сливочным маслом, каждый шаг Пчёлкиной превращая в импровизированную ходьбу по льду.

— А куда собрались? Или это гостайна?

— В Бенилюкс.

— Чего? — переспросила мать, нахмурившись забавно, и сразу же брови вскинула, на Аню, хихикнувшую ни то от алкоголя, ни то от маминого выражения лица, моргнула глазами, вдруг ставшими сильно круглыми:

— Это где вообще? В Африку, что ли, намылились?

Бывшая Князева глазки закатила, не удержавшись, и обняла себя за плечи, мурашками пошедшие от прохлады подъезда.

— Мам, ну, правда, какая Африка? Бенилюкс — это… союз Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. Европа, мамуль.

— Ну, вы же у нас люди важные! Всё «Европа», запад… Чего тебя всё тянет туда? По Риге своей скучаешь, иль чего? — и снова цокнула языком, словно одно упоминание, даже вскользь, о столице Латвии ей напоминало о долгих четырёх годах разлуки с дочерью. Хотя, почему «словно»?..

— В моё время на медовый месяц в Геленджик ездили. И все на работе ещё завидовали, если получалось у начальства отгул на неделю отпросить для «медовухи»!..

— Но сейчас моё время, — отчеканила вдруг Анна.

За какие-то секунды из тона пропал обучающий — и оттого нежный — тон, сменив себя на сдержанность, пьяным не характерную. Мама моргнула убийственно медленно, на дочь смотря так, что Пчёлкина обычно бы опустила плечи и перестала голову задирать.

— И, к слову, ничего общего нет между Ригой и настоящими европейскими городами. Латвия ещё от Союза не отошла, чтоб считать себя более западной страной.

— Так им и надо, — фыркнула Екатерина Андреевна, нахлобучивая на себя пышную шапку. — Фашисты недобитые, под прикрытием.

— Мама.

Екатерина Андреевна махнула рукой в раздражении. Пчёлкину что-то ткнуло под диафграмой. Сравнить то можно было с уколом адреналина в кровь; ещё, наверно, минута разговора с таким пренебрежительным тоном могла стать равной спичке, зажженной в окружении пороховых бочек.

Но Берматова, пытаясь понять ширину ноги, на которую собралась гулять дочка, спросила:

— На сколько уезжаете хоть?

— До самого марта хотели, — сказала Анна и раньше, чем Берматова с выразительным смешком, заменяющим восклицание из серии: «Губа не дура!», вскинула брови, заявила риторическим вопросом:

— Если есть возможность и желание, то почему бы и нет?

Екатерина Андреевна поправила пушистую шапку, которая на её голове напоминала животное, свернувшееся комом. А потом «своим» жестом моргнула, важно подметила:

— И деньги.

Анна поджала губы; стало жарко, словно её за руку поймали на месте преступления и теперь фонариком в лицо светили, парализуя.

— И деньги, — на выдохе согласилась девушка, повела плечом и голову чуть вскинула.

Уж что-что, а о деньгах ни ей, ни Вите беспокоиться не стоило.

Екатерина Андреевна чуть посмотрела на Аню взглядом, который для медсестёр, находящихся в подчинении у Берматовой, считался привычным. Этакий взор начальника, ждущего бо́льших подробностей. Но Анне сказать было нечего; мама знала дату вылета, место, — этого было более чем достаточно — а говорить о вещах банальных, типа ожиданий Пчёлкиной о медовом месяце, она считала откровенно лишним.

Тогда мать сдалась. Махнула рукой на Аню, устав с ней за двадцать три года жизни бороться, и кинула:

— Эх, ладно, ехайте!

У Пчёлкиной от грубой речевой ошибки дёрнулся глаз.

На длинную стену, идущую через весь коридор, вдруг упала высокая тень, сильно вбок косящая от угла освещения лампы. Аня обернулась за плечо своё; на пороге гостиной стоял, на плечи накинув пиджак, Витя.

Мать загорелась, зятя увидев, и в восклицании дала указ:

— Витя, вы хоть фотоаппарат возьмите. Европу-то эту поснимайте, интересно ж!..

— Само собой, Екатерина Андреевна, — кивнул Пчёлкин, за несколько шагов преодолел расстояние от гостиной до прихожей. За спиной жены оказался, своими руками ей заменил пояс на талии, и обнял, притягивая Аню к себе.

Бывшая Князева запрокинула голову на плечо мужа, почти подтянулась к щеке мужа, но вовремя опомнилась — не перед матерью же!..

Только вот Берматова, кажется, и без того Анино желание быстрее к Пчёле вернуться прочла в румянце щёк. Тогда и поспешила самостоятельно «выпроводиться»; поправив в последний раз шапку, Екатерина Андреевна взяла сумку свою, быстро наклонилась к дочери.

Звонким поцелуем в щёку она Ане сказала:

— Звони, если возможность появится.

— Я проконтролирую! — уверил тёщу Витя.

Она в ответ цокнула языком, но без зла, заменим этим жестом фразу из разряда: «Охотно верю!», и, попрощавшись много раз подряд, вышла на лестничную клетку. Аня с толикой тоски и облегчения осталась у порога, взглядом провожая маму до лифта, приехавшего относительно быстро.

Когда механические створки за спиной мамы закрылись, а тросы с гудением стали опускать кабину на первый этаж, Пчёлкина прикрыла дверь.

Развернулась и чуть грудью не столкнулась с Витей, стоящим к ней близко-близко.

— Что такое? — спросила она шепотом, в котором не удержала себя от задорных ноток, и вдруг заприметила мелкий блеск на верхней губе супруга. Словно муж облизнулся тайком, не иначе.

Ане стало чуть душнее. Будто воздух между ними был не январским, а пустынным, прямо точно таким же, каким дышали африканские племена, живущие в Сахаре.

Пчёлкин в ответ ладонью провёл по её щеке, гладя, загибая локон за ухо с излюбленным серебряным кольцом. Девушке показалось, что от щёк её стало можно прикурить — вот какими горячими они стали.

— У меня есть для тебя подарок.

— У меня тоже, — кивнула девушка и почти дотянулась до тумбочки, на которой держала сумочку свою, но Пчёла за шею её обнял, удерживая. Аня дёрнулась в руках его, как в сетях, из которых не планировала выпутываться.

Посмотрела на мужа. В глазах блеснули искорки — словно каплями керосина брызнули в огненный столб.

— Не пустишь?

— Пущу. Первым хочу подарить.

Что-то внутри приятно защекотало, словно мягким пером провели по голым нервным окончаниям.

— Мне закрыть глаза? — спросила, заглядывая в лицо ему, девушка.

Пчёлкин в ответ ближе подошёл, вынуждая шаг к двери прикрытой сделать и губы закусить уже жестом кокетства, что за последний час стало привычным. Дыхание супруга Аня почувствовала у себя на щеке, и тогда мысль, что от её лица можно было бы факел зажечь, из догадки стала почти что теоремой.

— Если хочешь.

Она не стала закрывать глаза. Только чуть прищурилась, как в лисьей хитрости, когда Витя, вдруг оставив на щеке Аниной поцелуй, — удивительно, как не обжёгся — достал из внутреннего кармана пиджака конверт и красный бархатный мешочек.

Кажется, тот самый, в котором прятал коробку от обручального кольца.

— Иди ближе, малыш.

Аня послушалась, но с бо́льшим удивлением приняла от Пчёлы конверт. Она подошла к нему почти вплотную, так, что голова меньше, чем в трёх сантиметрах от плеча Витиного была. Не подглядывала, что муж из пакетика достал, а распечатала конверт пальцами, вдруг зашедшимися в мелкой тряске переживания.

В горле высохло, что не помешало бы его смочить вином, когда Аня увидела не столько содержимое конверта, сколько надпись на треугольном клапане.

Размашистая, хорошо знакомая девушке рука написала:

«Анечка, моя ласковая жена! Люблю тебя сильно. Спасибо, что ты моя! Твой дурень, Витя Пчёлкин»

Этого ей уже было достаточно — что любит сильно. «Что-то», вытащенное Витей из мешочка, мелькнуло перед её лицом серебром, но девушка на то внимание слабо обратила, ни то всхлипнув в никак не нехарактерной Анне мнительности, ни то рассмеявшись с подписи. Ну, правда, какой же он дурень?..

Замок подвески щёлкнул в локонах, когда Витя, за талию её держась, поцеловал супругу в висок. Аня облокотилась о плечо его, со всё бо́льшей спешностью обращаясь в лужицу, и вытянула лежащую в конверте фотографию.

На фото, о котором Пчёлкина и не догадывалась, она целовала Витю, а он — её. Фоном мелькали колокола собора Воскресения Христа, где в октябре крестили Ваню Белова. Супруг будущий, на тот момент Ане даже женихом не приходящийся, держал крепко, целовал так, что у девушки даже спустя месяцы от того дня колени дрогнули, подгибаясь.

Ей показалось, что Пчёла над ухом прорычал признание, которое сказал ещё тогда:

«Ну, Князева, как я люблю тебя… Пиздец как сильно»

— Макс фотку ещё в ноябре отдал, — признался Пчёлкин, ладонь укладывая на голову супруги и гладящим движением провёл по волосам Аниным. Она на плечо его легла, смеясь тихо-тихо.

На сердце было больно от спокойствия.

— Саня только тогда все снимки распечатал. Я этот решил приберечь… Свадебные фотки же не получилось бы от тебя спрятать?

— Ай, хитрец! — усмехнулась девушка и, взглянул ещё раз на Пчёлкина и Князеву, тогда ещё Князеву, на фото, подумала, что, наверное, не зря им говорили, какая она с Витей красивая пара.

Да, вероятно, красивая — искренняя, по крайней мере, в касаниях и поцелуях, публичности которой Аня старалась не допускать в лишний раз, весь огонь свой оставляя для супруга. Только за закрытыми дверями и запахнутыми шторами.

— Спасибо. В альбом вклею обязательно.

Аня изворотливо повернула голову в попытке оставить на щеке мужа поцелуй мажущий, добавляющий в чашу его терпения ещё одну каплю, каждая из которых рисковала стать последней. Только вот Витя, перехватив шею девушки, чуть отвёл её от себя.

Посмотрел прямо-прямо внутрь, тепло селя между рёбер, и неспешно повёл ладонь ниже.

Анна поняла и положила руку на грудь себе, потом пальцами подцепила звенья серебряной цепочки — Пчёлкин знал отменно, какой металл она любила сильно — и посмотрела на подвеску.

Рассмеялась в звонкости, на которую, как думала раньше, способны только маленькие дети:

— Это, что, пчёлка?

И глаза снова не то, что загорелись. Они вспыхнули, за доли секунды, как лампочки, подключенные к исправной проводке. Аня улыбнулась широко, ведь в совпадения не верила никак, и снова засмеялась.

Витя в ответ её за щёки обнял, оставляя очередной поцелуй, к которым в их паре особая любовь была, на лбу у жены.

— Чтоб знали все, кто ты.

Она конверт, который тоже сохранить хотела, осторожно сжала в руке. Смеясь, Анна голову приподняла и на губы уже словила поцелуй, а потом пояснила, не замечая, как вдруг слезинки, выступившие от усталости, ночи поздней или любви к Пчёле, малость застелили взор:

— Я… это просто слов нет!

— Ты чего?

— Сейчас я…

Анна выкрутилась из угла, в котором её муж зажал, и, чуть не опрокинув плашмя ботинок Космоса, подошла всё-таки к сумочке небольшой. Не переставая прижимать подбородок к ключицам, крутила небольшую пухленькую пчёлку с крылышками и жалом остреньким, почти таким же колючим, какое оно было у настоящих насекомых.

Пчёлкина всё смеялась, смеялась с вещи, которая меньше, чем через минуту, и Витю рассмешит, и залезла в карман. Оттуда достала маленькую картонную коробку; почти обернулась к мужу, но он руки ей на живот положил, сам сзади подошёл, пахом вжимаясь в бёдра супруги.

У Ани кровь, кажется, забурлила, и поняла тогда, что скоро домой поедут.

— Открой, — проговорила девушка, заводя руку за спину себе. Вторая ладонь всё так же гладила подвеску, умиляясь; где только нашёл такое чудо? И, даже если не купил, а заказал, то какая же, всё-таки, точённая работа!..

Витя, Анну под её же хохот прижав к комоду, руки освободил, стал распаковывать подарок жестом уверенным — таким, каким Пчёлкина не обладала.

Она задержала дыхание, чтоб раньше времени не засмеяться.

В ладонях у Пчёлы оказался портсигар из легкого сплава серебра и стали — муж жаловался в последнее время часто, что сигареты стали сыреть от плохой бумаги, из которой делалась упаковка «СаМца». А курить влажный табак — такое себе удовольствие.

— Аню-юта, да ты чего, — протянул он с явной улыбкой в голосе, от которой у Анны дрогнуло что-то в горле. Она постаралась обернуться, но лица мужа не увидела, дотянулась взглядом только до плеча. — Ты как до этого додумалась, малыш?

Она хотела сказать, что просто слушала его внимательно, но губы приоткрыла и затихла ровно тогда, как муж поцеловал её за ушком.

Мурашки пробежались по всей спине, решив между собой устроить марафон, догонялки, мол, кто быстрее по телу пробежит. Аня мельком почесала нос, раньше, чем муж поблагодарил, на комод решил усадить жестом, никак не свойственным гостям, но очень характерным молодой замужней паре, взяла и, молча, повернула в его руке портсигар.

Развернула задней стороной. И тогда Витя, всё поняв, засмеялся.

С задней поверхности портсигара на Пчёлу смотрела… пчёла. Почти такая же аккуратненькая, которая теперь болталась чуть ниже впадинки меж ключиц его супруги.

Гравюра была высечена с тонкостью, какой, думала Анна, не мог обладать мастер, принявший её заказ в исполнение. Но, когда двадцать третьего числа заходила в лавку за портсигаром, обомлела почти натурально, как обомлеть мог Витя, если б дал жене первее презент вручить.

— Стоим друг друга.

— Муж и жена — одна Сатана, — вынесла вердикт девушка. И Пчёла тогда, закусив щёку изнутри, лбом прижался к её голове и на долгие несколько секунд стал к Анне невероятно близко, потом только дал девушке обернуться.

Лица оказались так близко, что непозволительно было не поцеловаться, и Витя это понял на какие-то доли секунд раньше, чем Анна.

Пчёлкин к себе её притянул неспешно, словно думал время потянуть, сладостью и себе, и Ане надавить на солнечное сплетение, отчего тяжело стало дышать. А потом мягко, совсем не похоже на обычные его поцелуи, напоминающие глубокие укусы, поцеловал. Скорее даже просто прикоснулся губами, словно боялся, что смажет с них уже стёртый макияж.

Сладко, как же сладко… Аня глаза прикрыла, не борясь с ним за контроль, и позволила себе в руках мужа расслабиться, плыть, как по течению.

Сердце не билось в бешенстве, взрывающем пульс. Оно трепетными ударами чуть чаще среднего отдавало по рёбрам, как мелкими ударами медицинского молоточка, давало по вискам.

Оторвались они, когда в гостиной раздался смех Тамары — вроде, Валера на пару с Максом шутки травили. Пару не засёк никто, — хотя, можно ли было такие слова допускать в отношение к женатым, взрослым людям? — но те отодвинулись всё-равно.

Переглянулись.

— Поехали домой, малыш? — вопросом озвучил свои мысли Витя и ладони тёплые положил на талию супруге, широко расставив пальцы. Аня такое движение его очень любила; отчего-то сразу ощущала себя очень правильно.

Она подумала какие-то секунды, какие-то две капли, которые всё-таки довели чашу терпения до самого её края. Пчёлкина поправила волосы мужу на затылке, безбожно спутав их, и сказала негромко:

— Поехали.

Минуты до приезда такси прошли в тёплых прощаниях Пчёлкиных с гостями и хозяевами квартиры на Котельнической. Ольга всё пыталась Витю заставить взять домой хоть салат, хоть вкусное мясо, которое Ане понравилось, пока сама девушка, в объятьях двоюродного брата покачиваясь, прощалась с Томой и Валерой.

Космос, до этого сидящий смурой тенью, познавшей всю бренность бытия, с места поднялся, когда Витя и Аня собрались уже уезжать. Он Пчёлкиной помог надеть полушубок её, обнял крепко, словно боялся не увидеть больше бывшую Князеву, и явно нехотя дал ей попрощаться с Максом, который с некоторой неловкостью топтался за спинами бригадиров.

— Ну, чего, брат, до марта?

— Ну-ну, ещё до отъезда увидимся, — остепенил Холмогорова Витя, без зла хлопнув его по плечам. Тот кивнул с улыбкой, но откровенно чужой, говорящей, что Кос не здесь, не с ними, а в мыслях своих был и, кажется, им улыбался, а не Пчёлкиным.

— Не кисни, Космос! — и махнул головой на белое пальто Ильиной. — Невелика беда!..

Холмогоров же в ответ по башке его ладонью двинул небольно, заменяя этим реплику из разряда: «Ну и балда ты, Пчёла!». Витя только засмеялся, по плечам Коса опять хлопнул.

И показалось Космосу, что где-то вдалеке лопнул шарик — такой же мелкий, какими и были, наверно, все его проблемы…

— Спасибо за снимок, Максим, — поблагодарила Анна, после объятья в чистой дружеской, какой-то сдержанной ласке сжала руку Карельского чуть выше локтя. — Ты отличный момент поймал.

— За тобой с Пчёлой, Ань, только с фотиком и ходить. Больно фотогеничные, заразы! — хмыкнул ей в ответ телохранитель Белого, но Аня заметила всё-таки, как он малость покраснел в этом неказистом комплименте.

Надо же; она-то думала, что такого сурового на вид дяденьку нельзя заставить покраснеть. Тем более, мелочью такой!..

Аня хотела ещё что-то сказать. Но забыла, когда увидела, как Витя, напоследок Тому обняв, развернулся к супруге. Одна из ладоней Пчёлы сжалась в кулак, держа подарки, а вторая легла на талию супруги. Девушка к боку мужа прижалась, на себе поймала хитро-добрый взгляд Саши, в котором от настороженности, одновременно старой и недавней, остались только смешащие воспоминания, и на выдохе сказала всем сразу:

— Ну, что, прощаемся?

— Не прощаемся, а говорим «до свидания»! — поправил важно её Валера Филатов и, получив от девушки улыбку согласную, отбил Анне «пять».

Оля сказать что-то хотела явно, но снова заплакавший Ваня привлёк юную мать, вынудил поспешить в комнату к сыну. Белова, выдохнув, на ходу им крикнула:

— Пока, ребята! — и скрылась за порогом спальни.

Космос снова в мыслях своих каких-то хмыкнул.

Часы показали двадцать четыре минуты второго; такси уже обещало быть поданным. Аня нажала на ручку двери, у самого порога которой они с Витей стояли. Прохлада лестничной клетки погладила ноги.

— Всем до встречи! — с напускным реверансом попрощался Пчёлкин и под веселый смех Фила, придумавшего шутку, которую озвучит, только когда пара на Остоженку мчать будет, развернулся. Аня ручкой махала, пока лифт с четырнадцатого этажа спускался, и обещала друзьям мужа, которые и ей уже давно стали далеко не чужими людьми:

— Сувениры вам привезём из Амстердама!

— Я магнитик на холодильник хочу! — предупредил Пчёлкину Космос, прыгающий из-за плеча Карельского — хотя, такому дылде, как Холмогорову, это и было совершенно лишним. Тома засмеялась звонко, и хохот её подъездным эхо отразился от перил и стен.

Створки лифта открылись, когда Витя кинул:

— Холодильник новый покупай, космическое чудовище! Пока, братья! — и зашёл с Аней в кабину.

Она негромко посмеялась — больше с прозвища Коса, чем с остроты мужа, и голову положила на ровную любимую грудь супруга, на которой обычно засыпала хорошо.

Они в тишине, прерываемой лишь шумом лифта, в молчании, не удручающем друг друга, доехали до первого этажа. Откуда сверху слышались чьи-то веселые голоса; подумать можно было бы, что это Фил рассказывал Белову только что придуманную шутку, что с разницы в десять этажей слышался смех двоюродного брата, которого Ольга сразу наругала за шум.

И вышли Пчёлкины в тёмную январскую ночь. Любовь огнём, который мог оборачиваться и приятно согревающим пламенем нежности, и сжигающим к дьяволу полымем близкой к животной страсти, сделала зиму не такой холодной.

В небе расцвёл ещё один салют, грохотом взрыва пороха пугающий бездомного кота. Такси моргнуло им желтыми шашечками.

Тысяча девятьсот девяносто четвёртый год начался прекрасно.

Но обещал ли остаться таким же хорошим?..