Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГРЕХИ РОССИЯН

В глухую полночь праздников Богоявления и Крещения, когда хозяева ставили кресты на домах, дверях и притолоках, когда воду освящали в храмах и на реках, Катерина собралась на Москву-реку, чтобы почерпнуть воды из иордани. Она надела беличью шубу и с кувшином в руках побежала к реке. Катерина ещё не ведала, что повлекло её в полночь к иордани, но страсть в её душе уже горела, и вот-вот ей откроется то, что не могут увидеть простые смертные. Пришла Катерина к воротам, а они решётками закрыты, стражи стоят возле них: ночью никого не выпускают и не впускают в Кремль. Разве что по воле царя и патриарха. Но Катерина не тать, идёт к стражам смело, повелевая им в душе поднять решётку. И Всевышний с нею в согласии, и дремотные стражники исполняют Божию волю ретиво.

И вот уже Катерина за Фроловыми воротами, спешит к спуску на Москву-реку. И туда же тянется московский люд со всего Китай-города и из Белого города. Да за снежной пеленой всё видится Катерине в волшебном свете. Она радуется обильному снегопаду, потому что сегодня это очень хорошо — к урожайному году. Катерина спустилась на лёд. Впереди вокруг иордани движется крестный ход, горят факелы, свечи, освещая хоругви и иконы. Близ Замоскворецкой стороны ещё одна иордань видна, там тоже крестный ход. И Катерине на удивление такое множество московитов на реке в полночь. В прежние-то годы крестные ходы, молебствия и водосвятие начинались с утра, а тут — с полночи. Да пришло много служилых и торговых людей, бояр и дворян. И всё больше мужики — в соку, в зрелых годах. К чему бы сие? Катерина к иордани пробралась, в которой на треноге и на серебряной цепи большой серебряный же крест покоился. Катерина зачерпнула святой воды и к берегу пошла, а как поднялась на крутизну, посмотрела вниз, зябко стало ей и сердцем она дрогнула. Увидела ясновидица как раз то, чего не дано видеть простому смертному человеку. Открылась ей картина великого людского страдания, пришедшего к москвитянам через грехи.

Тут же, над Москвой-рекой, над толпами горожан узрела блаженная Катерина сонмища летающих грешных душ. Будто вороньё над обречёнными кружили души и только не кричали истошно, а глухо стонали и бились крыльями об острые сугробы, нависшие над береговыми кручами. Сонмище душ было разновеликим: вот промелькнула мимо Катерины большая свора — и каждая грешная душа была величиною с дворового пса. А следом пронеслась стая серых ворон, там началось мельтешение галок, чёрных дроздов и даже воробушков. Душа — с воробушка! И все животрепещуще кружили над крестными ходами, над толпами горожан, сбившихся у иорданей. И все чего-то требовали, вымаливали. Их стоны и мольба вынимали из самой Катерины душу, и ей никак не удавалось понять, чего они просили. Катерина поспешила уйти с Москвы-реки, дабы не терзаться от бессилия, да возникла перед нею доченька Ксюша и спасла матушку, прошептала: «Родимая, просят они отпущения грехов!» «Отпущения грехов... грехов...» — звенел в ушах голосок Ксюши.

И стало ясно Катерине, что к иорданям собрались в глухую полночь те, кто нёс в себе злодейство, кто предал ближнего, был шишом, разбойником, обманщиком, клеветником, палачом. Кто поступился честью, унизил и оскорбил женщину, кто потерял Бога, предал, поругал веру, отступился от родителей, от детей, от России, кто сотворил иудин грех.

Сонмище грешных душ не рассеивалось, а становилось плотнее, гуще, стоны слились с завыванием ветра. Люди на Москва-реке воздевали к небу руки, молили Бога о прощении грехов. Но облегчение к ним не приходило. Господь словно забыл о милосердии. Да нашлись и такие, кто слал Богу проклятия. И кто-то, задыхаясь от душившей его злобы, не выдержал мук и бросился в иордань. Река поглощала его мгновение, лишь всплеск брызг обозначал падение тела. И все, кто был рядом, даже не вздрогнули, но смотрели на иордань и ждали новой жертвы.

Катерина содрогнулась от того, что увидела. Её душа, многажды очищавшаяся от самой малой житейской пыли, стала леденеть, будто и её окунули в иордани да выставили на мороз и ветер. И, расплёскивая из кувшина святую воду, ясновидица поспешила в Кремль.

В палатах патриарха Катерину встретил Сильвестр.

— Зачем ты уходила на иордань, почему дрожишь? — спросил он.

Но Катерина не ответила. Сильвестр повёл её в опочивальню, снял шубу, уложил в постель и долго гладил по спине, уговаривал, дабы успокоилась. Но её всё бил и бил колотун. И тогда Сильвестр лёг рядом в постель, прижал Катерину к себе, согрел её своим телом и взял её душевную боль на себя. И Катерина успокоилась, потянулась губами к губам Сильвестра, приникла к ним. И её покинули все страхи, родилось волшебство от близости с любимым, блаженство, которое даёт только любимый, любящий. И Пресвятая Матерь Божья зорко охраняла их от нечистых сил и злых духов. Когда же блаженство перешло в покой и Святые Духи улетели от ложа Катерины и Сильвестра, она сказала мужу:

— Я видела у иордани сонмище грешников. Они сошлись туда к полночи и жаждают очищения. Их нужно привести к Всевышнему, дабы покаялись.

Сильвестр не удивился сердобольности Катерины. Она всегда была чуткой к чужому горю. Но здесь он пришёл в смятение: ведун не знал, как облегчить страдания многих тысяч россиян-грешников.

— Мы токмо можем помолиться за них, — ответил он Катерине.

— Нет, любый, моления мало, — возразила Катерина, — освободить их нужно из неволи. Да посильно сие токмо тому человеку, кто чист перед Богом, как агнец, кто ближе других стоит к его престолу.

— Ты думаешь о патриархе и боголюбце Иове?

— О нём, любый, и утром пойду, и ты пойдёшь, к нашему отцу святейшему и будем просить, дабы привёз в Москву Божьего старца.

Утро пришло своим чередом. В палатах патриарха оно наступило рано. Лишь первые петухи на кремлёвском подворье князя Фёдора Мстиславского начали петь, как патриарх проснулся и встал к иконостасу на утреннюю молитву. Нынче Гермоген спешил в Благовещенский собор вести заутреню — торжественную литургию в честь Богоявления Господня. Извратники в эти дни тайно нашёптывали прихожанам, дескать, нечего слушать Гермогена, потому как он хотя и словесен, но хитроречив и не сладкозвучен. Да было сие наветом на архиерея. Царь Василий, знаток церковных обрядов, находил в речах и пении Гермогена всё, что услаждало душу, «что от блаженных словес его присно народ упояшесь». И Гермоген настраивался на высокий лад, когда к нему в домашнюю церковь пришли Катерина и Сильвестр.

— Отче владыко святейший, прости, что нарушили твоё моление, — сказала Катерина.

— Что привело вас в столь ранний час? — спросил Гермоген.

— Моя вина в том, святейший. Ночью ходила к иордани на Москву-реку и увидела океан людского горя.

— Ведомо и мне сие, ясновидица. Смута нарушила жизнь, вот и маются...

— Прости, святейший, что дорогу перебегу. Не в том беда, — возразила Катерина. — Оно так, лихо принесла свара, но...

Гермоген смотрел на Катерину — лицо её горело вдохновением.

— Что же хотят россияне? Что ты увидела за дымкой?

— Православные християне жаждут отпущения грехов. Да слышала я в их стенаниях имя боголюбца Иова. Ему готовы каяться россияне. И смятение их так велико, что руки накладывают на себя.

Катерина озадачила Гермогена, он бороду теребил, ища вразумительный ответ — и не находил. Да Катерина сама подсказала:

— Ты, отче владыко, возьми повеление царя привезти боголюбца в Москву, а там увидишь, как судьба благостно повернётся.

— Разумна речь твоя. Да пожелает ли царь зреть Иова? Летось святой отец отказал ему. Ан добьюсь своего, дабы государь гордыню смирил. Иов тогда не мог видеть царя.

— И не сомневайся, святейший, в силе своего движения. Ноне государь первым вымолвит державное слово о правдолюбце.

Гермоген не усомнился в словах ясновидицы. Он только попросил позвать митрополита Пафнутия, дабы идти к царю с сотоварищем.

Царь Василий проснулся Богоявленским утром в большом беспокойстве и сразу же спросил постельничего, нет ли ему важных вестей. А они уже были. Лазутчики, которых у царя Василия было много, приносили вести во дворец ежедневно. Ноне один из них ждал царя в приёмном покое с плохими вестями. Иван Болотников, бежавший из-под Москвы после разгрома близ села Коломенского, снова собрал войско более десяти тысяч с огненным боем. И скопом засел в Туле.

Но это была лишь малая часть неприятных вестей. Из Путивля двигался к Туле, а там и к Москве намеревался шагнуть, объединившись с войском Болотникова, донской казак Илейка Коровин. Он принял на себя титул царевича Петра, «законного сына царя Фёдора Иоанновича».

— Да ещё мы перехватили, царь-батюшка, сеунча от рязанских бояр, который мчал в Сандомир, дабы упросить поляков послать на Русь нового царевича Дмитрия, — докладывал лазутчик, — потому как Мишка Молчанов, сказывают, отказался быть самозванцем.

Победовал царь, пережёвывая скорбные вести, и встретил ранних гостей в растерянности. А разговор начал неожиданно с того, что сделало бы, по его мнению, прибавку уважения москвитян к его персоне.

— Надумал я, владыко святейший, почтить достойно память Годуновых...

— С чего это? Сия забота не ко времени, — возразил Гермоген.

— Да како же можно лежать праху государя и царицы с чадом-государем в жалком Варсонофьевском монастыре! Потому хочу от тебя услышать, святейший, что ты скажешь, ежели я повелю перенести их прах к Троице?

— То, что угодно Всевышнему, твори не сумняшеся, — ответил Гермоген. И с горечью подумал: «Не быть тебе истинным государем, не тем озабочен. Державу нужно сплачивать, мятежников достойно наказывать, полякам погрозить, дабы с мечом не ломились в наши пределы».

Царь Василий напомнил о себе:

— Так ты, святейший помоги Ксении Годуновой творить моей волей...

— Помогу, государь-батюшка, — покорился движению царя Гермоген, но не порадовался, потому что поступок Шуйского выдавал в нём мелкого человека. «Уж ежели ты замахнулся сотворить благость былому супротивнику, твори её по-царски, а не по-торгашески, — подумал правдолюбец. — Ишь, расщедрился: оказал почёт в церкви Животворящей Троицы, что на полях. Эка стать: из Белого города в Китай-город перенести!» И собрался упрекнуть царя, что мог бы в кремлёвский собор вернуть, в царскую усыпальницу. Но не упрекнул, потому как пришёл с заботой о живых. — Клирики всё сделают по чину и почёт Годунову окажут. Да ты, государь, не о сём пекись...

— И не токмо об этом пекусь, — перебил царь патриарха. — Ноне ночью посетило меня видение, будто беседую с боголюбцем Иовом о грешных душах. А он и говорит: «Зачем ты со мной в Старицах речь повёл? Хочу в первопрестольной тебя услышать. Вот и ясновидица Катерина тому свидетельница», — и показал Иов на твою домоправительницу. Как сие толковать?

Гермоген переглянулся с Пафнутием. Он успел рассказать митрополиту действа Катерины, и оба они выразили удивление.

— Так и толкуй, государь-батюшка. Благочестивый патриарх Иов нужен в Москве не токмо для беседы с тобой, но спасения для душ православных христиан. Народ московский покаяния жаждет, милосердия ждёт.

— Мало ему моих забот? Или ты молебны не служишь?! Пусть совесть свою умирит, очистит, — серчая, сказал царь.

— Уклоняйся от зла, государь, делай добро, ищи мира и следуй за ним. Не толкай в спину падающего, — поучал строго Гермоген.

— Владыко святейший, я устал! Туман и пелена окутали меня. Помоги же увидеть свет! — взмолился царь. — И допрежь вернём Иова. Виновны мы перед боголюбцем. Да так оно и есть, что он живёт в обиде.

Гермоген вспомнил слова Катерины о том, что царь первым заведёт речь о Иове. Но что дальше будет? И подсказал:

— Так повели же, государь, сей же час мчать за боголюбцем в Старицу. Владыка Пафнутий ждёт государева слова. И ты, батюшка, увидишь свет от доброты своей, украсишь старость отца церкви.

Но царь Василий хитрил. А иначе зачем бы ворошить прошлое:

— Помню, однако ж, твой боголюбец больно ущемил помазанника Божия, отказав минувшим летом. Не повторится ли сие?

И вспыхнул в душе патриарха огонёк, и стоило только подуть на него, как он опалил бы чело гневом.

— Да был ли ты, государь, готов встретить Иова и глянуть в его глаза? — жёстко спросил Гермоген. — И не утруждай ответом. Не был. Лед ещё в душе не растопил от прошлых холодов.

Царь Василий глянул на патриарха и увидел на его лице всё-таки вспыхнувший гнев. По спине у царя пробежал озноб. Он сидел на троне в Малой палате. Гермоген и Пафнутий стояли перед ним. И понял царь, что ему давно бы пора усадить патриарха и внимать каждому его слову: пришёл с добром, а он его по ушам бьёт. Теперь же самая незначительная причина могла породить долгий и непоправимый раздор. «Нет, я не желаю вражды-раздора», — прозвучал в душе царя крик. И к его чести, он не дал воли обиде за суровые, но правдивые слова патриарха. Знал он, что Гермоген никогда и ни перед кем не таил правды. Да и то сказать, сам-то он хотел поиграть со святейшим, дескать, любуйся на царя-батюшку, как он милостив. Ты был в опале от Бориса Годунова, от Лжедмитрия, а он, Шуйский, к тебе благоволит и на трон церкви воздвигнул. «Ну да чего там, забудем о чёрной кошке, мелькнувшей между нами. Иди присядь рядом, попечалуемся вместе над судьбою матушки России», — обкатывал своё оправдание царь Василий.

И Гермоген, зная в сей миг душевное движение царя, не стал больше бросать камней в родник, который и без того замутился. Он помолился и попросил Всевышнего, дабы наставил царя на путь истинный, просветлил ум. И молитва дошла до Бога.

— Твоя правда, святейший. Не принял бы я патриарха по-царски. Тако же маята какая в жизни шла, — оправдался царь. — Да ты действуй моим повелением, как Бог велит.

Гермоген согласился с царём, но сказал — как повелел: — Ноне на вечерне и скажи всем думным боярам, дворянам, архиереям и дьякам, что завтра митрополит Пафнутий уедет в Старицы за святейшим боголюбцем. А мы, дескать, помолимся за него, свечи поставим, силы у Бога попросим старцу, дабы отпущение грехов россиянам свершил.

Сильные слова сказал патриарх царю, и он вновь пришёл в раздражение, но сдержался, миролюбиво произнёс:

— Скажу, как просишь, святейший. Иди помолись за меня, а мы ноне устали.

Гермоген и Пафнутий, поклонившись, молча покинули дворец.

Царь долго сидел без движения. Но думы подспудно текли. Он пожалел, что не поставил Гермогена на место. И понял, что помешал ему страх. В какой раз увидел Василий, что среди всех придворных архиереев только Гермоген его истинный защитник, радетель и воитель за царёву честь, за полноту царской власти. И больше ему не на кого положиться. Вот вернул все привилегии думному дьяку Василию Щелкалову после опалы Годунова, к себе приблизил, а он, опытный мшеломец, уже плевицы вяжет. И Лука Паули как-то принёс слух о том, что Щелкалов тайными путями мешает переговорам Игнатия Татищева со шведами.

А как без них справиться с поляками, которые вновь точат оружие против россиян? Его же, Щелкалова, людишки дважды на неделе в Ярославль рыскают, опальным полякам вести государственные передают, тешат надеждами Маришку и Юрашку Мнишек. «Одна ты у меня опора, Гермоген. И как бы ни сердил, сдержу свой гнев во благо России», — завершил свои размышления царь Василий, успокоился и задремал.