Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ВОИТЕЛИ ЗА ВЕРУ

Наконец-то Гермоген поселился в патриарших палатах. Сильвестра он удержал возле себя.

— Нам с тобой вместе служить России православной. Не уходи от меня, сын мой, — попросил Гермоген, когда впервые вместе с Сильвестром вошёл в патриарший дворец.

— Катерина будет страдать. Как я её оставлю, — ответил ведун.

— Эко непонятная голова. Ежели говорю о тебе, то и о Катерине, и о крестнице. Места всем хватит. Жалование тебе положу.

Гермоген думал не о своём утешении от любимых им ясновидцев. Он страдал за судьбу России и знал, что Сильвестр, по духу своему поборитель и стойкий воин, нужен ему в борьбе за русскую церковь.

Сильвестр ещё сопротивлялся.

— Лавка у нас, владыка святейший...

— Эка напасть, лавка. Приказчика поставь, пусть торгует.

Был уже обеденный час, Гермоген и Сильвестр пришли в трапезную, сели к столу, и патриарх велел услужителю налить в кубки вина и отпустил его.

— Теперь слушай, сын мой, — сказал он ведуну, — как же мне с вами расстаться, ежели нет у меня на свете ни единой родной души и нет вернее, чем вы, Богом данные сподвижники.

Сильвестр подумал: «Да и ты для нас, владыко, с первого часу, как встретились в Моисеевском монастыре, стал ближе отца родного». И ответил Сильвестр коротко:

— Мы твои дети, владыко, тебе и вести нас.

— Да благословит Бог наш путь, освещённым добрым согласием.

И закрепили вином союз патриарх, вступивший на путь служения всему русскому православию, и поклонник вольной жизни — ведун. Да пил Сильвестр с лёгким сердцем, потому что знал: не отнимет Гермоген у него волюшки, а прибавит. Уже было ведомо Сильвестру, о чём задумался Гермоген. Не о себе думал, а как полнее служить отечеству в трудную годину. На окоёме появился ещё один самозванец. Чуть дальше видится Сильвестру польский король Жигимонд, а за ним — иезуиты с их орудиями инквизиции против россиян, с хитрыми, право же, иезуитскими замыслами насаждения своей веры. Они боятся русского православия и хотят разрушить его в минуты слабости державы, растворить в католичестве, раздробить русский народ, а там и поделить Россию между католическими державами. Чего и добивались иезуиты не одну сотню лет.

— Ан нет, по-ихнему не бывать, — уже вслух размышлял Гермоген. И, горячась, как в пору, когда был казацким сотником, продолжал: — Прежде всего, сын мой, думаю высветить злой лик Григория Шаховского. Для чего в Путивль кому-то идти надо. Пусть знает Россия, что Гришка-князь есть тать и изменник. Грамоту о сём напишу, чтобы читали с папертей и амвонов всей Северской земли. Буду ещё просить тех, кто пойдёт, дабы живота не пожалели, но добыли государеву печать, украденную Шаховским. И попрошу я на эту славу подвигнуться, а такоже для вразумления восставших в городах Северщины митрополита Крутицкого Пафнутия. Жаждет он подвига, и сила в нём есть для пути и невзгод. А с ним пойдёт инок Арсений, храбростью отмеченный. Ещё же, дабы опасицу отводить, хотел бы аз... — Патриарх медлил назвать имя третьего человека, который отправился бы с опасным поручением, стал вина наливать. И Сильвестр назвался:

— Да с ними пойдёт ярославский торговый гость Сильвестр.

— О, какой догада! — улыбнулся Гермоген. И снова посерьёзнел: — Спасибо, сын мой. Без тебя и не знаю, как бы они добыли государеву печать, смуту несущую. Тебе верю — добудешь, а как, сие твоё дело.

— Да уж, право, моё, владыко, — ответил Сильвестр.

— Верно мыслишь, ведунья головушка. Теперь нам токмо царское слово получить. — Гермоген отодвинул кубок с вином и встал. — Нет времени за столом высиживать. Путь нам в царёвы палаты.

— Лиха беда начало, — встал и Сильвестр, но вина пригубил.

Царь Василий не за горами. Дворцовыми переходами Гермоген и Сильвестр вскоре же пришли во дворец. Царь тоже в сей час в трапезной пребывал. Гермоген сказал сразу о главном:

— Государь-батюшка, сын мой, дай повеление Освящённому Собору благословить Пафнутия в путь. Пойдёт он со товарищами в Северщину князя Шаховского низводить-обличать за воровство печати.

— Спаситель ты мой, отче святейший! — воскликнул Василий. — Како же я извёлся душевной маетой от неполноты государевой власти. Добыть, добыть как угодно сердешную печатушку! Повелеваю и Собору и Пафнутию да иже с ним! И коней с царской конюшни не пожалею, и казну открою... — А глянув на Сильвестра, перстом указал: — И его пошли. Да пусть он Шаховского в собаку превратит! — с гневом крикнул царь Василий. И мягко сказал Сильвестру: — Потрудись, голубчик.

Сильвестр поклонился царю, да сам улыбнулся.

Вскоре же Гермоген и Сильвестр вернулись в патриаршие палаты. Да снова сели к столу в трапезной, Гермоген кубок с вином взял в руки, Сильвестр тоже — и дополнил его.

— Пригуби, святейший, за удачу в благом деле, — сказал Сильвестр.

Гермоген сделал глоток из кубка и смотрел, как пьёт — лихо, а по-иному не скажешь, — вино Сильвестр. И задумался патриарх.

Вот уже несколько лет Сильвестр и Катерина чтили Гермогена как наречённого отца. Много добра сделал владыко за прошедшие годы, от опалы и от казни неминуемой спасал, когда прятал от слуг Бориса Годунова в Казани. Теперь же они вольные птицы, а от него не улетают. И подумал Гермоген, что настало время взять их на службу, плату им положить, потому как понял, что им уже не расстаться. А служба найдётся. Патриарший приказ велик, вровень с любым царским приказом, и много в подчинении патриарха служилых людей разных рангов, и в Москве и по всем епархиям. Да преданнее, как Сильвестр и Катерина, поди, не сыщешь. «Но сколько же им служить за-ради Христа!» — воскликнул в душе Гермоген и сказал Сильвестру о том, на что ведун долго не мог ответить.

— Сын мой, теперь послушай со старанием моё слово. Нет у меня дороже и ближе душ, чем ты с Катериной. Сие испытано временем и делами вашими. И потому хватит вам быть при мне только сыном и дочерью моими. Зову вас на службу в патриаршество.

Сильвестр голову склонил. Да и было от чего: легко ли вольному человеку хомут надеть. Гермоген понял его состояние.

— Знаю, о чём думаешь, дескать, птицей летал, а тут... Да воли тебя не лишу. Будешь ты при мне дьяком по особым поручениям, потому как ты давно таковой. А Катеньку твою домоправительницей поставлю. — Гермоген пригубил вина и тихо добавил: — Уважьте старого, дети, одному мне в этих палатах тоскливо.

И Сильвестр понял, что нет у него сил отказать Гермогену. Ответил же коротко:

— Ты, святейший, наш отец, и нам отрадно исполнить твоё желание.

— И славно, и славно, сын мой! Аз верил в тебя, в Катеньку! — И было похоже, что Гермоген прослезился, и пригубил из кубка, дабы скрыть чувства. — Теперь поспеши к своей любе. Ищите приказчика, лавку ему поручайте, а сами завтра же ко мне с внученькой. Тебе же и в путь собираться! — распорядился патриарх.

— Лечу, отче святейший! Засиделись мои косточки в Москве, — звонко ответил Сильвестр и покинул палаты Гермогена, помчался на Пречистенку.

Митрополит Крутицкий Пафнутий был молод для своего высокого сана. Всего лишь год назад ему исполнилось пятьдесят лет. Он сух и крепок, рука палицу удержит, в ходьбе устали не знал. Подвижнической жизни обучен с малых лет. В тайге за Великим Устюжьем один многажды зимовал, охотой и ловлей рыбы пробавляясь. Глаза у Пафнутия как синь родного Белого моря, а волосы — лён отбелённый и вычесанный.

Разглядывая Пафнутия, Гермоген грешным делом подумал: «Да тебе бы воеводою на коне выступать. Токмо и у тебя, брат, жребий тяжкий», — размышлял Гермоген, провожая Пафнутия в мятежную землю Северщины. И сказал Гермоген в напутствие:

— Идите в Путивль, и в Новгород-Северский, и в Стародуб, и в другие города и зовите всё духовенство, приказных и служилых людей, крестьян и Казаков послужить за веру русской православной церкви, за крестное целование царю законному, против изменников и самозванцев, рвущих Русь на части. Да хранит вас Всевышний в пути и под кровом.

И Сильвестру сказал особое слово:

— Тебя, сын мой, прошу беречь владыку Пафнутия, адаманта православной веры. — Ведун смотрел на патриарха весёлыми и всё понимающими глазами. — Вижу, и учить тебя не надо, сынове. — И Гермоген обнял Сильвестра.

И укатили в дальний путь Пафнутий, Сильвестр, а с ними бывалый инок Арсений, который уже ходил в Путивль и всю Северщину знал как «Отче наш». Там в пору первого Лжедмитрия, он потерял двух товарищей, иноков Антония и Акинфия. Да и сам стоял под мушкетами. Защитил его Всевышний. Помня всё это, Арсений шёл на новое опасное дело спокойно, веря в Божее Провидение.

Из Москвы они выехали ранним утром двумя тапканами, запряжёнными каждый парой крепких лошадей. В первом сидели Пафнутий и Сильвестр да возница на облучке — тоже монах, во втором, где были уложены дорожные припасы, — Арсений с услужителем митрополита. Коренники и пристяжные легко катили крытые тапканы. И к ночи путники, как и намечали, прибыли в Пафнутьев монастырь близ Боровска.

Обитель уже жила по боевому обычаю. Путников встретили вооружённые мушкетами монахи за стенами монастыря и в обитель пустили не сразу. Все монахи вместе с игуменом Антонием несли бдение на монастырском дворе. Видно было, что здесь готовились к защите монастыря по-хозяйски.

— Брат мой, Антоний, какая нужда привела вас в движение? — спросил митрополит Пафнутий, встретившись с игуменом.

— Всевышний снова прогневался на Россию и её сынов. Ивашка Болотников разбил под Кромами рать князя Трубецкого, открыл себе дорогу на Оку и к самой Москве.

— Верны ли твои вести? — спросил митрополит.

— Люди бегут от Ивашки, от позора. И у меня в монастыре много страдальцев, — рассказывал игумен Антоний. — Болотников страшнее самозванца. Он возбуждает крестьян, Казаков, татей-сидельцев убивать всех больших бояр, дворян, паки священнослужителей. Его шайки похищают жён, отроковиц, насилуют их, убивают. Ивашка идёт войной на всю честную Русь.

Сильвестр, который стоял за спиной игумена, но напротив митрополита, всё время согласно кивал головой, и Пафнутий не усомнился больше ни в одном слове Антония.

— Эка напасть, — посетовал Пафнутий и загорелся, словно воин перед битвой. — Ты, брат мой, коней нам смени. Добрые они, да пристали, от Москвы мча. Нам же в путь пора. — Митрополит стал торопиться потому, что верил в силу своего душеспасительного слова, которое, как он считал, способно образумить истинных россиян и заставить их встать на защиту отечества от воров, разбойников, а ещё против поляков.

Пафнутий не ошибался по поводу польских захватчиков. Они выступили вскоре же, как только до них дошла весть о победе восставших под Кромами. Да были у них теперь основания рваться к Москве вновь, потому что за Москвой, в Ярославле, томилась под стражей царица России, Марина Мнишек. И надо было спешить ей на помощь, спасать её от разбойного плена. «То-то поруху совершили, венчав её на русский престол», — сетовал Пафнутий, спеша к повозке, запряжённой парой свежих, молодых лошадей.

Суетливость митрополита, однако, не понравилась Сильвестру. Он спросил:

— Отче владыко, в какие места теперь думаешь держать путь?

— Туда, где князь Шаховской, — ответил Пафнутий. — Оттого и путь будем держать в Северщину. В изначальное место смуты двинемся. Там, поди, изменник.

Сильвестр задумался и понял замысел митрополита. На Северщине ещё не объявился новый Лжедмитрий, ещё восстание шло стихийно. И коль скоро Иван Болотников бьётся за свои честолюбивые интересы, значит, важно сейчас лишить Болотникова его козырей — слепой веры народа татю и разбойнику. И выходит, что надо идти в Путивль, там вещать на площадях и с папертей церквей о том, кто такие Болотников и Шаховской. Ничего не скажешь, мудр был владыко Пафнутий, рассуждал Сильвестр и поддержал его.

— Верный путь выбрал, отче владыко. Князь Шаховской сей час похож на Кащея Бессмертного. А как сорвём с высокого дуба сундук, да выпустим из него утку, да убьём её и добудем яйцо, а из яйца иглу, тут и смерть Шаховскому придёт. Пошли нам Всевышний удачи.

— Ты многое сказал всуе, сын мой. Главное же не изрёк: как найти Шаховского, как добыть печать. Может, князь уже не в Путивле. А ежели в городе, то стража при нём. Вот и придётся нам печать выкрасть.

— Упаси Боже, владыко! Да разве мы тати! — возмутился Сильвестр. — Нет, сие не моя утеха.

— Да где исход? — рассердился Пафнутий.

Сильвестр промолчал. И надолго воцарилась пауза. В рессорном тапкане было удобно путешествовать, покойно. И Пафнутий уснул.

Осенние ночи долгие. Да спать в пути опасно, на дорогах неспокойно. И потому Сильвестр вместе с возницей в четыре глаза всматривались в ночную тьму. В руках Сильвестр держал два пистолета.

Однако как бы дорога ни занимала внимание ведуна, он думал о том, каким путём идти наверняка, дабы найти князя Шаховского и достать у него печать. И выход напрашивался один: начиная от Путивля, проникать в те города, которые уже отложились от Москвы. Там каждый скажет, где искать князя. Поди, возле него уже немалая свита изменников из бояр, дворян и духовенства.

Но не так-то легко оказалось найти князя Григория Шаховского, который следовал за ратью Болотникова.

Шли дни, недели, Пафнутий и его спутники исколесили многие сотни вёрст по степным и лесным дорогам Северщины. Они побывали в Путивле, в Кромах, в Стародубе. Оттуда двинулись следом за наступающей ратью Болотникова. И вскоре Пафнутий и Сильвестр знали, что Шаховской идёт в передовых отрядах мятежников и не хочет никому уступать первенства вступления в Москву, тайно вынашивая мечту достичь трона с помощью Ивашки Болотникова.

Однако атаман был не так прост. Он разгадал князя, проник в его тайные замыслы и потребовал, чтобы князь спешно искал нового царевича Дмитрия. Болотников даже пригрозил Шаховскому:

— Помни, князь, теперь у меня сила. Не выполнишь мою волю, не сносить тебе головы.

Князь Шаховской струсил, угроза подхлестнула его, и он помчался по городам и весям отвоёванной Болотниковым земли в поисках нового самозванца. И наконец он услышал о человеке, обликом похожим на первого Лжедмитрия. Да к тому же бывалого. Князь Шаховской не мешкая собрал лёгких на ногу людей и велел им идти по городам и наказал:

— Куда ни придёте, говорите: волею Господа Бога царь Дмитрий остался жив и скоро вновь выступит на Москву. А чтобы верили вам, понесёте грамоты с державной печатью.

Шаховской не ошибался. Написанные им грамоты делали своё дело и поднимали россиян, они шли навстречу Дмитрию, своему доброму царю.

Звали «доброго царя» Михайло Молчанов. Говорили, что он был среди тех, кто убивал царя Фёдора Годунова. Потом он бежал из Москвы к литовским границам, а в пути распускал слух, что видел царя Дмитрия живым и здоровым. Молчанов знал, что ему делать. Он держал путь в Сомбор. Зная, что там нет ни пана Юрия Мнишека, ни его дочери, задумал представиться матери Марины пани Ядвиге как царь Дмитрий и муж её дочери.

Пани Мнишек вряд ли приняла бы мнимого зятя. Ведь она знала первого мужа дочери. Но она не прогнала Молчанова, потому что хотела услышать от него о том, что случилось в Москве, как он избежал смерти и что он знает о судьбе пана Юрия Мнишека и пани Марины.

Молчанов умел рассказывать красочно и даже чем-то приглянулся пани Ядвиге, прожил несколько дней в Сомборе. А тут из Ярославля появился человек от Юрия Мнишека и принёс письмо. Оно-то и сыграло свою роль, пани Ядвига согласилась считать Молчанова своим зятем. В письме Юрий Мнишек писал иносказательно, но понятно о том, что надо возродить самозваную интригу. Потому как только тогда он и Марина смогут вырваться из русского плена. Конечно, пребывание Мнишеков в Ярославле вряд ли назовёшь состоянием пленников. Вся челядь Юрия Мнишека и сам он с дочерью жили в Ярославле вольно и даже носили оружие. Но пани Ядвига готова была на всё ради своей дочери и мужа. Она стала ласкова со своим «зятем», всячески ублажала его и заверяла, что он может отдыхать в её имении столько, сколько нужно, чтобы набраться сил. Радушная тёща для себя решила, что «Дмитрий» может стать достойным мужем её дочери.

Но Молчанов жил по своим метам, о сказал пани Ядвиге:

— Долго я у вас не задержусь. Скину усталость и пойду в Путивль, и соберу войско, и двинусь на Москву, вразумлю взбунтовавшихся бояр, освобожу из плена царицу-супружницу Марину.

Пани Мнишек внимала Молчанову серьёзно, но не торопила его покидать Сомбор. Сама же послала человека в Путивль, дабы уведомить бояр о том, что царь Дмитрий отдыхает в её имении. Вскоре же сия весть дошла до князя Шаховского.

Князь Шаховской поспешил в Сомбор, встретился с Молчановым и позвал его в Путивль, дабы объявиться народу Дмитрием. И Михайло Молчанов согласился. Да было выдано сие согласие под хмелем. А наутро, отрезвев, Молчанов отрёкся от самозванства и сбежал из Сомбора. Однако князь Шаховской следил за каждым его шагом, поймал ночью же близ замка и вернул под его кров.

Утром к Молчанову пришла мать Марины Мнишек и стала его уговаривать:

— Спаси мою дочь от плена, верни моего мужа домой, и ты будешь мне за сына, — умоляла пани Мнишек.

Слёзы несчастной женщины пробудили в Молчанове жалость, и он снова согласился играть роль Лжедмитрия. В этот же день князь Шаховской увёз его в Путивль. На подворье путивльского воеводы Молчанову показали четвёрку гнедых коней, и князь Григорий сказал:

— Запомни, что ты, царь-батюшка, умчал из Москвы от ворогов на этих конях. А по-иншему и не быть, — сурово заключил князь.

— Я запамятовал, когда сие случилось, — выкручивался Молчанов.

— Да было это в ночь на семнадцатое мая, — напомнил князь.

— Коль так, значит, кони мои. И верно, мои! Но ты, князь Григорий, дозволь мне переписку с тестем. Я буду держать с ним совет по государевым делам.

Шаховской был озадачен таким желанием Молчанова, потому что пан Мнишек находился не близ Путивля, а за многие сотни вёрст, там, где стояла власть царя насилия Шуйского. Но делать нечего, другого не оставалось, и князь дал согласие отправить письмо Юрию Мнишеку в Ярославль.

События между тем менялись быстро. В Путивль прискакали гонцы от Ивана Болотникова с повелением князю Шаховскому немедленно прибыть к войску под Рязань. И сказано было князю, что рязанские воеводы не пускают Болотникова в город, требуют от него грамоты с царёвой печатью.

Шаховской помчал в Рязань. И почти следом за ним укатили из Путивля Пафнутий и Сильвестр. И пока они добирались, князь Григорий примчал к Болотникову и поставил печать на грамоту, и рязанские воеводы пустили войско Болотникова в город.

Рязань в эти ноябрьские дни встала на дыбы, всё в ней смешалось. С вождём восставших, которого приближённые звали царём, в город нахлынули многие бояре, дворяне, да больше из захудалых родов. Они липли к Ивану и просили себе новых титулов, чинов, вотчин и других милостей. Болотников был щедр. И князь Шаховской только успевал ставить на различные дарственные грамоты государеву печать России. Искали в Рязани удачи опальные люди при Борисе Годунове, а теперь и при Шуйском князья Борятинские, Защёкины, Мещёрские — все, кто рьяно служили Лжедмитрию, а теперь нашли нового щедрого покровителя.

Местные бояре-воротилы братья Ляпуновы тоже ощутили дыхание желательных перемен и деятельно способствовали Болотникову. Старший брат Ляпуновых, Прокопий, собирал недовольных Шуйским в отряды, готовил пополнение войску Болотникова из тех россиян, которые стекались в Рязань из малых городов, из уездов центральной России, из тех, кто хотел потешиться над московскими боярами. Многим в те дни мерещилась Москва, отданная им в жертву. Как тут топором от радости не помахать, посылая московитам угрозы.

Постепенно Рязань стала похожа на большой военный лагерь. На площадях, по улицам, на окраинах города за крепостными стенами день и ночь горели костры, тут и там были разбиты шатры, поставлены шалаши. Кабаки гудели от бражников. Здесь же скоморохи воинов и гуляк забавляли, жонки искали себе утеху, тати тенями мелькали по ночам, воруя с возов всё, что под руку подвернётся.

Пафнутий и Сильвестр появились в Рязани поздним ноябрьским вечером. Оставив инока Арсения у лошадей, сами они, переодетые в крестьянские кафтаны из кежи, в лапти из лыка, ушли в центр города, чтобы послушать, о чём говорят в питейных домах и на площадях народ, поискать Шаховского, а ещё своих — услужителя и возницу. Удрали они от Пафнутия и Сильвестра под Пронском и пару коней с тапканом увели. Сильвестру было ведомо, что толкнуло их на побег: оба они были рязанские, из Скопина, вот и пристали к своим воям-мятежникам.

Потолкавшись в городе до полуночи, Пафнутий и Сильвестр узнали, что князь Шаховской в Рязани и вместе с другими знатными вельможами — перебежчиками из Москвы остановился на просторном подворье бояр Ляпуновых. Побывали и лазутчики возле них. Да не стали рисковать, не пошли в палаты, которые охранялись казаками.

Вернувшись к Арсению, Пафнутий и Сильвестр провели остаток ночи в тапкане. И хотя спали под овчинным пологом, утренний морозец достал-таки их. Совершив скорую молитву, они снова отправились в город высматривать князя Шаховского. И прошли ещё сутки в напрасных хлопотах.

И вот наступил праздник Дмитрия Салунского. С утра Сильвестр был оживлённее, чем обычно. Шагая с Пафнутием в харчевню, Сильвестр уверенным голосом сказал:

— Ноне увидим князя Шаховского, придёт он на богослужение в Воскресенский собор. Потому день у нас будет острый и без просвета. Потом движения потребует. И давай, владыко, покрепче перекусим.

Так и сделали воители, съели по большому куску жареной говядины с хреном, всё брагой запили и отправились на Соборную площадь Рязани. Близился час торжественной литургии. И подумал ведун, что князя Шаховского надо будет перехватить до того, как войти ему в собор. Видел Сильвестр, как всё случится, да отгонял до поры своё видение, потому как морозец по спине от него пробегал.

Праздник Дмитрия Салунского дорог всем православным христианам. С него начинается Дмитриевская родительская неделя, князем Дмитрием Донским учинённая в 1380 году в честь победы над ханом Мамаем в Куликовой битве. В Рязани высоко чтили Дмитриеву субботу. Да и то сказать, не помяни усопших в сей день, так и за тобой придут. Ого!

На площади перед собором — людское море колышется. Сильвестр ведёт Пафнутия поближе к вратам собора, которые пока ещё были закрыты. Ведун на ухо Пафнутию прошептал:

— Владыко, как увидишь Шаховского, читай молитву от осквернения святого Василия Великого.

— Да будет так, — ответил Пафнутий, не ведая о замыслах Сильвестра.

А тут скоморохи появились, народ стали потешать. И у московского ведуна в душе засвербило, руки зазудило показать толпе какую-нибудь чудовинку. Может, распахнуть кежевый кафтан да оттуда седмицу белых голубей выпустить? Но терпит Сильвестр, не нужны ему возгласы одобрения по пустякам. Он уже ведает, что главное событие, к которому шли почти два месяца, вот-вот случится. Волнуется Сильвестр, но под рыжей бородой как увидишь лицо? Худо будет, ежели владыко Пафнутий догадается. Может и в нарушение замысел прийти, пропадёт ведунов запал.

В сей миг у дома воеводы послышался шум-гвалт, возгласы: «Слава князю! Слава!» Сильвестр понял: идёт Шаховской. У него сильно забилось сердце, и он подхлестнул себя: «Вперёд, друже! Вперёд!» Он забыл про Пафнутия, глаза его засверкали опаляющим огнём, не дай бог попасть под этот взгляд — сожжёт, но ведун прячет его под суконным шлыком.

Народ близ собора уже расступился, и князь Шаховской возник на паперти со свитой. Удалой молодец смотрел лихо. На нём была распахнутая бобровая шуба, кармазинный кафтан алого цвета, перепоясан серебряным поясом, сабля сбоку, а впереди, на животе, ремешком затянутая, висела кожаная киса, и в ней хранилась государева печать. Прошёлся князь по паперти и речь повёл:

— Славное воинство, ноне пришло мне известие, что царь Дмитрий Иоаннович вылечился от ран, покинул Сомбор, где отдыхал у тестя и тёщи, — угощал ложью собравшихся князь Шаховской. — Теперь он движется с большим войском на Москву. Поможем ему одолеть ворогов! Завтра же скопом выступим на помощь нашему государю! За оружие, русичи! За оружие!

Народ на площади закричал «ура», шапки в небо полетели. На паперти тоже волнение началось. Князь Григорий ещё что-то хотел сказать, но чей-то взор ожёг его, ослепил. В сей миг Сильвестр шлык поднял, и князь увидел его, и хотел что-то крикнуть, но не смог. А руки действовали. Они хватали кожаную кису, а в ней будто раскалённые куски железа лежали. И жгла киса не только руки, но и живот, и уже запахло горелым мясом. Да увидел князь, что на нём кармазинный кафтан загорелся, дымом и огнём пошёл. И, прыгая то на одной ноге, то на обоих, князь трясущимися руками сорвал с пояса кису и, перекинув её с руки на руку, как кусок раскалённого металла, швырнул её от себя подальше. И полетела киса в толпу, попала в руки Сильвестра. А он в сей миг на корточках сидел, и никто не мог толком понять, куда упала киса. Сильвестр спрятал её под кежевый кафтан, но с места не сдвинулся, лишь распрямился, ещё куражиться стал над князем. И Шаховской вдруг встал на четвереньки да лаять начал на приближённых бояр и дворян, бегал за ними, дабы укусить.

Россиянам потеха — хохочут, кричат: «Ату их! Ату!» Да скоморохи на паперти показались и тоже на четвереньках стали друг за другом гоняться. То-то веселье разгулялось!

Сильвестр тем временем степенно покинул площадь, уводя за собой Пафнутия, который всё ещё читал молитвы, поражённый увиденным. Запахнув епанчи и спрятав лица под шлыком и капюшонами, они поспешили в улицу, потом свернули в проулок, бегом добрались до Арсения, который оставался при лошадях, скрылись в возке и велели иноку покинуть Рязань.

— Держи путь к Оке, да берегом гони в Благовещенский монастырь, — распорядился Сильвестр.

В этот же день посланцы Гермогена нашли в монастыре приют. Пафнутий знал настоятеля обители и попросил:

— Брат мой, Сергий, отведи нас в укромное место.

Настоятель повёл гостей в каменное здание монастыря, долго вёл коридорами, переходами и наконец привёл в просторную келью, которую невозможно было обнаружить за тайными дверями. Он распорядился, чтобы путников накормили. И пожилой монах принёс варёного мяса, овощей, хлеба, сыты. Игумен оставил гостей одних.

И когда все трое сели к столу, Сильвестр положил на него кожаную кису с печатью и придвинул к митрополиту.

— Тебе, владыко, хранить её до Москвы.

Пафнутий достал из кисы печать, полюбовался ею, дал остальным посмотреть державного орла.

— Она, сердешная. Ишь, сколько урону державе принесла, попав в воровские руки, — посетовал Пафнутий. — Да буду просить Всевышнего и царя-батюшку, дабы воздали тебе, Сильвестр, за сей подвиг.

— Владыко, не говори всуе. Како можно воздавать хвалу за ведовство?! А ратные дела у нас ещё впереди. Ты уедешь ноне с Арсением в Москву, а я к князю Михаилу Скопину подамся. Ведаю, что помощь ему нужна.

— Ан нет, дети мои. Аз повелеваю так: ты, Арсений, возьмёшь печать и верхами в Кремль. Тебе, Сильвестр, коль решил, идти к Скопину. Да проводишь Арсения до царёвых воевод в Коломну. Мне же здесь быть. Грамоту Гермогена народу донесу, в чувство рязанцев приведу, бояр, дворян вразумлю.

Сильвестр никак не отозвался на сказанное Пафнутием. Конечно, Арсения нельзя оставлять одного, пока с надёжными воеводами путь не сведёт. И решил ведун вести с собой Арсения к воеводе Михаилу Скопину-Шуйскому, надёжнее которого не знал. Он подумал и о том, что князь Шаховской придёт в себя только после полуночи, и потому предложил своим товарищам провести день в монастыре, отдохнуть, а вечером отправиться в путь.

Пафнутий не возражал. Он давно во всём полагался на Сильвестра.

— Да поможет нам всё превозмочь Господь Бог. — И стал укладываться на скамье спать.

Когда наступил ненастный ноябрьский вечер, Сильвестр и Арсений покинули Благовещенский монастырь и берегом реки, не погоняя лошадей, двинулись вверх по течению в сторону Коломны.

А в Рязани ещё действовала ведовская сила. В тот миг, когда Сильвестр и Пафнутий скрылись с площади, врата собора распахнулись и все, кто был на паперти, шарахнулись от князя под своды храма. Но и Шаховской следом побежал на четвереньках. Да всё лаял и бросался на бояр, пытаясь их укусить. Наконец прибежали холопы князя, накрыли его пологом овчинным и унесли в придел собора. Князь бился у холопов в руках, пытался вырваться. Пришёл протопоп собора Ефимий, попросил, чтобы князя развернули из полога, окропил его святой водой, крестом осенил, псалом спел:

— «Боже Всевышний, избавь князя Григория, раба грешного, от врагов его, Боже, защити его от восставших, спаси от кровожадных...»

И князь утихомирился, его уже не била трясовица, он смежил глаза, положил руку под щёку, как младенец, и уснул, посапывая.

Окружившие князя вельможи молча вздохнули и с облегчением заговорили. И кто-то заметил, что князь рехнулся умом. А Прокопий Ляпунов, хитрый рязанский боярин, сказал твёрдо, как приговор произнёс:

— Ведуны порчу напустили. Видел я московита в городе. Ждите беды.

И поверили боярину Ляпунову, поспешили уйти от рехнувшегося князя. Он остался лишь в окружении своих холопов.

В себя пришёл князь Григорий в полночь. Полог отбросил, сел на скамье, головой помотал, холопов увидел и всё, что случилось утром на паперти собора, ясно вспомнил: как живот ему обожгло, как кису раскалённую сорвал с пояса и бросил в толпу, как на четвереньки встал и лаял по-собачьи, за боярами гонялся.

И закачал Григорий головой, руками её обхватил, заскулил по-щенячьи, на людей не смея поднять глаза от стыда и позора, от всего ужасного, что приключилось с ним. Он стал шарить по поясу, чтобы вырвать из ножен саблю и вонзить себе в грудь. Но не было при нём сабли. Холопы смотрели на него жалостливо. Он застонал, закрыл лицо руками да так и замер.

Наутро митрополит Пафнутий покинул монастырь и ушёл в город. Он был похож на простого монаха. И на него никто не обращал внимания, потому как в Рязани в эти дни было много чёрных паломников. Родительская неделя продолжалась, и во всех церквах, соборах города шла служба. Но странно было видеть то, что в храмах было верующих меньше, чем на папертях и близ них. Все обсуждали вчерашнее, из ряда выходящее ведовское действо. Все сошлись в мнении, что князя Шаховского околдовали, что он жертва чародеев, да были и такие, кто кричал, что своими глазами видел колдуна, на чёрного лешего смахивающего. Но большая часть горожан подвергала сомнению появление в городе колдунов.

— Како же они могли среди нас явиться, ежели в тыщу глаз смотрели окрест? — спрашивал торговый человек Пафнутия, толкавшегося в толпе близ церкви Казанской Богоматери. Пафнутий своё мнение выразил:

— Обманом жил князь. Оттого и наказал его Всевышний.

— Эка невидаль! Да ноне обманом все живут, кто не сеет, не пашет. Вот Ивашка Болотников достигнет Москвы, и тогда уж... — размахивал руками шустрый подьячий.

— Ты про князя слушай, — перебил подьячего стрелец.

— Честные рязанцы, — продолжал Пафнутий, — вы же видели, как князь Шаховской выхватил из груди душу свою и швырнул её в толпу. Да в той толпе в образе чёрного пса сам дьявол притаился. Он и унёс душу князя. Сам же князь в собаку превратился. И сие вы видели. А кто не верит мне, идёмте к палатам воеводы и спросим князя, кому он душу продал.

— Верно говорит монах, — крикнул стрелец.

— Да пусть он грамоту напишет, — продолжал Пафнутий, — что не продавал души, и печать к ней государеву приложит.

— От голова так голова! — воскликнул лихой стрелец. И к горожанам повернулся: — Эй, земляки мои косопузые, айда к воеводским палатам, потребуем от князя грамоту!

— Айда! — отозвались сотни голосов.

— Долой слугу сатанинского! Его псарня все харчи в Рязани полопала, а толку на шиш! — забушевали рязанцы.

— Очистим Рязань от пришлых!

— Доколь воеводы обещать Москву будут!

Народ двинулся на главную площадь города. Крики нарастали, волнами перекатывались над толпой. И Пафнутий выкрикивал то одно, то другое, но про грамоту с печатью не забывал напоминать.

Вскоре перед палатами воеводы шумела тысячная толпа рязанцев. Они требовали, чтобы показался князь Шаховской и утвердил бы место своей души грамотой с печатью. Но из палат воеводы долго никто не показывался. И тогда толпа зашумела грозно, требовательно. И все кричали в один голос: «Долой Шаховского! Долой продавшего душу сатане!» И кто-то уже призывал ворваться в палаты, вытащить князя на площадь. Но палаты охранялись — и стволы мушкетов нацелились на горожан. И в это время на втором прясле воеводских палат распахнулось окно и показался известный всей Рязани боярин Григорий Сумбулов. Он, как и Прокопий Ляпунов, был воеводой большого отряда рязанских ополченцев. Григорий снял шапку и крикнул:

— Миряне, слушайте! — Стало тихо. Он продолжал: — Ноне в ночь князь Шаховской бежал из Рязани! Некого судить! А кто смелый, идите вдогон. — И Григорий Сумбулов закрыл окно.

Народ не поверил. Кто-то крикнул:

— Спрятали воеводы!

— Айда в палаты!

— В палаты! В палаты! — кричали отовсюду.

Назревали острые события. Стражи палат изготовились к стрельбе. Вот-вот могла пролиться кровь. И тогда Пафнутий поднялся на паперть собора и крикнул:

— Миряне, Сумбулов не обманет! Нет резона боярину с сатанинским выродком путаться. А чтобы поверили мне, я иду в палаты и всё узнаю. Эй, стрелец, вот ты! — Пафнутий указал на бойкого стрельца.

— Яков Бобров я, сын Иванов, — отозвался стрелец.

— Вот и пойдёшь со мной, Яков. — И Пафнутий стал пробираться к палатам воеводы. Ему уступали дорогу и с удивлением смотрели на смелого инока. Перед воротами воеводы Пафнутий остановился, крикнул толпе: — Мы вас позовём, ежели что.

А Яков уже стучал в ворота.

Прошло минуты две, когда открылась калитка и в ней показался дворецкий.

— Веди нас к воеводе Григорию Сумбулову! — сказал решительно Пафнутий и шагнул за калитку.

Митрополита и стрельца привели в трапезную. У стола сидели хозяин дома Григорий Сумбулов и воевода Прокопий Ляпунов.

Пафнутий знал этого красивого, умного и дерзкого человека, храброго и в военном деле искусного. Пафнутий скинул монашескую рясу и возник перед ними в платье митрополита, с панагией на груди. Бояре узнали Пафнутия. Да виделись с ним совсем недавно в Москве в день канонизации царевича Дмитрия.

— Отче владыко, что привело тебя в наш мятежный город по чернотопу? Холод, снег, а ты?.. — спросил скорый Прокопий.

— Всевышний указал мой путь. Службу здесь начинал, оттого и радею за Рязань-матушку.

Сумбулов и Ляпунов склонили головы.

— Благослови, владыко.

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь! — И трижды осенил обоих крестом.

— Вкуси пищи с нами, — пригласил Прокопий.

— Се можно. Яков, иди к столу, — позвал он стрельца, и сам сел на скамью рядом с ним, мясо ему пододвинул, хлеба. Себе то же взял, ел нежадно, выпил сыты, спросил: — Вы слышите, как гудит люд, в обман введённый?

— Милостью просим, не вмени в вину. Слышим и знаем. Да голова разламывается, — начал Сумбулов, — от дум: где правда, за кем идти? Так ли верно, что Дмитрий жив? Так ли правдиво, что он убит в Угличе? Кому верить?

— Вы истинные православные христиане и знаете, что нам с латинянами-еретиками не по пути. А кому Гришка Отрепьев служил? Кому Мишка Молчанов служит? Кому князь Шаховской присягнул? Всё еретикам-латинянам. Вот и скажите православным рязанцам правду, что с еретиками вам не по пути. Не так ли я говорю, Яков?

— Истинно, отче владыко! — живо отозвался стрелец и встал.

— Болотников в туретчине был и в Риме кружил. Он не христианин, но слуга Рима и Польши, а ещё разбойник, несущий знатным людям казнь. А вы россияне — и служите России с Богом. — Пафнутий ещё выпил сыты и встал. — Идите к народу и поговорите с ним, куда поведёте и нужен ли вам Болотников.

— И поговорили бы, да нет обаяния к царю. Воздвигли его не державой, а токмо Москвой да Шубниками.

— Да суть не в том, кем избран! — Пафнутий пристукнул пальцами по столешнице. — Сей князь от кореня великих государей русских, и он имеет право на трон! Сие помните. Он, да Романов Фёдор — увы, ноне Филарет. Ещё Мстиславский Фёдор. Вот державные мужи, которые, как бы и достигли трона, перед матушкой Россией безвинны.

— Вот оно как прелюбезно растолковал владыко, — удивился Прокопий Ляпунов. — А мы тут в разбое царя Василия виним. — И прищурился русский удалой боярин хитро: — А маны тут нет, владыко? Чего бы ему державный Собор не созвать, не крикнуть?

— Не оправдываю. Да мало времени у него оказалось. К тому же спешил ухватить Мономахову шапку. Она в отраду лишь тогда, когда на голове. Но сладости на троне Василий не нашёл. Не приведи Господь иметь его долю. — Пафнутий строго глянул на Прокопия: — Так где, боярин, князь Шаховской, что сказать рязанцам?

Прокопий встал, перекрестился на передний угол:

— Вот те крест, владыко, убежал в полночь!

— Верю. Ну мне пора к православным.

— Владыко, какой резон? — остановил его Прокопий. — Мы не чужие им и погутарим с рязанцами. И русские же, в обиду Русь не дадим. И коль в путь куда тебе, владыко, проводим, коней дадим.

— Ан нет, обет мною даден, правду донести. А и вы со мною в притинные пойдёте. Вот и резон. Я-то уйду со своей правдой. Вам же с ними, чтоб без клятвы. Так ли, Яков?

— Так, отче владыко! — ответил стрелец.

И все четверо вышли на красное крыльцо. Рязанцы гудели и нетерпение проявляли: пора в церковь идти.

Пафнутий и помог горожанам без затяжки уйти с площади в храмы:

— Миряне, воевода Сумбулов правду изрёк: нет в палатах князя Шаховского. Да будем надеяться, что он от Божьей кары не уйдёт. Он стакался с еретиками. Ивашка Болотников у него разбоя для. — Пафнутий возвысил голос: — Люди православные, помогите своей отчизне войти в благолепие, кое видели при царе Фёдоре Иоанновиче.

Но не всем по душе пришлось выступление Пафнутия. Да многих поразило то, что, уйдя в палаты воеводы монахом, он явился перед ними в одеянии митрополита. Неожиданно с площади в Пафнутия полетели палки, камни, раздался призыв:

— Сарынь! Сарынь! Чего терпите холуя Шуйского? Руду пустить!

— Миряне, держите буйство в узде! — крикнул воевода Ляпунов. — Владыко Пафнутий наш земляк и заботится о нашей благости.

— Сарынь! Сарынь! — неслось из одного места с площади.

Но подняли голос рязанцы, и там, где кричали «сарынь», возникла потасовка. Стрелец Яков ринулся в ту свару. А Ляпунов взял Пафнутия под руку и повёл его в палаты.

— Рязань полна татей. Ивашка Болотников всех сидельцев тянет за собой. У него не войско, а шайка, всюду она в разбой идёт. Тебе, владыко, опасица грозит одному ходить. Ну да мы тебя побережём. И стрелец Яков при тебе встанет. А князя Шаховского мы зря упустили. Печать государева при нём, и смуты она прибавляет.

Пафнутий не стал разуверять воеводу в том, что печати у Шаховского больше нет. Он лишь глянул на воеводу значительно, но ничего не сказал.

В Рязани митрополит не задержался. На второй день родительской недели он попросил у Прокопия лошадь, возок да людей, дабы проводили до Тулы, которая отступилась от Москвы в заблуждении и тоже, как Рязань, потянулась к Ивану Болотникову. Там ни воеводы, ни архиереи не внушали доверия в преданности царю России.