Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ПОЗОР

Эти грозные события развивались стремительно. Положение в державе к середине сентября 1607 года было настолько шатким, что царь Василий пребывал в страхе и растерянности. Он только что побывал под Тулой и возвратился в Москву, чтобы объявить о новом наборе ратников. И уже близ села Чертанова царя Шуйского нагнал сеунч от воеводы Михаила Кашина из Брянска. Воевода писал царю о том, чтобы слал помощь войском, что Брянск осаждён отрядами Лжедмитрия II. Царь не хотел отдавать Брянска в руки нового самозванца. Знал он цену этому ключевому городу центральной России. И лишь только появившись в Кремле, царь Василий велел найти своего младшего брата воеводу Ивана, который собирал в Москве полки, и приказал ему:

— Иди, дорогой братец, к Брянску и защити его. А войска возьми пять полков, кои стоят на Ходынском поле.

— Исполню, царь-батюшка. Да пушек в полках нет, а без них никак нельзя. А с пушками я Брянск никому не уступлю.

— Ладно, — согласился старший брат, — возьми дюжину орудий с припасом. А коль потеряешь их, не помилую.

Воевода Иван Шуйский ушёл. Да тут же в царских палатах появился патриарх, коего вызвал к себе царь Василий. Беседа между ними тоже была короткой. Государь как увидел Гермогена, так и сказал:

— Опасность над Русью большая, потому всем нам нужно быть при войске. Посему низко кланяюсь тебе и прошу ехать к Туле.

Просьба царя нарушала многие побуждения патриарха. Но он не стал супротивничать Василию.

— Ты, государь-батюшка, волен повелевать. И аз ранницей завтра уйду к Туле.

— От Тулы же к Брянску помчишь. И там ратников вдохновишь!

Патриарх расспросил царя о положении под Тулой и, уяснив суть, молча ушёл из дворца, чтобы собраться в путь да послать за Сильвестром в лавку услужителя, потому как без него патриарх и не мыслил себе дальней поездки. Ещё Гермоген решил взять с собой митрополита Пафнутия, епископа Иосафа и отряд Кустодиев.

Воевода Михаил Кашин Брянска не удержал. Но и не отдал его самозванцу. Не вошёл в Брянск Лжедмитрий, потому как входить некуда было. Пепелища и пустыню выжженную увидел на месте города самозванец. И жителей не узрел. Сожгли они вместе с воями Кашина свои дома и ушли в дремучие Брянские леса, увели с собой животину, утянули скарб и всё, что можно.

Лжедмитрий II не ожидал такого развития событий. Он был намерен постоять в Брянске, силами обрасти для удара по Москве, а главное — пополнить казну, потому как поляки требовали жалования. И пришлось самозванцу остановиться лагерем под Свенским монастырём. Стоял там Лжедмитрий с неделю, и все дни его мнимый дядя Гаврила Верёвкин с отрядом головорезов шастал по округе, грабил монастыри, церкви, россиян, добывая деньги для расчёта с наёмными воинами.

Вскоре Лжедмитрий двинул своё войско под Козельск. В пути к нему присоединился большой отряд запорожских Казаков. И ко времени. Потому как под Козельском встали на пути самозванца князь Василий Рубец-Мосальский с ратью и воевода Матиас Мезинов с отрядом в тысячу воев. Оба воеводы вступили в бой с войском Лжедмитрия без особого старания и не сумели сдержать конных полков, в панике покинули поле боя и вместе с ратниками долго бежали, пока не остался позади Козельск. В одной из малых стычек с врагами князь Рубец-Мосальский был тяжело ранен. Его привезли в Москву, и он умер от ран.

Жители Козельска встретили «царя-батюшку» с хлебом и солью и войско блинами накормили. А оно после угощения двинулось дальше, дабы не дать опомниться ратникам Шуйского и достичь до холодов Москву. Но придвинувшись в середине октября к Белёву, Лжедмитрий II решил сначала идти к Туле и помочь осаждённому в городе войску Ивана Болотникова выручить «царевича Петра» и князя Телетевского, других верных своих сопричастников.

В эти же дни патриарх Гермоген и архиереи Пафнутий и Иосаф пытались молитвами и другим Божиим словом восстановить дух ратников войска царя Василия, кои пошатнулись. Но сделать сие оказалось трудно. В лагере осаждающих Тулу царских войск вот уже вторую неделю было неспокойно. Назревала новая измена царю Василию. И чем ближе подходил самозванец к Туле, тем она становилась вероятней. Сбитое наспех войско из посадских людей, из холопов и невесть кого не любило царя Василия и не хотело умирать за него. Ратники считали Шуйского обманщиком, который только обещал блага, но не давал их. Да и стрельцы, пушкари — бывалые воины — не хотели служить бесталанному государю, который столько времени не мог одолеть крепость. И все они желали успехов «царю Дмитрию» и ждали его прихода в Тулу.

В войске Василия Шуйского уже несколько дней гуляло письмо самозванца. Говорили, что его доставил сперва в Тулу иезуит Николо де Мело, а уж из Тулы письмо послали с гонцом к царю Василию. Но до государя оно дошло не скоро, а прежде прошлось по рукам царских воинов, да так, что истёрлось.

Лжедмитрий II писал, что помилует Шуйского, ежели тот добровольно откажется от престола, который подыскал для себя «под прирождённым царём Дмитрием».

Послание Лжедмитрия II смутило многих вельмож. И царю Василию изменил даже его близкий родственник, князь Пётр Урусов.

Когда царь Василий узнал про измены, он пришёл в большой гнев, велел схватить гонца и пытать огнём и железом, пока не скажет, кому и где показывал письмо самозванца. Да палачи были жестокими, и гонец лишился жизни, не успев сказать царю, у кого в руках побывало письмо в войске под Тулой.

И всё-таки Лжедмитрий II не успел помочь осаждённому городу, как ни спешил к нему. Тула была обречена. Воды реки Упы к осени затопили её полностью. В довершение к этому в городе свирепствовали голод, болезни, которые не только уносили жизни сотен горожан, но и прорубали бреши в рядах войска Болотникова.

Когда Гермоген узнал о положении тулян, то послал им своё слово. Он призывал их к покаянию и смирению, к противоборству с истинными врагами державы. Патриарх нашёл сильные слова и убедил горожан в том, что они сами себя могут спасти. «Всевышний поможет вам, если не дрогнете духом», — заключал послание Гермоген. Тулянам дали время подумать и не торопили с ответом. Но горожане сами поняли, что медлить нельзя. И обращение Гермогена стало их знаменем. Мужи тульские, ещё способные держать оружие, сбились в отряды тёмной ночью и на рассвете ринулись к воротам, перебили стражу при них и открыли путь в город царскому войску. А пока царские стрельцы входили в Тулу, горожане пленили Ивана Болотникова и «царевича Петра», выдали их царю Василию. Многих же сотников и разных атаманишек повязали и тоже привели в царский лагерь.

Царь Василий как узнал подноготную действа тулян, так Гермогена поблагодарил. Да был невесел, потому как ещё болел от измены и бегства из лагеря Петра Урусова.

— Ты печалуйся о России, а не о блудной овце. Урусов и в стане самозванца выше валенка не поднимется, — утешал царя Гермоген. — Да тулян согрей милостью, потому как в измену они не впадали, сие теперь ясно, а силой были задушены. Согрей, и будет сие тебе во благо.

— Согрею, как ноне посмотрю на тулян.

С лёгкой руки патриарха с Тулой разобрались скоро. Царь Василий приехал в город на другой же день, как распахнулись его ворота. Он увидел за туляками измену, но внял просьбе Гермогена, простил их за те муки, которые вытерпели от затопления города по его, царской, воле. Простив тулян, царь повелел всем, кто может взять оружие, идти в его войско. И пошутил при том:

— А прежде идите к кашеварам, брашно от воли вкусите.

Так же поступил царь и с повстанцами, не наказал никого из простых воинов, но взял их в полки. А кого и вовсе отпустил домой за крестным целованием. Атаман Иван Болотников и другие вожаки повстанцев были закованы в железа и отправлены в Москву.

В Туле начиналась мирная жизнь. И первым делом туляне разрушили плотину на реке Упе. И вода ушла из города. Но зрелище было жуткое и тягостное: всюду разрушения, разрушения. Деревянных построек не осталось, их разобрали и сожгли. Сожжены были все амбары, бани, заборы, лавки. Да и каменные дома, палаты были в разорении. Лишь храмы стояли нетронутыми. Горожане, синие как тени, очищали город от трупов. Свозить их было не на чем, и могилы копались в оградах церквей, на пустырях. Детей в городе не было видно. И ни собак, ни кошек, ни скотины — тоже.

Гермоген и архиереи, объезжая город, молчали. Наконец патриарх нарушил тягостное молчание:

— Чем наполнена твоя душа, брат Пафнутий?

— Стыдом и болью, святейший, за неразумность одних и жестокосердие других. Плотина, страдное болото, от голода гибнущие дети, разбитые и разорённые дома, поруганные святыни — всё сие наш общий грех, наше общее упущение, и допрежь всего — государя.

Гермоген подумал, что Пафнутий прав: ежели бунтует подданный — значит, плох правитель. Всё как в молитве на сон грядущий.

Царь Василий покинул Тулу быстро. Он поставил в городе нового воеводу — Ивана Ляпунова из Рязани, наказал ему наводить порядок и укатил. Патриарх же остался в Туле. К нему с повинными головами пришли архиереи, попы. Но он не упрекнул никого. Лишь повелел открыть собор и начать службу. И вскоре зазвонили колокола, стали собираться прихожане. Гермоген взошёл на амвон и прочитал канон покаянный ко Господу Иисусу Христу: «О, горе мне, грешному. Паче всех человек окаянен есмь! Покаяния несть во мне, даждь ми, Господи, слёзы, да плачуся дел моих горько...»

Ещё во время молебна Гермоген увидел в соборе Луку Паули, вернувшегося из лагеря самозванца. Патриарх велел вести службу священнику, сам позвал Луку и скрылся с ним в ризнице.

— Ну, говори, с чем пришёл, сын мой.

— Вести отрадные, отче святейший. Князь Михаил Скопин-Шуйский теснит самозванца, он в панике бежит, покинул Волхов, теперь, поди, в Карачево. И войско у него поредело, отошли казаки и покинули наёмники. Плохо, что сил у Скопина мало. А так послать бы за самозванцем конную рать, схватить бы да в железа...

— Твои мысли в согласии с Всевышним. Едем скорее к царю.

Вернувшись в лагерь, Гермоген прошёл в шатёр царя и увидел его в окружении многих воевод. Тут собрались князья Иван Воротынский, Василий Голицын, братья Михаил и Иван Нагие, ещё братья царя Дмитрий и Иван.

Гермоген недолюбливал братьев царя за спесь и душевную чёрствость. Да и за мшеломство. Немало они выклянчили у старшего брата себе новых вотчин. И потому Гермоген не хотел их видеть в шатре во время беседы с царём, не хотел, чтобы Дмитрий Шуйский услышал об успехе князя Михаила Скопина. И, подойдя близко к царю, сказал:

— Дети мои, оставьте нас с государем. Идите с Богом.

Дмитрий ожёг Гермогена непокорным взглядом, но тот не заметил сей взгляд, он смотрел на ликующего царя и удивлялся. И показалось отцу русской церкви, что перед ним не царь, а всё тот же хитрый купец-шубник, каким его знали москвитяне в былые времена. Совершил сей шубник выгодный торг под Тулой и доволен. И не понимает, что сия малая удача есть ключ к миру и благоденствию на земле Русской. Отправлены под стражей в Москву вождь повстанцев Иван Болотников, на цепи «царевич Пётр». И теперь было бы любо видеть, если бы Василий, как в те дни, когда рвался к трону, сидел бы на горячем скакуне и властной рукой отправлял полки вдогон убегающему вору-самозванцу. И догнал бы его в Волхове, или в Карачеве, или в Стародубе — где угодно, пока он на Русской земле, и уничтожил бы вместе со всеми, кто ещё оставался рядом с самозванцем, не пощадил бы иноземных воров-иезуитов.

Обо всём этом и сказал Гермоген:

— Государь-батюшка, не прими в обиду, потому как знаешь мою искренность. Напрасно ты теряешь дни в суете и бездействии. Поднимай войско и веди вдогон самозванцу до самых державных застав, уничтожь ехидну, пока она не уползла в логово!

— Владыко, зачем говоришь всуе и подвергаешь сомнению мою победу. И досталь, святейший, предаваться унынию. Никакой самозванец боле не посмеет поднять голову. Вот как повешу вора Петрушку на Серпуховской дороге под Даниловым монастырём, да будет висеть, пока верёвка не истлеет, в науку иншим.

— Государь, не тешь себя малым успехом. Самозванец Петрушка — мизинец в игре. Но самозванец Дмитрий — перст. И всё повторится, как было с Гришкой Отрепьевым. Да хочешь ли знать от ясновидцев, как всё будет, ежели не почтишь моего совета?

— Не желаю! Не позволяю! — крикнул царь Василий нервно. — Я повелю казнить Сильвестра за то, что наговаривает тебе чародейские мысли. Не забывайся, святейший! Ты заставляешь жить меня в беспокойстве! Не желаю сего!

Удивился Гермоген поведению царя и понял-догадался, что Василий пришёл к тому же искушению, каким болели Грозный и Годунов: вызнал свою судьбу. Да понял патриарх и то, что царь блуждает во тьме.

И движимый одним желанием помочь ему, патриарх потребовал:

— Внимай, государь, слову Божьему, ибо токмо Всевышний мог надоумить меня в том, что услышишь. Вижу аз дворцовую Сомовскую волость, поля, снегом укутанные, зимний лес. А по тем полям, по лесу скачет на белом коне самозванец из Шклова, охотой на зайцев развлекаясь. Да подстрелил одного, подхватил на всём скаку за уши, поднял и воскликнул: «Шубника поймал! Шубника!» С ним свита большая: бояре, дворяне, люди служилые. И закричали: «Слава! Слава царю Дмитрию». И полетели охотники далее, а куда — не ведаю. Потому как сие токмо тебе знать, государь. — Гермоген замолчал и отвернулся от Шуйского.

Царь Василий обиделся на Гермогена.

— Зачем чужое в глаза мне говоришь? Како можно на царя — «он шубник»? Помнил бы, святейший, кто над кем! Я казню Сильвестра. Сия грязь от него!

— Сей блаженный человек служит России верой и правдой четверть века. И всё, что он пророчит, то сбывается. Он и наши судьбы ведает, может сказать, что нас ждёт. Да не будем его искушать, Божьего человека. Лучше помни, что Всевышний сегодня с нами. Прими сие как милость и поспеши за самозванцем. — И, положив на царя крест, Гермоген покинул шатёр.

Позже патриарх будет сожалеть, что не вразумил-таки царя Василия, не подвигнул его на воинский подвиг. И потом же поймёт святейший, что государь боялся уходить далеко от Москвы. Страх потерять Мономахов трон и корону затмили его разум, как сие было с Борисом Годуновым. Но ежели Гермоген не признавал Бориса Годунова законным царём, не присягал ему, не целовал креста за его коварство и злодеяния, то к Шуйскому он питал другие чувства, во всяком случае до последнего времени. Бывает же так: Гермоген чтил Шуйского как младшего брата.

Потому и ушёл Гермоген из царского шатра, дабы не наговорить Василию лишнего. Он подумал: «Пусть Всевышний будет свидетелем, что я предупреждал тебя, Василий-брат».

В тот же день, на мученика Прова, когда по звёздам гадают о погоде и урожае на будущий год, Гермоген покинул лагерь царя, поспешил в Москву. Ночью он тоже смотрел на звёзды, но знамение, как ему показалось, предвещало не большой урожай, а большую кровь, которую прольют россияне.

Зима в том 1608 году долго не приходила. Уже и святки собрались встречать, а большой снег не ложился, морозов не было. Народ усердно молился, просил у Бога ядрёной и снежной погоды. Да всё чаще люди шептались, что такая зима ничего хорошего не сулит, что быть большой беде. Но пока в жизни державы её ничто не предвещало. Впервые за последние годы на Руси не было осаждённых городов и осаждающие не стыли в бесснежных полях. И торжища стали обильны товарами, хлеб продавали по доступным ценам, другие харчи имелись на базарах в достатке.

По церквам и соборам служба шла исправно. Попы, священники ревностно исполняли повеление патриарха вести церковные обряды строго по уставу, молитвы и проповеди не бубнить по-глухариному, а внятно доносить до верующих прихожан.

После бегства из центра России Лжедмитрия II, а с ним и сонмища иезуитов, у Гермогена отпала нужда обнародовать тайный документ папы Римского. Но священнослужители прочитали его. Гермоген проявил милость к Игнатию-греку. Его освободили из монастырской тюрьмы, и он вольно жил среди братии Кириллова монастыря. Ещё патриарх много думал о Филарете Романове. Служил тот митрополитом в Ростове Великом, дела исполнял старательно. И всё бы хорошо, да смущало Гермогена то, что сан митрополита дал Филарету самозванец Гришка Отрепьев. Выходило, что Филарет был угоден первому Лжедмитрию. Известно, что Отрепьев взял Филарета под опеку не случайно: чином жаловал «родню». И разве Филарет не знал, что Отрепьев вовсе не родня, а чужой человек. Зачем же было принимать сан от врага русского народа, зачем поощрять порабощение России поляками и лютерами? И выходило, что Филарет пошатнулся в православной вере. Но, может, сие прошло? Сейчас Филарет служил исправно. Уставы и каноны церкви постиг до самых глубин и милостью Божьей отмечен. И подумывал Гермоген перевести Филарета в Москву, поставить во главе Патриаршего приказа. Но будет ли так, Гермоген пока не знал, потому как нужно было посоветоваться с архиереями. Доброжелательность у Гермогена к Филарету была явная. Он помнил, что Филарет избавил его от ссылки при Лжедмитрии-Отрепьеве. Гермоген успокоился и не искал больше в Филарете противника. Да прихлынули новые заботы.

Ранним февральским утром Гермоген узнал, что Лжедмитрий II объявился вновь. И случилось это в Орле, народ которого встретил его хлебом-солью. Сие событие потрясло многих россиян, но больше всего патриарха Гермогена. Вольно или невольно, но в эти февральские дни Гермоген первым встал на непримиримый путь борьбы с Лжедмитрием II, и этот путь оказался мученическим.

С горечью, с гневом патриарх обличал светскую власть за то, что она допустила повторение всего, что случилось в 1606 году, когда Отрепьев, отдохнувши зиму в Путивле, собрал свежие полки и двинул их весной на Москву. Тогда Бориса Годунова спасла от всенародного презрения и позора внезапная смерть. А что ждёт бездеятельного царя Василия? Какая кара уготована? Гермогену казалось, что исход судьбы Шуйского будет печальнее, чем у Бориса Годунова.

Высшее боярство, дворяне, думные дьяки, воеводы были недовольны царём Василием. Между собой они всё чаще говорили о крестоцеловальной записи Шуйского, которая ограничивала его власть в пользу бояр. «Вот и надо взять её до упора», — говорил первый боярин Фёдор Мстиславский. И с ним многие соглашались, но ждали случая.

И лишь только до Москвы дошёл слух, что Лжедмитрий выступил в поход, князь Василий Голицын сказал в Думе:

— Ты, государь-батюшка, девятнадцатого мая шестого года принёс присягу всей земле Российской не стоять выше власти боярской Думы, но мы ещё просим тебя отдать повеление войску выступить навстречу татям самозванца да его отловить и в хомут взять. Мы пока просим, государь, — нажал князь на «просим».

— Тебе, князь Василий, не терпится талантом воеводским блеснуть. Да где враг? Слухи — ложь. Войску же отдых нужен. И припас огненный не приготовлен.

— Смотри, государь-батюшка, спохватишься, ан поздно будет, как Дума своё возьмёт, — снова предупредил князь Голицын.

Царю Василию придать бы значение настойчивости князя, а он, словно глухой, всё мимо ушей пропустил.

Гермоген тоже не верил слухам, но его люди добыли факты. Лазутчики Патриаршего приказа, которые «сидели» во дворцовой Сомовской волости, прибежали в Москву, как только самозванец собрался в поход и двинулся на столицу.

В эти же дни ранним утром протопоп Успенского собора Терентий прибежал к митрополиту Крутицкому Пафнутию и сбивчиво поведал, что ему явился сам Иисус Христос.

— Он громовестил, дабы берегли животы праведников, ибо грядёт суровая кара Вседержителя за грехи москвитян в изменах.

— Верю тебе, брат, да идём к святейшему, — позвал Пафнутий.

О явлении Иисуса Христа протопопу Терентию патриарх рассказал царю Василию. Царь принял угрозу Всевышнего со смирением.

— Токмо я виновен во гневе Господа Бога. Слабость духа меня обуяла, — признался царь Василий. — Зачем я не внимал твоим словам, владыко святейший?

Царь Василий, однако, не умилостивил патриарха. Гермоген ответил сурово:

— Примем гнев Вседержителя с покаянием и покорностью. Да в согласии с Господом Богом накладываю на всех москвитян ектинью — пятидневный пост и общее покаяние. И ноне же сие с амвона собора возвещу. Тебя же, государь, побуждаю к действию. Скинь маяту во благо державы.

Но Гермоген не пробудил Василия. Да и москвитяне так увязли в грехах и изменах, что никакая ектинья и покаяние не очистили их души. Всевышний по-прежнему был гневен, испытание бедой приближалось. И каждый день в Москву поступали всё более тревожные вести с юго-запада России. Лжедмитрий споро приближался к Москве, и, казалось, ничто не может его остановить.

Царь Василий проявил беспокойство только в первых числах апреля. Он повелел поднять войско. Воеводами над ним поставил князя Василия Голицына и своих братьев Дмитрия и Ивана. Хотел царь Василий ещё племянника поставить во главе полка, но Дмитрий возразил:

— Пошлёшь с войском князя Мишку — меня не увидишь! — Удачлив он, братенник, оттого и хочу, — попросил царь. — И мы спуску никому не давали! — самоуверенно заявил Дмитрий.

На том и кончился разговор о князе Михаиле Скопине-Шуйском. Да царь Василий потом горевал, что не проявил государевой воли: войско без таланной головы воевало худо. И Москву покинуло оно с большой задержкой, лишь после Благовещения. То-то просторно было Лжедмитрию гулять по державе. И баяли москвитяне: задержалось войско потому, что братьям Шуйским сказано было ведьмою Щербячовой, дабы покидали стольный град только после ночи Иосифа-песнопевца, послушав трели домашнего сверчка. «И совсем было бы знатно, если бы послушали в лугах первого журавля», — намекали охочие по шуток на поздний прилёт этой птицы, когда русская рать уходила с Красной площади.

И только 30 апреля Василий Голицын и братья Шуйские встретились с войском Лжедмитрия. Да удача отвернулась от воевод Василия Шуйского. Встреча оказалась неожиданной, потому что никто из воевод не искал врага, но он за москвитянами охотился. Впереди у Лжедмитрия шли поляки. Их гетман пан Жилинский давно проведал о движении московской рати и напал на неё врасплох. На рассвете, как только ратники вытянулись на дороге в походной колонне, налетели конные уланы — и началось уничтожение не успевших изготовиться к бою русских воинов. Два дня войско Лжедмитрия II громило рать Василия Шуйского, и она была полностью разбита. Лишь конный отряд наёмника Ламсборфа избежал поражения. Да он и прикрыл часть россиян, убегающих в панике. Пять тысяч воинов, которые были под рукой воеводы Дмитрия Шуйского, перешли на сторону самозванца и целовали крест на верность «царю Дмитрию».

Весть о позорном поражении князей Шуйских и Голицына под Волховом вскоре долетела до Москвы. И никогда ещё не было такого уныния среди москвитян, как в эти дни. Плакали вдовы, скорбели матери. В Успенском соборе Кремля патриарх отслужил панихиду. Царь Василий, узнав об измене полков, о разгроме рати, заплакал. Да так, не утирая слёз, отправился в палаты патриарха и, ещё пуще заливаясь слезами, опустился перед Гермогеном на колени и повторял в крик:

— Господи, накажи меня! Господи, накажи! Недостойного твоей милости, осуди!

— Не гневи Бога всуе, — строго сказал Гермоген. — Не смей реветь!

— Да како же мне не реветь, не стонать, владыко святейший?! Почему князя Мишу не послал, надежду мою? Что затмило мой разум?

— Братья твой разум затмили. И раскаяние твоё неискренне, государь. Мы осквернили себя делами, блудодействовали поступками! — гневался патриарх. — Встань, и поднимись на трон, и созови своих первых бояр, и думай вместе с ними, как сохранить Россию от чужеземного вторжения.

Но Василий Шуйский словно бы не слышал Гермогена, он всё стонал на полу и раскачивал головой, обхватив её руками. И тогда патриарх взял царя под руки, поставил на ноги и повёл к скамье. Гермоген понял, что царь не способен к здравому размышлению, стал успокаивать, как малое дитя. Они сидели мирно и тихо. Потом мерно зазвучал голос патриарха:

— Господи, как умножились враги наши! Многие восстают на нас! Многие говорят душе нашей: нет вам спасения в Боге. Но Ты, Господи, щит перед нами, слава наша, и Ты возносишь головы наши...

Царь Василий наконец пришёл в себя и тихо сказал:

— Идём в Грановитую, святейший. Ждут нас. Будем советоваться. В Думе, пока бояре бороды теребили, дьяк Афанасий Власьев доложил, что покуситель на Мономахов трон без помех приближается к Москве.

— Да было бы тебе ведомо, царь-батюшка, — продолжал Власьев, — что впереди самозванца идёт тьма ляхов, а позади — толпы иезуитов. Они же в церквах свои законы вводят.

И тогда Шуйский повелел немедленно отправить в Польшу послов и просить Сигизмунда III о том, чтобы он увёл своё войско из России.

— Нам нет нужды воевать с поляками, — заявил царь. — И надо заключить с ними мирный договор. Потому говорю: дьяку Власьеву немедля готовить грамоту. Напиши, чтобы король Жигимонд не держал своего войска на Руси и чтобы увёл его от рубежей державы.

— Государь-батюшка, не тешь себя досужим розмыслом, — возразил Гермоген. — Пока наши послы доберутся до Кракова, конница ляхов, а с ними толпы римских иезуитов встанут лагерем близ Кремля.

— Послушать тебя, святейший, так мы уже под поляками.

И послы ушли в Краков, Афанасию Власьеву было поручено вести переговоры о мире. Но патриарх предугадал ход событий. Поляки гетмана Рожинского были уже в Звенигороде, в сорока верстах от Москвы, когда туда явился курьер короля Сигизмунда и вручил гетману Рожинскому приказ о немедленном возвращении войска в Польшу. Но гетман, прочитав королевское послание, рассмеялся:

— Мы по шею увязли в России. Тут нам и быть.

Тем временем войско Лжедмитрия II и отряды гетмана Лисовского двигались к Москве от Рязани. Они разбили полки князя Хованского, завладели Коломной и не мешкая двинулись в обход Москвы и первого июня, в день Святой Троицы, завладели селом Тушино.

Лишь спустя пятьдесят три дня после занятия Тушина в Кракове был подписан мирный договор. Он предусматривал мир на три года и одиннадцать месяцев. В нём говорилось о неприкосновенности земель России и Польши. Ещё Шуйский обещал в договоре выпустить на свободу и отправить в Польшу отбывающих пленение в Ярославле сандомирского воеводу Юрия Мнишека и его дочь Марину.

Но сей договор оказался мыльным пузырём. Он лопнул под лживыми заверениями короля Сигизмунда. На день подписания договора у него было уже собрано войско — и король сам повёл его к Смоленску.

Не думали исполнять договор и гетманы Лисовский и Рожинский. Они не почитали Сигизмунда и договор с царём Василием не признали. Притом заявили, что самочинно возьмут судьбу России в свои руки.