Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГНЕВ ПАТРИАРХА

На Русь приближались святки. Россияне справляли их, но не так, как в прежние годы, без веселья. Да и откуда ему быть, если сам патриарх, глава церкви, был под стражей у ляхов. Воины, поставленные у палат, не покидали постов день и ночь. Их лишь меняли по часам.

Но жизнь в патриарших палатах не замерла. С Божьей помощью ведунов-провидцев, Гермоген не страдал от безделья. К нему ежедневно, а то и ежечасно приходили вести о московской жизни и, как воды реки на перекате, рождали рокот и гром, текли дальше и становились порой бурным потоком. Каждое утро из патриарших палат уходили на улицы и торжища Москвы ведуны Сильвестр и Пётр и питали патриарха всем тем, что вершилось в захваченной поляками столице России. Обычно добытое за день выкладывалось на стол за вечерней трапезой.

— Знать тебе надобно, святейший, — начинал Сильвестр, — царёк Владиславка уже действует своим именем на Руси. Вернулся из Кракова боярин Плещеев да стал волею Владиславки крайним. А матери первого самозванца царёк пожаловал вотчину на реке Мологе — Устюжину-Железнопольскую. Ещё чужеземный сочинитель Маржерет получил вотчину в Серебряных прудах. Да есть и другие вести, не знаю, сказывать ли? В гнев войдёшь, владыко...

— Ну войду. Токмо он и помогает каяться перед Всевышним. Говори!

— Вору и отступнику Мишке Салтыкову цырёк жаловал вотчину — волость Вегу на Вологодской земле, — выдал Сильвестр.

— Болота сатанинские сей василиск заслужил, — забушевал Гермоген. И ещё пуще пришёл во гнев после новостей Петра Окулова.

— Вчерась ляхи стащили из собора Успенья Иисуса Христа о пять пуд золота. Сення же поутру украли серебро в Архангельском соборе, кое покровы с гробниц великих князей...

Сие известие огорчило Гермогена до слёз. «Мамаи не трогали, а эти лютеры-еретики посягли...» — стонал Гермоген. И восстал:

— Терпению нашему предел! Сей же час пишу новую грамоту россиянам, дабы двинулись всей силой на Москву! — И тут же потребовал принести бумаги и написал коротко и властно: «Русичи, сходитесь к первопрестольной бить и гнать ляхов! Досталь терпеть!» И послал архидьякона Николая в Патриарший приказ с повелением всем способным идти к ополченцам. — Пусть идут моим именем во Владимирские, Тверские, Ярославские земли и зовут за собой россиян к Москве.

В другой раз Сильвестр принёс вести из-под Смоленска, получил их у человека, который сбежал из пленённого посольского стана русских.

— Известно нашим послам стало, что король Жигимонд не отпускает сына в Москву. Опасается, что здесь учинят над ним забойство. И к крещению его не допускает.

— Слава Всевышнему, надоумил Жигимонда. И сие известие по Руси пустить. Ведать должен народ, что нет у него царя-батюшки.

Чуть позже Гермоген узнал, что князь Юрий Трубецкой по воле Семибоярщины встал во главе войска и повёл его под Калугу против отрядов Марины Мнишек и преданных ей Казаков атамана Заруцкого. Выбив Казаков из Калуги, а с ними прогнав и Марину, Трубецкой собрал горожан и приказал им присягнуть на верность Владиславу.

Патриарх удивился действиям Трубецкого. Сказано же было ему, когда уходил в поход, что Владислав для России ничто. Да понял святейший, что Трубецкой здесь ни при чём, потому как правители его на сей шаг толкнули. Патриарх счёл нужным встретиться с правителями. И ранним утром в день обретения главы Иоанном Предтечей Гермоген попросил Сильвестра собрать к нему всю седмицу первых бояр.

— Повеление им выскажу да в глаза гляну: глубоко ли увязли в ляхском болоте, — сказал Гермоген. — Иди же!

— Но, владыко святейший, ляхи нас крепко под стражей держат.

— Приведи тайным путём.

— И тогда ляхи совсем запрут нас. Владыко, прости меня, грешного, но я вижу чёрную душу князя Андрея Голицына. Ему и тридцати серебряников не надо, отдаст тебя ляхам задарма.

— Рано погряз-таки в иезуитстве. Да не боишься ли сказать о других татях седмицы? Реки!

— Реку, святейший. Никто из них ноне за Русь не стоит, дрожат за свои животы. А ляхи москвитянам погибель готовят. А придёт она в Вербное воскресенье. И осталось до него семь дён.

— Как измышлена погибель? Что ты плетёшь, огнищанин?!

— Не серчай, владыко, нам с тобой и служить России, и помирать за неё вместе. Да послушай, что скажу.

— Внимаю.

— В Вербное воскресенье ты поведёшь крестный ход, а за тобою пойдут все знатные вельможи и архиереи первопрестольной. И тогда по воле Гонсевского налетят на крестный ход уланы и Салтыков со своими холопами и порубят всех с тобою вместе.

Гермоген встал и возвысил голос:

— Веди меня сей же час в Благовещенский тайным путём. Зови туда же седмицу бояр! Буду говорить с ними!

Спустя четверть часа Сильвестр вывел патриарха тайным ходом из палат. На дворе хлопьями шёл липкий снег, да такой густой, что за его пеленой мало что было видно. В Кремле стояла гнетущая тишина. Укутанный в чёрный плащ, под чёрным капюшоном, патриарх был неузнаваем. Да и Сильвестр спрятал свою огненную бороду. Они миновали двор и через боковую узкую дверь, ключи от которой хранились у Гермогена, вошли в собор. Там по каменной лестнице, проложенной в толще стены, спустились вниз и оказались в небольшом подвале, рядом с царской усыпальницей. В подвале горели три лампады. Сильвестр зажёг ещё две свечи.

— Здесь и буду ждать бояр, — сказал Гермоген. — Иди, сын мой, действуй споро и осмотрительно.

Сильвестр ушёл. Гермоген опустился на скамью у стены и задумался. И было над чем. В кои-то веки случалось такое, чтобы первосвятитель православной церкви прятался как тать в своём соборе?! Гермоген сожалел, что у него мало сил, что не может быть воителем, как в прежние годы. Он хотел видеть близ себя молодых. Ему нужны были митрополит Пафнутий и архимандрит Дионисий, митрополит Казанский Ефрем — все, на кого можно было положиться в беде. К их голосам прислушивались россияне. Они могли повести за собой христианскую рать.

Гермоген не заметил, сколько прошло времени, как ушёл Сильвестр. Но вот послышались шаги по каменным плитам и в подвале появились князья-бояре Андрей Трубецкой и Иван Романов. Они подошли к патриарху, попросили благословения. Он благословил их и посмотрел в глаза под светом свечей и увидел, что они у князей беспокойно рыскали.

Трубецкой и Романов молча отошли от патриарха и сели. Говорить никому не хотелось. Так и сидели в гнетущей тишине, пока не пришли сразу трое: Андрей Голицын, Фёдор Шереметев и Борис Лыков. И этим посмотрел в глаза Гермоген и увидел, что у князей Андрея и Бориса они блудные. Лишь у Фёдора Шереметева в глазах прыгали злые черти. Он и нарушил тишину.

— Ты, владыко святейший, столпов среди нас ищешь, ан нет их. — И ушёл в самый дальний угол.

Последними пришли князь Иван Воротынский и Сильвестр. Он подошёл к Гермогену и на ухо прошептал:

— Мстиславский в беседе с Гонсевским, и я его не позвал.

— Спасибо, сын мой. Ты сделал, что мог. Иди к двери, смотри...

Гермоген встал, прошёлся вдоль сидящих на скамье бояр и вместо гневных слов, которыми думал казнить вельмож, он тихо и печально заговорил. Но постепенно голос его крепчал и становился грозным.

— Дети мои, ноне в согласии со Всевышним скажу вам, как мне стыдно за вас, стоящих у кормила России. Стыдно и горестно потому, что вы предали свой народ и бросили его в сиротство. Сами как тати в своей державе прячетесь. И отдали церковь и веру на поругание. В кои веки было сие, чтобы первосвятитель Руси встречался со своими чадами в усыпальнице тайно. Опомнитесь. Ещё не поздно встать во весь рост и вызвать врагов на открытую битву. Вы видите, какое разорение народу несут враги нашей веры, наших уставов и обычаев. Ведаю, что враги будут к нам ещё более жестоки, ежели не остановим их. Помните, чады мои, что, защищая свои животы, вы потеряли стыд, но обрели позор сегодня и проклятие грядущих поколений россиян, ненависть ныне живущих. Вы обрекли себя на вечные мучения в аду, грехами осквернив свои души. Но вы у кормила России и у вас нет права жалеть себя. Народ ждёт от вас мудрости и смелости.

— Но како можно распрямиться, ежели за спиной драбанты с секирами, — подал наконец голос князь Иван Воротынский.

— Вот затем и позвал, дабы укрепить ваш дух. Дети мои, не страшитесь смерти в ратном бою, бойтесь её постыдной, приняв на коленях. Она неминуемо придёт к тем, кто предал народ. Господь нашлёт её на вас, и вы, будучи живы плотью, станете мертвы духом! О Вседержитель, укажи путь горения моим детям! — воздев руки вверх, воскликнул Гермоген. Да стукнув посохом, сурово продолжал: — В согласии с волей Всевышнего аз повелеваю вам ноне же покинуть Кремль и идти по всей Руси и собирать под знамёна русской православной церкви ратников. Целуйте крест на верность России, не ждите моей клятвы!

И первым к кресту патриарха подошёл Фёдор Шереметев.

— Благослови, владыко, целовать крест!

— Во имя Отца!

И возник князь Лыков. «Во имя Отца», — услышал он. И подошёл Иван Романов. Помнил он, что его старший брат томился в плену у поляков, сидел под Смоленском в земляной яме. Как не подняться за брата.

— Благослови, святейший, на ратное дело.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь.

И прошаркали сапогами Андрей Голицын и Иван Воротынский, движимые лишь страхом проклятия. Патриарх снова заговорил:

— Знайте, теперь вам отступать некуда. И все вы в Вербное воскресение выйдете на крестный ход. Да к этому дню позовите Москву подняться с оружием против ляхов. И будет свидетелем Предвечный Господь, аз провозглашу в сей день священную войну против иезуитов и латинян-еретиков. А кто не пойдёт за православным крестом, тот будет проклят и отлучён от церкви. Теперь слушаю вас! — И патриарх сел.

Воцарилась тишина, гнетущая, тяжёлая, будто каменные своды упали на плечи бояр и придавили их своей тяжестью, лишили голоса. И стала исчезать реальность мира, и каждый из собравшихся в подвале увидел лишь то, что рисовало больное воображение. Андрею Трубецкому показалось, что он плохо спрятал хлебные запасы. Ведь вновь, как десять лет назад, надвигался небывалый голод. В минувшем году урожай был в треть меньше прежних. И ещё осенью стало ясно, что погибли озимые хлеба — суть зерновая. И нынешнее лето грозило быть жестоким. Кричали юроды и блаженные на папертях церквей, что с Барыш-дня — середина мая — сойдут с небес огненные колесницы и покатят по полям, по лугам и нивам, оставят за собой пепелища.

Да и более страшное виделось боярам. Знали они, что ждёт народ, знали! Но такое и во сне не приснится!

Князь Воротынский услышал по секрету от Фёдора Мстиславского страсть, от которой волосы на голове зашевелились. Раскрыл Фёдор ему тайный замысел поляков сжечь Москву до самого Китай-города, ежели москвитяне пойдут в бунт. Всё в пепел, в золу для устрашения. Вот она, страсть Господня. И добавил при этом Мстиславский, что ежели народ узнает о замыслах поляков от бояр, то и их подворья будут преданы огню! «Да како же пойдёшь в бунт, како же выдашь такую тайну, ежели погроза смертная всему роду идёт!» — размышлял князь Воротынский.

Лишь Фёдор Шереметев видел Божий мир из соборного подвала трезвыми глазами. Он во всём верил Гермогену. Неистовый старец был прав, считал он. Надо поднимать москвитян. «Да чтобы с топорами и с вилами, с огненным боем подвинулись к Китай-городу и Кремлю. Да взяли ляхов в хомут. Ан там и из первопрестольной вышвырнули. Лиха круче не будет!» — выдохнул решительный князь. И поскольку понял, что думные бороды будут молчать и не выпустят своих языков из-под запоров, он встал и с плеча размахнулся:

— Не по мне терпеть стыд и позор! Люблю владыку патриарха, за ним на костёр встану! А теперь прощевайте, сидельцы! Ищите по стрелецким слободам, на Кузнецком мосту и в Скородоме! — Фёдор снова шагнул к патриарху: — Благослови, отец!

— Еммануил, — сказал Гермоген и осенил Фёдора крестом.

И тут все, кроме Ивана Романова, заговорили разом. Да было в их голосах возмущение против выходки Шереметева: «Как смеешь ты, не спрося нас, народ мутить! Мир, а не драка нужны нам с поляками!»

— Сгиньте, отступники веры! — возмутился Гермоген. — Знайте, что ляхи заговор готовят против архиереев и вельмож. Да вижу, что знаете! И молчите! Недостойное, блудное племя! Нет вам моей любви! Есть токмо клятва! Будьте вы прокляты отныне и во веки веков! — И Гермоген попросил Шереметева: — Сын мой, уведи отсюда! Не могу видеть этих мертвецов.

Вечером в Федотов день в патриаршие палаты пришёл Федька Андронов. Карие глаза смотрели цепко, остро. И клин бороды был готов уколоть. Дьяк вёл себя недостойно. Гермоген вспылил:

— Зачем пришёл, отступник? Уходи!

— Стражей снял от твоих дверей, святейший. Волен ты отныне.

— Снял и уходи! — повторил Гермоген.

— И ушёл бы, да по делу... Москвитяне просят тебя крестный ход начать в Вербное воскресенье, на осляти по улицам провести...

Гермоген перекрестился: вот оно, слово Сильвестра. Всё открывалось так, как ему ведомо. И вспомнил Гермоген, как пять лет назад Лжедмитрий с помощью поляков хотел побить лучших людей в чистом поле под Нижними Котлами. Ноне враги действуют более нагло да с большей беспощадностью приговаривают москвитян к гибели. «Ан проверить вас надо, изуверы», — решил Гермоген и спросил Федьку:

— Скажи, холоп, какой знак видит в крестном ходе твой пан?

— Святейший, в чём ты Гонсевского подозреваешь?

— Боже упаси, — прикинулся простаком Гермоген. — Немощен я, дабы на осляти садиться. И потому думаю, кому крестный ход вести. Да может, Игнатия-грека поднимете, а?

— Господи, владыко, ты же ведаешь, что за ним никто не пойдёт. Разве что ярыжки и безместные попы из Зарядья и с Облепихина двора. Мы же, святейший, токмо блага россиянам желаем!

— Тать, зачем несёшь напраслину! Все вы, что при Гонсевском, вороны на скорбном теле России. Уйди, ехидна, зреть тебя не хочу! — И патриарх скрылся во внутренних покоях.

Федька скорбно улыбнулся. Но в глазах затаилась волчья злоба. В горло бы вцепился патриарху, если бы не страх перед россиянами: в клочья растерзают за святителя. Но Федька знал, как уязвить Гермогена. Если вечером накануне Вербного воскресенья он узнает, что патриарх отменит крестный ход, он пришлёт своих людей, и они исполнят задуманное им.

В субботу, накануне крестного хода, Гермоген впервые за несколько дней свободно вышел из своих палат и посетил все три кремлёвских собора, заглянул в церкви. И всем клирикам сказал одно:

— Братья во Христе, готовьтесь к крестному ходу. Позову — и пойдём, нет — тому не быть.

В те же часы Сильвестр, Пётр Окулов и многие дьяки Патриаршего приказа ушли по московским церквам и монастырям, дабы передать волю патриарха: к утру подготовить москвитян выступить против поляков. Да москвитяне уже давно наточили топоры и мечи, ждали клича, набата.

Вечером во время богослужения Гермогену тайно подали грамотку. И в ней было написано, чтобы уберёг Ксюшу и Катерину от разбоя. Защемило сердце. Понял, что разбой задуман Салтыковым и Андроновым, как они грозились. Гермоген велел вести службу протопопу Терентию, а сам с Николаем ушёл в свои палаты, позвал Сильвестра и сказал ему:

— Сын мой, ноне к полуночи приготовь два крытых возка. Все мы покинем Кремль.

Сильвестр ни о чём не спросил Гермогена, но к назначенному часу всё было готово для отъезда. И ровно в полночь Гермоген и его домочадцы, собрав, что могли унести из ценностей, сели в повозки и покинули патриарший двор. Но возле Фроловых ворот к ним подошёл Михаил Салтыков и спросил патриарха:

— Ты задумал убежать, святейший? Так не быть сему!

Гермоген понял, что хотя стражу от палат убрали, но он оставался под арестом и за стены Кремля его просто так не выпустят.

— Изыди, — сказал Гермоген Салтыкову и крикнул стражам: — Эй, поднимите решётки!

— Не велено им, святейший! Вернитесь в палаты, лучше для вас...

Пока Гермоген и Салтыков пререкались, из второго возка появились Сильвестр, Катерина и Ксюша. Мать и дочь шли к воротам, и стрельцы почувствовали, что от них исходит какая-то неведомая сила и прижимает их к воротам. Стрельцов охватил страх, дрожащими руками они подняли решётку и побежали из Кремля. Сильвестр не мешкая погнал лошадей, но Салтыков схватился за саблю и бросился на Сильвестра. Ведун увернулся от удара и перехватил князя за руку, сабля упала на землю, а рука князя налилась свинцом и плетью повисла вдоль тела. Гермоген выехал из Кремля, Катерина, Ксюша и Сильвестр сели в возок, и кони помчали в сторону Данилова монастыря.

А пока ехали, Гермоген пришёл в себя от переживаний за судьбу ближних и задумался. Да и думал недолго. Понял он, что сам не имеет права покидать Кремль. Там его боевое место. И лишь только приехали в монастырь и патриарха встретил архимандрит Ефимий, он поручил тому Катерину и Ксюшу, попросил их уберечь от татей и вернулся в возок, велел Николаю гнать лошадей обратно в Кремль. Он даже не позвал с собой Сильвестра. Но ведун, попрощавшись с Катериной и выложив из возка добро, укатил следом за патриархом.

Утром, лишь рассвело, Гермоген появился в Успенском соборе. Он был в торжественной святительской голубой мантии, в клобуке, с панагиями и животворящим крестом, с посохом святого Петра. В соборе было людно, все ждали слова патриарха. Он же тропарь Пресвятой Богородице зачал:

— «Днесь спасения нашего главизна и еже от века таинства явлений Сын Божий, Сын Девы бывает...»

И началось движение крестного хода. Услужители поспешили за осляти, священники выносили чудотворные иконы, хоругви, выходили на Соборную площадь. Туда же сходились священнослужители из других соборов и церквей, из монастырей Кремля.

И ляхи в тот же час зашевелились. По Кремлю зазвучали команды. Уланы бежали в конюшни, седлали лошадей, скакали на площади, сотнями покидали Кремль, занимали улицы близ Красной площади: Тверскую, Моховую, Пречистенку. Там пушкари затаились возле спрятанных и заряженных пушек — все ждали боевых команд.

Гермогену привели низкорослого бахмута в белом чехле с длинными ушами. Это и был «осляти». Патриарха усадили в седло. Князь Гундуров взял коня под уздцы и повёл его на Красную площадь. Процессия медленно двинулась следом. И зазвучало пение псалмов. На пути шествия попадались редкие нищие, юродивые, блаженные и совсем мало было видно горожан. Город будто вымер. Всё было не так, как в прежние времена: уныло, прискорбно. Но Гермоген ехал с гордо поднятой головой, ветер трепал его белую бороду. Поляки, что стояли пообочь мостовой, ловили на себе суровый, а то и гневный взгляд патриарха.

Гермоген следил за поведением поляков. Уланы и их командиры вели себя спокойно. И не было похоже, что они таят в себе злой умысел, что им велено напасть на мирное христианское шествие. Да Гермоген не мог знать, что поздним вечером накануне Жолкевский и Гонсевский отменили свой приказ, потому как решились на другое, ещё более жестокое злодеяние.

Не знал планов поляков и князь Михаил Салтыков, наблюдавший за крестным ходом с Никольской улицы. Он почернел от ярости: почему поляки не начинают побоище, как договаривались? Кто заставил поляков отказаться от задуманного?

И крестный ход завершился мирно и тихо. И горожане, что табунились скрытно по дворам с припрятанным оружием, стали расходиться по домам, ещё не ведая, что им осталось лишь два дня безмятежной жизни. Над Москвою собирались грозовые тучи.

И в понедельник в Москве ещё было тихо. Но ощущение грозы нарастало. Вездесущий Сильвестр к вечеру вернулся в палаты с торжища на Варварке. Там теперь больше торговали слухами. Брали за них мало, разве что ковш пива или браги. Но цена слухам большая была. Узнал Сильвестр, что к Москве подошло ополчение из Рязани. Привёл его боярин Прокопий Ляпунов. Да близ Серпуховской заставы появился с калужанами князь Дмитрий Трубецкой. А ещё спешил с ратью из Владимира князь Литвинов-Мосальский.

Сильвестр не жалел за добрые вести и чарку водки. Подошёл к нему ярославский мужичишко, холоп боярина Ивана Волошина, и сказывает:

— Тебя, слышу, новина волнует. На сугрев дай, так и порадую.

— Держи алтын, — не поскупился драному мужичишке Сильвестр.

— Идёт мой барин из Ярославля да князь Козловский из Романова, а с ними по тысяче воев с огненным снарядом и пушками.

С такими добрыми вестями и поспешил Сильвестр в палаты патриарха. Да в Кремль ему войти было непросто, нужно обдурить стражу, потому как князь Салтыков не велел его впускать. На сей раз Сильвестр лубяной короб с пирожками купил. Да торговца заставил их в Кремль нести, сам рядом шёл, у ворот крикнул:

— Эй, браты, отчиняйте, угощение несу! — И угостил стражей тёплыми пирожками. А что осталось, другим стражам понёс, что стояли у патриаршего двора. Пришёл в палаты и не мешкая выложил новости. Гермоген радовался каждой доброй вести, с гордостью говорил:

— Русь проснулась! Единый Вседержитель ведёт свою паству на еретиков, скоро не быть им в первопрестольной.

— Да вижу, и мне пора саблю точить! — задорно сказал Сильвестр.

— Пора, сын мой! Пора. И, уповая на Всевышнего, завтра, во вторник страстной недели, и начнём. Изготовились москвитяне и по зову набата возьмут в руки оружие, пойдут воевать ляхов в Китай-городе, — раскрывал карты Гермоген. — И сам ты, сын мой, завтра с рассветом поднимешься на колокольню церкви Благовещения Богородицы, что на Житном дворе и ударишь в «Горлатного», как солнце взойдёт.

— Всё сделаю, владыко, как велишь, — ответил бодро Сильвестр.

— Верю. А теперь иди к архимандриту Дионисию и верши с ним всё по нашим метам. Он скажет, что делать.

— Иду с твоим именем на устах.

Патриарший приказ, палаты которого находились в Кремле, ещё действовал. Но появившийся в Москве гетман Струсь решил его закрыть, чтобы занять помещение для постоя своих солдат. Архимандрит Дионисий, исполнявший в приказе волю патриарха, сходил к Гонсевскому и потребовал защитить его от разбоя Струся.

— Как можно быть церкви без приказа, как епархиями руководить?! — доказывал Дионисий коменданту.

Пан Гонсевский «защитил» приказ скрепя сердце. Знал он, какие грамоты рождаются в стенах Патриаршего приказа по воле Гермогена.

— Вот как поймаю дьяков с разбойными грамотами, так и отдам тебе сей приказ на расправу, — утешал потом Гонсевский Струся.

Архимандрит Дионисий узнал об этой угрозе, что над дьяками занесён меч. И призывал их быть осторожными. И до страстной недели они продержались. А в понедельник весь день дьяки размножали грамоты-воззвания. Их написал Дионисий в сильных выражениях, пронизанных благочестивыми призывами. Да был в воззвании и гражданский смысл. «Вспомните, — вещал Дионисий, — сколько царств и владычеств погибли от раздоров и разврата. Не теряйте времени, медлительность разрушит все ваши предприятия. Плен, латинство, разорение угрожают России. Укрепляемые братолюбием, восстанем за веру единую!»

Прочитав воззвание вместе с Сильвестром, Дионисий сказал:

— Ему и гулять ноне по Москве, по Руси!

К вечеру люди Патриаршего приказа уходили из Кремля, дабы долго не возвращаться в него. Они уносили спрятанные в разные тайники одежды списки воззвания.

Но рьяно следили за дьяками и подьячими Патриаршего приказа люди думного дворянина Федьки Андронова, они хватали дьяков возле ворот Кремля, тащили в башни, обыскивали до исподнего белья и если находили список, то бросали человека в пытошные башни. А воззвания несли к Гонсевскому. Призывы к восстанию против поляков прочитали Жолкевский, Струсь, все полковники, служилые люди. И поняли ляхи, что их мирное «гостевание» в Москве подошло к концу.

С благословения патриарха всея Руси Гермогена Москва изготовилась к смертельной схватке с чужеземцами. А к первопрестольной подходили всё новые отряды ополченцев.