Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЗАГОВОР ШУЙСКОГО

Оказавшись на подворье своего дядюшки, князь Михаил не ринулся в княжеские палаты, а затаился на конюшне, дождался, когда кто-то из холопов появился на дворе, спросил, нет ли в палатах чужих, а как узнал, что у князя Василия много гостей, спрятался и стал ждать, пока все не разошлись.

Князь Василий встретил племянника в трапезной, где только что были гости. Позвал к столу:

— Голоден, поди. Садись, ешь, у нас вся ночь впереди для беседы.

— Благодарствую, дядюшка, ан не до брашна. Не знаю, с чего и начать. Страдаю за души приговорённых к смерти. — Михаил всё-таки подошёл к столу, налил в кубок вина, выпил одним духом, взял кусок хлеба и говядины, сказал: — Уведи куда поглуше, дядя. И стенам нельзя доверить то, что принёс.

Князь Василий и сам любил разговаривать о тайных делах в глухих каморах или на открытых местах, дабы никто не подслушал. И он повёл племянника в подвал. Они взяли свечу, спустились по каменной лестнице, миновали несколько кладовых, потом короткий коридор, дверь в который дядюшка запер за собой, и вошли в небольшую камору, где не было никаких отдушин. Только рубленые дубовые стены да тайный лаз в полу.

Осветив все углы, князь Василий зажёг лампаду перед образом Спаса Нерукотворного, перекрестился на образ и сказал:

— Тут и поговорим без чужих ушей. — Сел к столу, поставил на него свечу в медном подсвечнике. — Ну, выкладывай.

Михаил ещё доедал хлеб и мясо, но быстро управился и опустился на скамью рядом с дядей.

— От самозваного я ушёл, дядюшка. И больше к нему не вернусь, потому как нужды не вижу. А сказать должен вот что: стал я тайным свидетелем разговора князя-поляка Константина Вишневецкого с самозваным. Вишневецкий приехал из Польши три дня назад. Вечером его позвал к себе самозваный и говорит... — Михаил глубоко вздохнул, словно бросался в холодную воду, повторил: — И говорит: пора мне промышлять в своём деле, чтобы государство своё утвердить и веру костёла римского распространить. А начну с того, что побью всех именитых бояр, а если не побить их, то мне самому быть от них убиту. Расправлюсь я с ними скоро. И мастера назначены, коим будет поручено исполнение моей воли...

— Мишенька, сынок мой, да правда ли сие кощунство над Русью? — с испугом спросил князь Василий.

— Крест целую, дядюшка. Слово в слово передаю услышанное. И было дале вот что: когда князь Вишневецкий сказал, что за бояр русские встанут всей землёй, то самозваный ответил: «У меня всё обдумано. Я велел вывезти за город много новых пушек ради испытаний и военной потехи. И дал наказ, чтобы в следующее воскресенье, сие будет восемнадцатого мая, выехали под Нижние Котлы все поляки и литовцы в полном вооружении. Да сотня стрельцов Микулина-головы. А сам я выеду туда со всеми боярами, князьями и дворянами с архиереями — тож кои будут без зброи. И как только начнут стрелять огненным боем из пушек, сей же час воины ударят по московитам, перебьют их. Мой секретарь Ян Бунинский уже составил реестр, кому и кого из бояр лишить живота».

— А что Вишневецкий? — спросил Василий шёпотом.

— Князь Константин воспротивился сему. Да токмо по той причине, что не усмотрел действий русских приближённых царя, и сказал ему о сём: «Ты, государь, и свои руки приложи к экзекуции, своих людей пошли снимать боярские головы». — «О князь, не горюй, — ответил самозваный. — Мои люди в стороне не останутся. Я одену их в немецкие кафтаны, и поведут их славные воеводы, князья Мосальский и Скопин, а ещё сотник Микулин. То-то будет гульбище», — закончил самозваный. — Михаил вытер рукавом кафтана пот с лица.

— Господи Всевышний, почему не покараешь Иуду? Услышь глас истинных детей твоих, сожги изменников в геенне огненной! — истово помолился Шуйский и снова потребовал: — Говори, сын мой!

— Дале всё было просто: самозваный похвалялся прежними своими смелыми действиями, имевшими успех, а Вишневецкий потребовал ответа на свой вопрос: а что же будет в тот день в Москве? И самозваный сказал, что, после того как побьют знатных бояр, князей и дворян, он лишит голов всех детей боярских, сотников и стрельцов, торговых и ремесленных людишек, кои встанут за них. «А совершив очищение, — сказал самозваный, — я тотчас повелю ставить римские костёлы, в церквах же русских петь не велю — и совершу всё, на чём присягал папе, и кардиналам, и арцибискупам, и бискупам, и как написал под клятвою в записи своей воеводе сандомирскому». — Михаил замолчал, а после долгой паузы добавил: — С тем я и ушёл от самозваного, потому как за себя испугался, саблей уже играл.

— И хорошо сделал, что ушёл, — заметил Василий.

Дядя и племянник минуту-другую посидели молча. Потом князь Василий опустился на колени перед образом Спаса и стал молиться:

— Господи Всевышний, дай мне сил, дабы извести ехидну-василиска с земли Русской и корни его, где есть, уничтожить. Господи, не казни меня ране супостата, дай послужить обманутой России.

И князь Михаил не засиделся за столом в сей клятвенный миг, но опустился рядом с князем Василием, стал креститься и склонил голову перед образом, прошептал: «Боже, спаси и сохрани нас!»

Таинственное моление двух истинно русских людей несло тот высокий божественный смысл, какой во все времена предшествовал подвигу россиян. Теперь они не выпустят из рук меч, пока не исполнят клятвы. И никто из них не пощадит жизни ради очищения России от скверны, порождённой самозванством, от иноземцев, нахлынувших на Русь за лёгкой добычей. «Господи Всевышний, не дай мне свернуть с пути, казни меня, ежели я пошатнусь», — продолжал князь Василий. «Боже, спаси и сохрани нас», — повторял князь Михаил.

Потом оба князя дружно встали и молча, сознавая ответственность своих шагов, покинули камору и подвал. Дел у них было невпроворот, а до набатного звона колоколов над Москвой, над Россией оставалось семь дней — седмица, накалённая добела.

Князь Василий Шуйский никогда не считал себя героем, он даже иногда был робок. Но дважды его приговаривали к смерти, как главу заговорщиков, он прошёл через испытания, знал, что такое пытка, однако же, готов был ко всему в третий раз. Да верил, что быть ему победителем в борьбе за святое дело народной свободы, во благо матушки России.

В прежних-то заговорах он искал себе корысти: то Бориса Годунова хотел затоптать ногами, то вот совсем недавно, всего год назад, думал самозваного опередить и, после того как был убит царь Фёдор Годунов, захватить опустевший Мономахов трон. Да не удалось, потому что не нашёл пособников своему дерзкому, но не бескорыстному замыслу.

Теперь корысти в действиях Шуйского не проявлялось. Его побуждал долг. Князь Василий Шуйский не склонил головы перед Лжедмитрием, как это сделал боярин первой величины князь Фёдор Мстиславский. Шуйский весь прошедший год супротивничал самозванцу. И теперь решился на заговор, дабы свергнуть Лжедмитрия с престола ради спасения сотен, а может, тысяч лучших людей всей державы, не присягнувших самозваному царю, но оставшихся верными сынами России.

Время подхлёстывало. И каждый потерянный день грозил порухой задуманному. Да не быть бы Василию Шуйскому уважаемым среди торгового и ремесленного люда, не получил бы он среди этих москвитян уважаемого звания князь Шубник, если бы не владел талантом выигрывать большие торговые сделки да плести хитроумные действа.

В большом роду Шуйских всякие чины были. Князья служили воеводами в Пскове, в Новгороде, наместниками в Великом Устюге и Усолье. У Василия Шуйского было много родни и друзей среди дворянства северных областей. Да знали в Москве многие, что Шуйский-шубник тайно держал приставов, а ещё были у него свои городовые, кои на многих улицах порядок держали. Говорили, что князь устроил их из своих приписанных к вотчинам крестьян и вместе с приставами расселил их в Земляном городе и в Белом городе, покупая им избы. Были у Шуйского и такие служилые, коим снимал он дома в Китай-городе близ Кремля.

Всю эту рать и решил поднять князь Василий против Лжедмитрия. Ещё повести за собой всё духовенство, недовольное нахлынувшими в Москву иезуитами, всех торговых людей, притесняемых непомерными поборами мыты. Князь Василий был уверен, что за ним пойдёт вся Москва, ежели сделает хороший почин да ударит в первую очередь по иноземцам. И время назначил князь для выступления удачное — на другой день после Мавры-молочницы и Тимофея-кислые-щи. Не все же знали счёт дням, но православные приметы да дни поминовения святых всем были ведомы, как «Отче наш». И передавали помощники Шуйского, что на Ирину-рассадницу выступать будет поздно: безголовые на коня не поднимутся. И всё шло по-задуманному, считал Василий Шуйский. Да вот церковь не освятила благой замысел.

— Никак нам нельзя без православного благословения, — сетовал князь Василий князю Михаилу, который все эти дни прятался-скрывался на подворье князей Шуйских. И Ксению Годунову у них же берег. И продолжал Василий печалиться: — И братец Иван запропал. Ни вестей от него нет о митрополите Гермогене, ни сам не является.

— Дядюшка, ты бы послал ещё гонцов за Гермогеном, — посоветовал князь Михаил. — Знать, какая-то поруха помешала Ивану вернуть владыку.

— Так и распоряжусь ноне же снарядить в дорогу кого-либо, — согласился князь Василий.

Митрополита Гермогена гнали в изначальное место, Казань, довольно медленно. Вначале весенние дороги ещё не установились и на них властвовала распутица. А потом, как князь Иван Шуйский догнал Гермогена да с приставами поякшался, и вовсе движение замерло. Они миролюбиво приняли предложение князя Ивана не гнать митрополита в Казань, но и в Москву с ним не хотели тайно возвращаться. Нашли согласие затаиться в Суздале. И все поселились в Покровском монастыре. С Гермогеном была малая свита: Сильвестр и Катерина с малолетней Ксюшей. Сильвестр недолго был в компании князя Ивана. Лишь только миновали московские заставы, как он умчал вперёд. А в Троице-Сергиевой лавре уже был рядом с наречённым отцом. Катерина нашла их только в Суздале.

В то памятное утро Благовещения, после того как Катерина избавилась с помощью святых заступников от царя и его стражей, поздним вечером она вернулась в свой дом. Поздним вечером её перевёз через Москву-реку лодочник, он же звонарь из церкви, что стояла на Воробьёвых горах.

Лодочника подмывало спросить Катерину, не её ли минувшим утром вознесли архангелы. Да остерёгся: зачем о запретном спрашивать? Коль видел, так и верь своим глазам.

Как пристали к берегу, Катерина щедро расплатилась с лодочником и попросила его провопить до дому, тайно осмотреть его, не сидят ли в нём рынды самозванца. Потом попросила лодочника присматривать за домом и плату положила. Сама собрала дорогое узорочье, паволоки, запрягла бахмута в возок, закрыла дом на замки и покинула Москву. Всё это случилось в тот час, когда первопрестольная ещё судила-рядила о вознесении ясновидицы. Знала Катерина, что народ назовёт её крылатой, как назвал Святую Серафиму. Да ясновидица не смущалась. Она и без архангелов могла вознестись. Но для этого ей нужно было видеть край своей Судьбы. Пока он лежал далеко, за чертой окоёма. А у Катерины было много дел на земле, и самое важное она исполняла в эти дни после Благовещения. Она уезжала в Суздаль, дабы предупредить митрополита Гермогена о надвигающихся грозных событиях.

Однако митрополит уже всё знал от Сильвестра. И начальный день, 17 мая, они помнили. И думали к этому дню вернуться в Москву. Одного они пока не знали, того, что князь Василий послал за ними своего второго гонца. Да все разно способствовали тому, чтобы князь Василий Шуйский одолел самозванца в назначенный день.

Суздаль — город монастырский, всегда был отзывчив на ратные дела во имя Отчизны. И теперь из него по воле Гермогена уходили в ночь поодиночке и группами чёрные воины. И первыми ушли монахи Кириллова монастыря, за ними — Воскресенского, ещё Покровского. Так и пошло ночь за ночью. А в пути к суздальцам примыкали монахи других обителей, что стояли вдоль Московского тракта. И к Москве в середине мая подошла уже немалая рать подвижников.

И каждый раз, отправляя в путь иноков, Гермоген давал им напутствие:

— Вам, дети мои, пришёл час встать за честь православной веры. Идите в Москву, селитесь моим словом в монастырях, ждите набатного колокола. И по его зову изгоните из Кремля поганых иезуитов-еретиков, ляхов и литовцев. Нет места на патриаршем престоле и отступнику от православной веры Игнатию. Угождая еретикам латинской веры, он привёл в соборную церковь Пресвятой Богородицы католичку Марину. Святыни же крещением, совершенным христианского закона, не крестил её, но токмо единым святым миром помазал и потом венчал с тем расстригою и обоим сим врагам Божиим, расстриге и Марине, подавал просвиры — тело Христово и вино — кровь Христову... — И Гермоген сурово продолжал: — Его же, Игнатия, за таковую вину священноначалия пред великой святой церковью российской, яко презревшего законы, от престола и сиятельства по правилам святым отринуть!

— Отринуть! — восклицали монахи. Да запахнув рясу и подпоясавшись вервием, забросив за спину суму с караваем, полученным у келаря в хлебодарне, с луком да солью, уходили в ночь-полночь из Суздаля на запад.

Проводив последнего ополченца-добровольника, Гермоген сам стал собираться в путь. Да и ко времени: в Суздаль прискакал гонец от князя Василия, нашёл Гермогена в Покровском монастыре, доложил:

— Владыко Гермоген, князь-батюшка Василий Иванович зовёт тебя поспешать в Москву.

Гермоген стал расспрашивать дворового парня Шуйских, как там в Москве, но он мало что знал и добавил к сказанному одно:

— Край тебе быть шестнадцатого на Тимофея-кислые-щи.

Приставы, отдохнувшие и отъевшиеся на вольных монастырских хлебах, не хотели отпускать Гермогена. Вольничали потому, что князь Иван Шуйский днём раньше умчал в Москву. Да Гермоген попросил настоятеля Покровского монастыря поместить их в глухие стены и поставить к ним Кустодиев.

— А как Москва освободится от еретиков, выпусти их на волю, накажи, дабы шли к жёнам и детям.

Утром в день Еремея-запрягальника Гермоген помолился с особым усердием, призывая Всевышнего помогать всем пахарям, которые выезжали в поле сеять хлеб. Сильвестр тоже молил Бога о помощи, но просил её Гермогену, Катерине и себе — всем им время приготовило тяжёлые испытания, и без Божьей помощи их не одолеешь.

— А то чего доброго и в путь не соберёмся, — заметил он.

— Ан нет, дети, нам пора выезжать. Край пришёл, — сказал Гермоген после утренней трапезы. — Да считайте, чтобы на подворье Шумских нам быть в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мая. Да чтобы с помощью святых Бориса и Глеба поразмыслить над главным действом во благо России.

У Сильвестра был свой расчёт. И он сказал Гермогену: — Отче владыко, ты собирайся, как Бог велит, а я поспешу наперёд, дабы дорогу высмотреть.

— Благословляю, сын мой, — ответил митрополит.

Сильвестр простился с Ксюшей и Катериной, наказал ей:

— Смотри за нашим отцом. Да пусть Кустодиев возьмёт в монастыре в дорогу.

Спустя, может быть, четверть часа Сильвестр покинул Суздаль, выехал на Московский тракт и погнал своего неутомимого коня. Он зорко смотрел и вперёд и по сторонам, дабы не нарваться на какую-либо заставу. Но в суздальском ополье было чисто и безлюдно. Сильвестр подумал, что заставы возникнут близ Троице-Сергиевой лавры, но знал, что там их легко обойти по лесным тропам.

Вскоре же и Гермоген тронулся в путь. И было угодно Всевышнему, чтобы на его пути не возникли никакие преграды и препоны. И в ночь соловьиного праздника, накануне Барыш-дня Сильвестр встретил Гермогена и Катерину близ Сретенских ворот перед въездом в Белый город. Стражники открыли ворота без помех. А причиной ноне было то, что Москва гуляла в честь прибытия послов польского короля Сигизмунда, вельможных панов Гонсевского и Оленицкого со свитою. Оно с чего бы москвитянам гулять, но стражи самозванца повсюду были беспечны и пьяны. Перепадало им оттого, что в Кремле всё ещё продолжался свадебный пир в честь царя и царицы. Балы возникали то в одном дворце Кремля, то в другом, то выплёскивались на кремлёвский двор. Уже неделю царица не знала устали от танцев с польскими кавалерами, потому как была в родной стихии и это её радовало. Она только успевала менять платья и, сменив дюжину русских нарядов, вновь вырядилась во французские лифы и фижмы.

Царь развлекал послов. При них он приглашал во дворец польских солдат, угощал их вином и сам пил с ними за своё и за их здоровье. Ради послов Лжедмитрий вырядился в польский костюм. А когда наступил пир в честь Гонсевского и Оленицкого, то из русских вельмож на него были приглашены только дьяк Афанасий Власьев и князь Рубец-Мосальский. Да и то лишь для того, чтобы они выискивали среди стрельцов кулачных бойцов, коих приводили к секретарю Лжедмитрия Яну Бучинскому. Он их осматривал, как лошадей на торгу, и допускал или не допускал к бою.

В Золотой палате для польских и русских бойцов расчистили место, они попарно выходили — и по команде «царя» начинался поединок. Да получалось всё лишь на потеху польским послам, потому как Власьев, Мосальский и Бучинский подбирали таких стрельцов, которых они заведомо выставляли для битья. И тут уж краковские бойцы выглядели настоящими героями. Они и впрямь умели драться. Лжедмитрий восторгался польскими бойцами. Он был весел и беззаботен. Или это только казалось, потому что неожиданно совершил такой поступок, который вряд ли рискнул бы совершить в хорошем расположении духа.

Когда начались танцы, он внимательно смотрел, как и с кем танцует Марина. А она завоёвывала сердца кавалеров. И все они снимали перед нею головные уборы. И вот в одной кадрили с нею уже танцевали послы Гонсевский и Оленицкий, да не сняли своих шляп. И самозванец немедленно приказал Яну Бучинскому передать послам его повеление: снять перед царицею шляпы.

— А не то прикажу и головы снять! — крикнул он вслед своему секретарю.

Послы уважили царя, и кадриль набрала новую силу. Но в эти минуты общего ликования Лжедмитрию показалось вдруг, что шут пана Юрия Мнишека Антонио Риати вовсе не шут. Царь подозвал тестя и спросил:

— Ты кого привёл во дворец, ясновельможный пан, кого? Это же мерзкий бес! Это бес! — Лжедмитрий огляделся вокруг и увидел, что все, кто танцевал кадриль, вовсе не люди, а бесы. И вокруг него бурлит-клокочет бесовский шабаш. Лжедмитрий не выдержал и убежал из Золотой палаты в опочивальню и впервые за многие годы опустился на колени и стал просить Бога, а затем и сатану, чтобы они приблизили день расправы над россиянами. Приближающийся день семнадцатого мая, роковой сорок первый день, который нарекла ему ведунья Катерина, как кара Божья поразил его разум. И всё поведение Лжедмитрия в эти последние часы жизни противоречило здравому смыслу. Всё понимая, всё помня из того, что услышал от ведуньи, он ничего не делал для того, чтобы как-то обезопасить себя в роковой день. Он даже не представлял себе, как это можно сделать. Он покорился воле Судьбы, как покорялись Всемогущей Богине сотни властителей прошлого.

Лжедмитрий вспомнил, как всего год назад он был неуёмен в своих делах, и за что брался — всё у него получалось. Он шёл к Москве, к трону, и на пути не оказалось преград, которые он бы не одолел. И не было в нём никакой покорности Судьбе или чему-то подобному. В ту победную пору Лжедмитрий ликовал, радовался своим успехам в битвах с войском Бориса Годунова. Он гордился собой и в то же время смеялся над неудачником царём Борисом. Теперь, оказавшись почти в том же положении, что и Годунов, он не нашёл ничего лучшего, как только предаваться пирам, безрассудному веселью и мотовству.

Он не мог сказать, что толкало его на то, чтобы раздавать сокровища Кремля, которые копились русскими государями столетиями.

Вечером шестнадцатого мая он по просьбе Марины показал её родственнику пану Немоевскому драгоценности государственной казны. И когда Немоевский с дрожью в руках рассматривал украшения великой княгини Анны, ласкал пальцами рубины, изумруды, топазы, жемчужные ожерелья и алмазные нити, Лжедмитрий с мальчишеской бравадой подарил Немоевскому эти бесценные сокровища Кремля.

В ночь с шестнадцатого на семнадцатое мая Лжедмитрий так и не сомкнул глаз. Лишь под утро он ушёл из своей опочивальни на половину Марины и, изнурённый молением и страхом, замер в её объятиях и, кажется, задремал.

Судьба отсчитывала последние часы его жизни. И даже князь Пётр Басманов, который охранял опочивальню, не мог защитить царя от удара десницы Божьей.