Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА ПЕРВАЯ ЗНАК БЕДЫ

Бессонная ночь осталась позади. Чуть зарозовело небо на востоке, видимое из опочивальни, патриарх Иов, одолевая слабость в теле, поднялся с ложа и позвал услужителя, дабы помог одеться. Лишь только его облачили, он расправил белую бороду и застыл перед образом иконы Владимирской Божьей Матери.

Патриарх был худ, небольшого роста, благообразен, светел лицом, с голубыми, уже подернутыми туманом старости глазами.

Совершив утреннюю молитву: «Отче наш, Иже еси на небесех!.. От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце и устне мои отверзи...» — патриарх Иов покинул палаты и вышел на двор. Он не сделал и десяти шагов, как из Фроловых ворот Кремля на Соборную площадь влетел трёхаршинный смерч и, кружа, помчал к Успенскому собору. И быть же такому явлению: патриарх увидел, что смерч несёт чёрного ликом, аки грач, Рязанского архиепископа Игнатия. Пролетая мимо Иова, Игнатий глянул на патриарха насмешливо и печально, а коснувшись закрытых врат Успенского собора, всё так же кружа, улетел к Троицким воротам Кремля и пропал за ними.

«Всевышний Боже, избавь мя от наваждения», — взмолился про себя патриарх и посмотрел на дьякона Николая, который повсюду сопровождал его вот уже восемнадцать лет. Дьякон Николай, крупный, уветливый мужчина лет пятидесяти, поглаживал рыжеватую бороду и смотрел на патриарха ласковыми глазами без лукавства и удивления.

«Но разум мой свеж — и знамение было, аз видел его! Сие знак беды», — подумал патриарх и медленным шагом направился к Успенскому собору, где справлял теперь службу по воле царя Фёдора Годунова, а между службой грустил о Благовещенском соборе, в котором исполнял литургии более двадцати лет.

«Знак беды» виделся по России всюду и во всём с той поры, как умер блаженный государь Фёдор Иоаннович. Да, было три года благодати при Борисе Годунове, но они пролетели как короткий сон. С той поры в жизни россиян и его, патриаршей жизни, не явилось ни одного дня, который можно было бы отметить знаком благополучия. И всё потому, что Всевышний Господь Бог отвернулся от державы. Голод, мор, восстания одичавших от голода крестьян, смута — все эти беды катились снежным комом и подминали под себя россиян. Никто не надеялся на замирение в державе и после смерти Бориса Годунова. Ещё и девятины не прошли, а молодой боярский сын Авраамий Бахметьев поспешил известить Лжедмитрия о кончине государя. Он же сопровождал многолюдное посольство во главе с князем Иваном Голицыным в Путивль и представлял его Лжедмитрию, уже мнившему себя самодержцем всея Руси.

Иван Голицын и многие вельможи, ещё недавно целовавшие крест на верность царю Фёдору Годунову, пошли в измену. В Путивль к Лжедмитрию они привезли изъявление покорности и верноподданности чувств не только от себя, но и от всей армии. Передав самозванцу пленника, младшего брата Бориса Годунова Ивана, князь Голицын бил низко челом и говорил с благоговейным видом:

— Сын Иоаннов, войско вручает тебе державу России и ждёт твоего милосердия. Обольщённые Борисом, мы долго противились нашему царю законному, ныне же, узнав истину, все единодушно тебе присягнули. Иди на престол родительский, царствуй счастливо и многие лета. Враги твои, клевреты Борисовы, в узах. Ежели Москва дерзнёт быть строптивою, то смирим её. Иди с нами в столицу венчаться на царство! — с низким поклоном позвал князь Голицын известного ему в прежние годы галичанина Гришку Отрепьева.

Лжедмитрий великодушно принял это верноподданническое изъявление, но не взял армию под своё начало. Он испугался доверить свою жизнь войску, которое изменило одному царю и, Лжедмитрий это знал, не питало любви к другому. Он повелел князю Борису Лыкову распустить армию Бориса Годунова, оставив для себя добровольцев — отряд в тысячу сабель, молодых и отчаянных голов.

Вести о чудовищной измене войска пришли в Москву вскоре же и повергли в уныние молодого царя Фёдора Годунова и всех преданных Годуновым царедворцев и горожан. Да тут же накатилась в первопрестольную новая весть о более чудовищной измене вельмож законному царю.

Молодой честолюбец боярин Пётр Басманов, братья-князья Голицыны, боярин Михаил Салтыков, а с ними другие именитые люди, созванные от Рязани, Тулы, Каширы и Алексина, собрались в Серпухове, в бывших палатах князя Владимира, одного из героев Куликовой битвы. Сошлись на совет человек пятьдесят, и князь Пётр Басманов взял на себя смелость поведать собравшимся, зачем их позвали:

— Мы принесли волю московского народа звать на престол законного государя Дмитрия, сына Ивана Грозного. А Федьке Годунову, человеку низких кровей, самодержцем не быть! — Пётр подошёл к Прокопию Ляпунову, рязанскому воеводе и, глядя ему в глаза, продолжал: — А чтобы было вам ведомо, многие области России уже признали государем царевича Дмитрия.

— Сие нам ведомо, князь, — ответил Ляпунов. — Знаем, что Северская, Брянская и Черниговская земли да иншие по югу присягнули на верность царю Дмитрию.

— И тридцать тысяч войска царя Годунова перешли на сторону царя Дмитрия и тоже присягнули ему, — добавил князь Михаил Салтыков.

Собравшиеся приняли эту весть с восторгом, и воевода Прокопий Ляпунов зычным голосом потребовал от вельмож:

— Зову вас к клятве царевичу Дмитрию! Послужим государю-батюшке не щадя живота и имущества!

— Послужим! — выразили вельможи своё согласие.

— Склоняю голову перед вами, россияне, за мужество! — воскликнул Пётр Басманов. — Теперь же прощу утвердить то, что вы услышите сей миг. — И он обратился к Салтыкову: — Говори, князь Михаил.

— Да будет на то воля Господа Бога. Говорю! Утвердим волю нашего совета и объявим россиянам, дабы считали день 17 мая 1605 года днём низложения царя Фёдора Годунова и днём признания царём всея Руси сына Иоанна Васильевича Грозного царевича Дмитрия. Слава Дмитрию!

— Слава! Слава! — отозвались вельможи.

Слухи о тайном совете в Серпухове вскоре дошли до Москвы и до патриарха Иова. Первосвятитель принял это известие очень болезненно. Он видел все последствия случившегося: россияне воспримут весть о низложении царя Фёдора как должное, потому как не всем ведомо, что в Серпухове собралась кучка бунтарей от малых городов России во главе с московскими изменниками.

«Анафему шлю вам, извратники, предавшие не токмо законного государя, коему поклялись, но и Русь-печальную еретику и расстриге Гришке Отрепьеву», — стонал в душе патриарх Иов. Он понял, что бессилен совладать с бедствием, что не может предотвратить пришествия на Москву еретика-латинянина с оравой разбойников, с толпами ляхов и иезуитов.

«Кого же позвать для спасения державы? — вопрошал Иов. — Где Гермоген — Илья Муромец православной веры?» Иов пребывал в полном смятении. Он считал, что Гермогену, которого позвал из Казани больше месяца назад, давно пора быть в Москве. «Ан кого винить, если сам послал за митрополитом мшеломника и татя Никодима, поди переметнувшегося к самозванцу», — казнил себя Иов.

Размышляя о событиях в Серпухове, патриарх страдал всё нестерпимее, он не находил себе места ни в своих палатах, ни в соборах на богослужении. Едва он ночью закрывал глаза, как видел Гришку Отрепьева, который коршуном летел в первопрестольную, коршуном же ринулся в Кремль, дабы захватить престол. Вскоре патриарху стало известно, что Лжедмитрий покинул Путивль, миновал Орёл и уже подошёл к Туле. И всюду россияне встречали его с дарами, с хлебом и солью. Они выдавали самозванцу годуновских приставов и даже схватили именитого тульского воеводу Сабурова, заковали его в цепи. Да откуда? Аж из самой Астрахани!

Противостояния Лжедмитрию не было по всей России, что южнее Москвы. Лишь гарнизоны Калуги и Серпухова оказали войску самозванца малое сопротивление. А всё потому, что его доверенные люди шли далеко впереди и всюду звучали имя и глагол нового царя. И покорялись ему города и области.

Московские отступники, смелые бояре Наум Плещеев и Гаврила Пушкин неожиданно появились близ Москвы в Красном селе, где жили купцы и ремесленники. Гонцы встретили здесь много сторонников Лжедмитрия, а ещё больше противников Годуновых, но чтивших князей Шуйских-шубников. И прогнали красносельцы отряд стрельцов, охранявших село, взяли под опеку Плещеева и Пушкина и повели их в Москву всем скопом.

Беззащитная столица встретила гонцов с доверием за симпатии к ним красносельцев. Вокруг Плещеева и Пушкина, пока они шли к Красной площади, образовалось людское море. Бросали все свои дела торговые люди, ремесленники, булочники, монахи, служилые люди, мещане — все валом валили за красносельцами, гулом наполнили улицы, призывными криками будоража москвитян.

Красная площадь в одночасье заполнилась горожанами всех статей. Толпа вынесла на руках Плещеева и Пушкина к Лобному месту. Посланцы Лжедмитрия поднялись на него. И москвитяне услышали то, чему и не думали быть свидетелями, чего побаивались. Кое-кто даже не хотел и слышать «пришлых гостей». Но не пришлые, а коренные московиты были бояре Наум и Гаврила. И не сразу они речь повели, а вначале присматривались к народу, вызывает ли он доверие. Показалось, что ждут москвитяне от них слова, и тогда Наум Плещеев, что был побойчее Гаврилы Пушкина, достал грамоту заветную из-под кафтана — обращение к народу России, «царевича Дмитрия», поднял её над головой и крикнул:

— Слушайте, слушайте, россияне!

И стало тихо. Лишь во Фроловых воротах звучали голоса и звякало оружие. Но и там скоро наступили тишина, как только зазвучал сильный голос боярина Плещеева:

— «Вы клялися отцу моему не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал в царствие Фёдора Иоанновича, жаловал и казнил, как хотел. Им обольщённые, вы не верили, что я, спасённый Богом, иду к вам с любовью и кротостью...»

Ещё звучал голос Плещеева с высокого места, а за стенами Кремля началось движение. Там тоже услышали послание Лжедмитрия, долетавшее на кремлёвские стены и башни, проникающее в прикрытые ворота.

— «Драгоценная кровь лилася! Но жалею о том без гнева...» — услышал дьякон Николай, посланный патриархом на площадь. — «Уже судьба решилась! Города и войско мои! Дерзнёте ли вы на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и её сыну? Им не жаль России: они не своим, а чужим владеют; утопили в крови землю Северскую и хотят разорения Москвы!»

И выдохнули едино горожане: «Не дадим!»

— «Вспомните, что было от Годунова вам, бояре, — продолжал Плещеев, — вам, воеводы, и все люди именитые: сколько опал и бесчестья несносного...»

В сей миг Гаврила Пушкин в озноб вошёл при жаре-то июньской. «Не те слова шлёт Митя, не те! Не читать бы их. Да где бояре, воеводы, люди именитые?»

И народ не принял этих слов. Ни к чему они ремесленнику и служилому, ни к чему холопу с подворья Сабуровых. Терпели опалу бояре, воеводы да дьяки думные — знать, справедливо: за измены в пользу ляхов, литовцев и шведов. И про дворян, про детей боярских слушали горожане без усердия, а злостью наливаясь. Но была и радуница в послании Лжедмитрия, которая заставляла народ внимать Науму Плещееву.

— «А вы, купцы и гости, сколько отягощались? Мы же хотим вас жаловать беспримерно, в течение дней мирных и тихих. Дерзнёте ли быть непреклонными? Но от нашей царской руки не избудете!..»

«Ежели бы царской?! — воскликнул в душе дьякон Николай. — Знал же я тебя, окудника-расстригу!» И снова прислушался.

— «Иду я и сяду на престоле отца моего, иду с сильным войском, своим и литовским, ибо не только россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнью. Самые неверные ногаи хотели следовать за мною: я велел им остаться в степях, щадя Россию».

— Да он же устращает нас, сей Гришка Отрепьев! — воскликнул митрополит Крутицкий Геласий, который слушал Плещеева с паперти собора Покрова-на-Рву.

Так оно и было, потому как Лжедмитрий знал: будут непокорные.

— «Страшитесь гибели, временной и вечной, — звенел голос Плещеева, — страшитесь ответа в день Суда Божия: смиритесь и немедленно пришлите митрополитов и архиепископов, мужей думных, больших бояр и думных дьяков, людей воинских и торговых бить нам челом, как вашему царю законному!»

Последние слова Наума Плещеева прозвучали ещё в полной тишине. А близ кремлёвской стены, у торговых рядов, на крыше рубленого ларька, возник Богдан Бельский — драная борода, покинувший место ссылки в Нижнем Новгороде вскоре же, как узнал о смерти Годунова.

— Слушайте, россияне! — крикнул он. — Города и войско поддалися без сомнения не ложному Дмитрию. Он приближается к Москве. Будем ли стоять против его силы за ненавистных Годуновых, пожирателей державной власти? Для их спасения предадим ли Москву пламени и разорению?

Но не спасём ни их, ни себя сопротивлением бесполезным. Зову вас прибегнуть к милосердию Дмитрия! Зову вас очистить Кремль от ненавистных годуновских клевретов! Зову приготовить место и трон законному царю! — И Богдан спрыгнул с ларька на руки своих холопов.

Всё, что случилось потом, было подобно стихийному бедствию: народ валом двинулся в Кремль.

Дьякон Николай сей же миг побежал в Успенский собор, скоро же рассказал патриарху о том, что увидел и услышал на Красной площади.

— Теперь они подвигнулись и ломятся в Кремль...

Иов слушал торопливую речь Николая молча. Да и что он мог сказать в ответ, понимая суть события до крайности. Он подумал лишь об одном, о том, что боярин Наум Плещеев огласил приговор Годуновым, приговор юному царю Фёдору, всем его приближённым. И всё же Всевышний побудил патриарха к действию. Он попытался пробудить мужество в боярах, в дворянах, в служилых людях, которые находились в соборе, он стал призывать их с амвона:

— Дети мои, Гришка Отрепьев прислал своих послов на Красную площадь. Идите и уймите их! Да тут ли боярин Семён Годунов?

— Видим его! — крикнул кто-то.

Увидел боярина Семёна Годунова и патриарх, сурово произнёс:

— Что же ты бездействуешь? Ты же царёв телохранитель! Где твои рынды? Где кустодии? Где твоя власть над ними?! Именем Всевышнего повелеваю!..

Но боярин Семён Годунов угнул свою седую голову и ничем не выразил былой готовности постоять за родную государеву кровь. После смерти племянника Бориса он сник, растерял свой пыл и ярость, постарел до дряхлости и покорился судьбе. Вскоре же она пришла за ним: он был отправлен в ссылку да в Переславле-Залесском «ненароком» задушен слугами Лжедмитрия.

— Не слышу твой голос, боярин Семён, — напомнил о себе патриарх.

Однако было уже поздно что-либо сделать в защиту государя и всех, кто был близок к Годуновым.

Возбуждённая многотысячная толпа горожан уже заполонила Соборную площадь. Она смяла стражей у кремлёвских ворот, накрыла лавиной небольшой отряд пеших стрельцов, которые и не думали сопротивляться. Часть огромной толпы валом покатила к Успенскому собору и ворвалась в него. Раздались, вопли и стоны: полилась кровь, кого-то затоптали ногами, кого-то из священнослужителей и бояр потащили на суд и расправу. И достали в алтаре собора патриарха Иова и его дьякона Николая. Иов только и крикнул:

— Одумайтесь, дети мои! Покиньте алтарь, и Всевышний простит вам сей грех!

— Долой! Долой раба Годуновых! — закричали с амвона.

— Я не раб! Но есть ваш духовный пастырь, — сурово произнёс патриарх. Он встал на колени перед иконою Владимирской Божьей Матери и сказал последнее: — Здесь, перед святынею России, я был удостоен сана первосвятителя и девятнадцать лет хранил православие. Ноне вижу бедствие церкви, торжество обмана и ереси! Матерь Божия, спаси русскую православную церковь!

Толпа уже не внимала голосу разума. Иова схватили и поволокли из собора. Да потом взяли за руки и за ноги, понесли на Красную площадь чинить бессудную расправу.

С Ивановой колокольни хлынул набатный звон. Сам колокол «Лебедь» в измену пошёл, призывая толпу на новые бесчинства.

Опьянённая, управляемая врагом Годуновых бывшим оружничим Богданом Бельским да бывшим дьяком двора Ивана Грозного Андреем Шерефединовым, вынырнувшим из небытия, толпа разделилась на течения. Одна тысячная лавина потекла грабить патриаршие палаты и штурмовать покои иностранцев, да с особой яростью дома немецких врачей царского двора. А ещё сотни осатаневшего люда бросились вскрывать винные подвалы и погреба, которых в Кремле было немало.

Однако в этом вихревом движении толпы горожан действовала большая орава бунтарей, у которой была особая цель-мета. Под верховодством князей Ивана Воротынского, Андрея Телятевского, Петра Шереметева да думного дьяка Афанасия Власьева бунтари смяли дворцовую стражу, государевых рынд и ворвались в царские палаты. И было сказано Фёдору Годунову, который, словно поражённый глухотой, сидел на троне и смотрел на происходящее безучастно.

— Ты уже не царь державы, Фёдор Годунов! — крикнул дьяк Афанасий Власьев. — На совете городов России ты низложен в пользу законного государя Дмитрия.

Слова дьяка Власьева вызвали на лице юного царя какое-то оживление. Тёмно-карие глаза его забегали по лицам ворвавшихся во дворец. Но душа Фёдора оставалась скованной страхом, который вошёл в неё в тот час, как умирающий отец назвал его наследником престола. Сам Фёдор Годунов никогда не думал о царской короне и не хотел быть царём. Его пугал Мономахов трон. К тому же у Фёдора хватило ума понять, что он не есть законный наследник, что право на престол остаётся за царевичем Дмитрием, ежели это истинный царевич, считал Фёдор. И по этой причине за месяц царствования он не свершил ни одного деяния, достойного государя. Он не сказал слова войску, дабы защищало его от врагов и восстановило мир в державе. Он не согрел тёплым отеческим словом россиян, когда взошёл на престол. В трудный час, когда Лжедмитрий был уже в пределах московской земли, он не собрал воевод-князей, не повелел им собирать рать и идти на врагов отечества. Он даже не поинтересовался казной, не узнал, есть ли у него деньги на покупку пороха и пушек, на пропитание войска.

И царедворцы словно не замечали своего юного царя, не шли к нему за советом. Все они были обуреваемы личными и корыстными делами и показывались на глаза царю лишь для того, чтобы выпросить у него какое-либо благо себе.

Царь Фёдор и просителей принимал безучастно. Кого-то он отмечал по заслугам званием, кого-то волостями оделял, но если бы спросили — кого, он не вспомнил бы ни фамилии, ни имени, ни лица. И в сей миг, когда дьяк Власьев крикнул: «Ты уже не царь державы, Фёдор Годунов», — безвольный Фёдор лишь тихо спросил:

— Несчастные, зачем вы нарушаете клятвы? — и продолжал поглаживать руку матери, сидящей рядом.

Однако заговорщики не вняли этим словам. Они действовали торопливо, дерзко.

— Арестовать Федьку Годунова! — приказал служилым людям князь Иван Воротынский.

И тотчас из толпы, заполонившей Золотую палату, выскочили стрельцы во главе с сотником Микулиным впереди, подбежали к трону и стащили Фёдора на пол.

— Вяжите его! — приказал Микулин.

— Матушка, за что они меня? — крикнул царь Фёдор. Мария Годунова бросилась перед князем Воротынским на колени, со слезами в голосе взмолилась:

— Князь, пощади моего сына! Он не виновен, что судьба дала ему корону.

— Виновен, что взял её, — ответил князь Воротынский. — Забери дочь, пока не поздно, и уведи её из дворца.

— Ан нет, и Ксению нам не след упускать! — воскликнул князь Василий Рубец-Мосальский и, обойдя трон, взял за руку царевну Ксению Годунову, потянул её за собой.

Ксения ухватилась за трон, сопротивлялась. Князь с силой потянул за руку. — Иди, иди, достойная судьба тебе уготована.

И Мария оставила сына, бросилась защищать дочь.

— Оставь её, князь! Оставь! — воскликнула она и стала с яростью отнимать Ксению у Рубец-Мосальского.

Василий с силой оттолкнул Марию, она упала.

— Господи, порази меня громом за то, что спасала этого василиска от смертной кары. — И Мария заголосила на всю палату.

— Молчать! Слушать! — призвал князь Воротынский. Он подошёл к князю Рубец-Мосальскому и сказал: — Отпусти Ксению. Возьми стрельцов и отведи всех Годуновых в их собственный кремлёвский дом, поставь стражу.

— Слушаю, княже Иван, — смирился князь Василий перед лицом более влиятельного Воротынского.

В тот же час по приказу мятежных князей стали разыскивать и хватать всю родню Бориса Годунова, всех дальних родственников по ветви Вельяминовых и Сабуровых.

А на Красной площади шло своё действие. По команде Богдана Бельского толпа притащила патриарха Иова и дьякона Николая на Лобное место. Поднявшись следом за несчастными, разгорячённый Богдан, обуреваемый местью за прошлые свои обиды от церкви и от царского двора, крикнул:

— Эй, россияне, кто волен сорвать святительские одежды с человека, который слабодушным участием в кознях Борисовых лишил себя доверенности народной?!

В московском люде возникло замешательство. Стало просыпаться сомнение: так ли уж грешен перед державою великомудрый боголюбец Иов? Да тут ещё дьякон Николай крикнул:

— Православные христиане, отпустите с Богом своего пастыря в изначальное место, Старицы!

— Молчать, прислужник и холуй, — грубо оборвал Николая Бельский. И снова крикнул в толпу: — Знать, оскудела Русь честными и смелыми мужами!

И нашлась чёрная душа. Тут же выскочил на высокое место дьяк Андрей Шерефединов, потянулся к святительским одеждам патриарха, сорвал с него панагию и стал срывать мантию и ризу.

— Да вольны же мы и казнить поносителя имени законного государя, многажды посылавшего анафему и отлучившего от родной православной церкви! — кричал в народ Богдан. — Эй, кто там готов вершить суд праведный?!

— Да не сатанинский ли? — раздался вдруг зычный голос от стен собора Покрова-на-Рву.

— Неправедный! Неправедный! — донеслось из многих мест Красной площади. — Отпустите боголюбца с миром!

Само намерение казнить первого российского патриарха, наместника Божьего на земле, многих на площади смутило и привело в гнев.

«...Тогда от соборной церкви клирики во все церковные двери выбегоша, вопль и крик с плачем сотвориша о Иове патриархе, и моляше народ, бе бо опалилися от беснования».

Но нашёлся кат, и, пока любящие патриарха христиане увещевали Бельского прекратить позорище, человек без имени и звания, без роду и племени, без Бога в душе, по прозвищу Клещ, пробирался к Лобному месту, чтобы взойти на него и поднять топор над духовным отцом России, правдолюбцем и сочинителем любезных народу книг.

А что же патриарх Иов? Он вспомнил, как утром перед ним явился архиепископ Игнатий-грек, как он принял сие явление за знак беды, и смирился с участью. Он стал безучастен к происходящему.

Вверил свою судьбу Всевышнему и положился на его милосердие и мудрость. О смерти Иов не думал, потому что она не пугала его. Он сожалел лишь о том, что не дождался митрополита Казанского Гермогена, не передал ему престол русской православной церкви, как наидостойнейшему и Богом наречённому.

И пока Иов размышлял об этом перед ликом наближающейся смерти, к Лобному месту устремились три силы, которые волею Судьбы и Всевышнего и должны были решить предвечное повеление: лишать или не лишать живота патриарха всея Руси.

А первая сила была злодейская, направленная рукой бывшего думного дьяка-печатника Василия Щелкалова, попавшего в опалу от Бориса Годунова за измену. Той силой был палач по прозвищу Клещ. Вторая сила, милосердная и дружеская, — спешил на помощь патриарху митрополит Крутицкий Геласий, почитатель любезного Иова. Третья сила явилась посланной Господом Богом — гнал от Тверских ворот усталых коней митрополит Казанский Гермоген. Провидцы Катерина и Сильвестр, что возвращались с Гермогеном из Казани, где прятались от гнева Бориса Годунова, сказали Гермогену:

— Над старшим братом твоим во Христе нависла смертная беда. Спаси человека чистого и непорочного, пречестнейшего хранителя христианской веры греческого закона.

— Успею ли? — только и спросил Гермоген.

— Успеешь, владыко! — ответил Сильвестр.

— Да поможет нам Всевышний, — выдохнул Гермоген и повелел гнать коней.

Это случилось ещё, когда патриарха Иова схватили в алтаре. А до Москвы оставалось шесть вёрст.