Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ПЕСНЬ ВОСХОЖДЕНИЯ

Гермоген заболел душой, как узнал о разорении Ростова Великого. Печалился и за Филарета. Да вскоре же и во гнев пришёл. Накануне праздника зимней Казанской Богородицы вернулся из Тушина митрополит Пафнутий и рассказал Гермогену о том, как Филарет переметнулся в стан самозванца. А тут пришли новые вести от Луки Паули.

— Владыко святейший, ноне на Руси появился лжепатриарх рядом с Лжедмитрием. Вот и грамота с его именем, — передавая Гермогену бумагу, рассказывал Паули.

— Анафему им и отлучение от церкви, и мшеломцу и вору! — в гневе крикнул Гермоген. И повелел собрать московских архиереев в Успенском соборе. — Да осудим по совести Филарета.

На другой день архиереи собрались.

— Было на Руси так, что волею Всевышнего и Вселенского собора, — начал свою речь патриарх, — православной церковью управлял один первосвятитель. Ноне появилось два: аз и паки Ростовский митрополит Филарет, возведённый в патриархи «тушинским вором». Потому и собрал вас, архиереи, дабы оценить сей студный случай. Говорите, братья, о своих душевных движениях.

Гермоген замолчал и ждал ответа клира. Но никто не отважился сказать первое слово. Мудрый патриарх понимал состояние иерархов. Они были в смятении, в какой пребывала вся столичная знать. И причин смятения было несколько. Но самая опасная, убивающая веру в незыблемость русской церкви и государства, исходила из Тушина. Пугало москвитян не то, что там властвовал самозванец, переманивший в свой стан пол-Москвы, но прежде всего угроза иноземного порабощения православной церкви иезуитами. Они уже властвовали на большой территории. Польские и литовские насильники расчистили им простор. Захватив Ростов Великий, они двинулись вглубь России, осадили Ярославль, Кострому, Романов. Гетманы Ян Сапега и Лисовский решили отдать под католический монастырь Троице-Сергиеву лавру, привели под её стены тридцать тысяч войска и осадили. А в лавре всего-то защитников нашлось немногим более двух тысяч трёхсот человек. Да и не воинов, а монахов, мужиков из окрестных деревень. Каково было российским иерархам знать, что самая дорогая святыня Руси скоро окажется в руках грязных еретиков. И лелеяли архиереи надежду, что, может быть, Филарет Романов своей властью образумит Яна Сапегу и Лисовского, повлияет на Лжедмитрия «по-родственному». Ой, как трудно было упрекнуть Филарета за то, что принял сан «патриарха».

Но, понимая состояние архиереев, Гермоген спрашивал, кто поймёт его положение. Если бы он переживал только за себя, а не за всю Россию. И не без причин. Кроме поляков и римлян посягали на земли России шведы. Василий Щелкалов сорвал мирные переговоры с ними. И теперь Швеция решила покорить порубежные города Псков и Новгород. Карл IX пока ещё обещал помощь русским в борьбе против поляков, но за это требовал отдать ему крепости Орешек и Кексгольм.

По совету патриарха царь Василий вновь проявил милость к Михаилу Скопину-Шуйскому и послал его воеводою в Новгород — да наказал построить оборону города и собрать войско. И Псков поручил досматривать. Ещё велел добиться от шведов честного участия в судьбе России. Позже так и будет, когда любимец Гермогена князь Михаил подружится с благородным шведским главнокомандующим графом Яковом Делагарди. Но сие будет потом, а пока шведы искали ключи к русскому северо-западу.

Да всё бы ничего, выстояли бы перед этими бедами россияне, считал патриарх, если бы не пришли страх и растерянность к самому царю Василию Шуйскому. Они убили в нём всякую жажду дел, сковали разум, сердце, руки. Как ни пытался патриарх увещевать царя, укрепить его дух, сие Гермогену не удавалось. Воля Шуйского слабела с каждым днём — и с каждым днём росло сонмище его врагов.

Вот и здесь, под сводами Успенского собора, Гермоген зрил недругов Шуйского. Многие видели в самозванце более сильного духом государя и готовы были податься в его стан. И потому желание Гермогена получить ответ на своё предложением судить Филарета по совести наткнулось на глухую стену молчания. Лишь митрополит Пафнутий встал рядом с патриархом и сказал:

— Архиереи, что вижу я, то приводит меня в смущение. Мшеломец Филарет предал интересы русской православной церкви, стал служить лютерам. Потерпим ли сие? Донеже нечестивые торжествовать будут, россиян ждёт страдание и отторжение от веры.

Но и эти горячие слова не нашли отклика в сердцах смятенных архиереев. И тогда снова заговорил Гермоген:

— Восстань, Всевышний Судия земли, воздай возмездие гордым! Вам же архиереи московские говорю: стыдом изойдут ваши сердца и души за отступничество от лона православной церкви. Вы принимаете в свой круг человека, получившего чин от иудея.

— Сего не может быть! — крикнул епископ Ефремий из Каширы.

— Сие есть! — ответил Гермоген. — Пафнутий, открой, что узрел в Тушине.

Пафнутий перекрестился, прошептал: «Господи, прости за грех!» — И и раскрылся архиереям:

— Как ходил я в Тушино, то служил в царской бане, каменку грел. Видел же, как парился самозванец. И обрезание узрел на тайном уде. Ещё человек, что при самозванце служит, держал в руках его талмуд и еврейские книги. Вот что ведомо мне, на том целую крест.

И тут архиереи заговорили. Да громко, да с гневом. И осудили Филарета, предали его имя анафеме, скопом попросили Всевышнего, чтобы покарал недостойного сана священнослужителя отступника.

Гибельное влияние на Москву тушинского гнезда нарастало. И с каждым днём росло число перелётов, тех, кто утром, как на службу, спешил в Тушино, кланялся царьку, а вечером возвращался в свои палаты. И было удивительно, что на московских заставах царёвы стражи никого не задерживали, будто и не видели перелётов. Число врагов царя Шуйского множилось с каждым днём. Они всюду порочили Василия. На торжищах, на папертях соборов распускали слухи, что царь днями пьянствует, а ночью предаётся развратным гульбищам. Да будто бы якшается с нечистой силой. Юродивый Михей днями ходил по Красной площади на четвереньках и кричал: «Вижу Ваську на шабаше, да без короны, без исподнего!» Приставы будто и не замечали Михея. Сами же недруги царя собирали по всей округе колдунов и ведьм, платили им серебром и золотом и заставляли кружить близ царского дворца и славить Шуйского в угоду нечистой силе, вспоминать всуе имя Господа Бога, славить сатану.

А царь Василий ничего лучшего не придумал, как закрыться во дворце и никуда не выходить, ничего не слышать, не видеть. Недруги и это обернули во вред царю. Они пустили слухи, что государь разогнал Думу, приказы, что в державе наступило время безвластия и беспоповщины, потому как и церковь шатается.

— Над нами царит антихрист! — пуще прежнего кричал юродивый Михай. — Не покоримся ему! Исправим церковные книги! Разрушим алтари!

Появились лихие люди, которые требовали у попов отказа от исполнения обрядов православной церкви.

Но Гермоген сразу же пресёк смуту в церкви. Его кустодии из Патриаршего приказа хватали тех, кто подбивал народ на непокорство канонам православной церкви. Он разослал грамоты по епархиям, дабы повсюду бились со смутьянами. Во многих областях России быстро отозвались на призыв патриарха, строго защищали веру. Да во всех северных областях началась борьба против самозванца. В Устюге Великом, в Вычегде, на Белоозере появились первые отряды ополченцев. Устюжане и вычегодцы послали грамоты своим соседям и дальним друзьям. Тут же отозвались нижегородцы, которых разбудил от спячки игумен Иоиль. Ополченцы Юрьевца поволжского, ведомые сотником Фёдором Крашеней, да ещё крестьяне из-под Решмы во главе с Григорием Лапшой дали полякам бой. Возле села Данилова они построили малую крепость и остановили отряды Лисовского. Долго бились, сами почти все полегли, но ляхов в село не пустили.

Подоспело самое время вознести клич: «Русь, вперёд за православную веру!» Потому как уже встали против ляхов Вологда, Галич, Кашин, Кострома, Тверь. Народный дух набирал силу. Но царь Шуйский бездействовал. И даже Гермоген не мог побудить его к движению. И это бездействие породило в Москве ещё одну силу: в боярских палатах возник заговор. Заговорщики не медлили. Да особо рьяно выступали князь Роман Гагарин, боярин Григорий Сумбулов и боярин Тимофей Грязных. Верховодил же в заговоре князь Василий Голицын. И в субботу сыропустную, 17 февраля, он вывел заговорщиков на Красную площадь. Сам князь Голицын прискакал на площадь во главе отряда своих холопов. И только заговорщики собрались, князь Голицын призвал их к действию:

— Друзья, Бог повелел нам положить конец царствованию глупого и бесчестного государя, пьяницы и развратника! Достанем патриарха, и пусть он отлучит царя от церкви. Вперёд, други!

И князь повёл сподвижников в Кремль, к Успенскому собору. Он вбежал с холопами в храм и хотел прорваться к Гермогену. Но кустодии патриарха погнали из собора князя вместе с его холопами.

Голицын успел крикнуть Гермогену:

— Ты знаешь, что Василий Шуйский пьяница и развратник! Провозгласи сие народу и отлучи его от церкви!

— Сему не бывать без согласия всей земли! — ответил Гермоген.

— Но он обманул надежды народа. Иди на Красную площадь и спроси. А не пойдёшь, силой поведём, — устрашил князь патриарха.

На Красной площади уже появились сторонники царя Василия. Из толпы вышел на Лобное место торговый человек и возвестил:

— Никакого порока за царём не знаем! Сами выбирали, сами и беречь будем!

— Ляхи заполонили Россию, а он всё спит, — крикнул сторонник Василия Голицына. — Что за царь не при войске!

И всколыхнулась Красная площадь:

— Долой Шубника! Хватит, наелись его хвалы!

На площади в кругу Кустодиев появился Гермоген, взошёл на Лобное место, руку с крестом поднял:

— Россияне, церковь отвергает всякие хулы, возводимые на царя. Он избран и поставлен Богом и всем русским народом. Вы забыли покаяние и крестное целование, восстали на царя. Остановитесь! Зачем идёте в совет злодеев!

— Верно сказано! Не пойдём в измену! — крикнул рядом с Гермогеном торговый человек.

Князь Голицын понял, что ему не сломить Гермогена, не заставить отлучить царя от церкви. И зло крикнул патриарху:

— С тобой мы ещё обмолвимся. — И снова повёл заговорщиков в Кремль. — Други, достанем самого Шубнина да спросим. — Князь вскочил на коня и скрылся в воротах Кремля, увлекая удалые головы.

Их оказалось не больше полусотни. Многие же устыдились от слов патриарха за свой порыв, испугались за жизнь перед лицом многотысячной толпы горожан. А в Кремле князя Голицына и его ватагу остановили мушкетами верные царю воины. Стрельцы погнали заговорщиков из Кремля, но не стреляли в них, дали свободно скрыться. Царь Василий не велел тратить огненный снаряд.

Князей Василия Голицына и Романа Гагарина, других главарей заговора такое поведение Шуйского удивило и озадачило. Казалось бы, Шуйский мог жестоко расправиться с заговорщиками, перекрыв кремлёвские ворота. Ан нет, он словно и не заметил покушения на свою жизнь. Да было загадкой в сию пору всё, что делал царь Василий.

Лишь патриарх Гермоген со своими верными святителями продолжал неистово и твёрдо бороться за единую Русь под державной короной законного государя. Когда заговорщики убежали из Москвы в Тушино, Гермоген послал туда две грамоты. Он обличил Голицына и сообщников не только в измене законному царю, но и православной вере, обвинил в отпадении от церкви и в отступлении от Бога. Он послал страстное слово вразумления всем честным россиянам. Ночь прошла у аналоя, и грамота была написана, и говорилось в ней так:

«Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, а ныне не ведаем, как и называть вас: ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной и апостольской церкви, отступили от Богом венчанного и св. елеем помазанного царя Василия Ивановича; вы забыли обеты православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались и возросли; преступили крестное целование и клятву стоять насмерть за дом пресв. Богородицы и за московское государство, и пристали к ложно мнимому вашему царику... Болит моя душа, болезнует сердце, и все внутренности мои терзаются, все суставы мои содрогаются; я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братие и чада, свои души и своих родителей отшедших и живых...»

Патриарх писал со слезами на глазах. Он не смахивал их, и они текли по морщинистому лицу, по седой бороде. Но утешитель нашёлся. Без скрипа, будто птичье перо под ветром, повернулась тяжёлая дверь в опочивальню, где стоял у аналоя Гермоген, и появился старенький-престаренький блаженный человек Пётр Окулов, сотоварищ и любезный друг Гермогена с той поры, когда он ещё в миру был Ермолаем. Годы иссушили только плоть Петра Окулова, душою он остался всё так же звонок и молод. И глаза его играли по-прежнему в лучиках морщин, как солнечные блики в лесном роднике, и щёки румянились, и борода торчала клином вперёд, и рукам-ногам не было покоя. Пришёл из Иосифо-Волоколамского монастыря за сутки. Без сна всё катился и катился по дорогам легко и споро мимо перелесков и полей.

Гермоген ещё не видел Петра. А он уже в опочивальне распоряжался: свечи зажёг в шандалах, из сумы дорожной баклагу-сулею медную достал, на стол положил. А потом руки вперёд протянул и пальчиками пошевелил. И не тронул Гермогена, а тому показалось, что кто-то за ухом его щекочет. Тут ещё свет яркий в глаза поплыл, дух лесной-монастырский в нос ударил. И выдохнул Гермоген неожиданно молодо:

— Отрада! Пришёл-таки, блаженный! — И повернулся к Петру, руки протянул для объятий.

И обнялись побратимы, на радостях прослезились. Гермоген пуще Петра, потому как ещё прежние слёзы не высохли.

— Кои-то веки свиделись, Ермогенушко! — воскликнул Пётр, тыкаясь лицом, словно котёнок, в мантию патриарха. — Да сердечко поведало о твоих маетах. Вот и возник. Ну говори, что у тебя, горемышный. Не гневишь ли Бога?

Побратимы сели. Гермоген погладил руку Петра, осмотрел его суконную чуйку с чёрными шнурами — стара. А лапти новые, и онучи — тоже. Понял Гермоген: живёт Пётр как прежде, перебиваясь с хлеба на воду. Да весел и молод. Себя пожалел, сказал с тугой:

— Худо мне, Петруша. Щербота жизни вокруг. Ночесть просил Всевышнего, дабы сократил дни естества моего.

— Неудольный! Како же мог такое помыслить?!

— Опосля стыдно было: что дадено Предвечным — неприкасаемо.

— Вот и славно, и выздоровел. Ты, однако, выпей со мной настоечки монашей. — И весело пропел: — Ой, окуд-ни-ца ли-ха!

— Кроме сыты, ничего не беру многажды лет, — возразил Гермоген.

— Да сие зелье — отрада от Господа, — щурясь и пуская искры в Гермогена, пел Окулов. Быстро же взял сулею, затычину вынул и подал вино патриарху. — Не откажи, Ермогенушко, враз нуда пройдёт, потому как на волшебных травах зачато...

— Пригублю с тобой, друже. Помню сие монашеское питие. — И приложился Гермоген к сулее, и полился в душу живой огонь жизни, поднимающий всё существо ввысь. — Ох, оживил ты меня, Петруша!

Пётр принял от Гермогена сулею, пожелал ему:

— Дай Бог тебе свершить то, на что сподобен. — И тоже пригубил из сулеи. — Да теперь иди слагай грамоту, пиши борзее, пригвозди злочинцев. Я же тут на лавке прикорну, дороженьку с ног смотаю.

— Оно и впрямь должно круче сказать! И скажу! — Гермоген шагнул к аналою, рука налилась силой, мысль стала ясней, и гневные слова легли на бумагу споро: «Посмотрите, как отечество наше расхищается и разоряется чужими, какому поруганию предаются святые иконы и церкви, как проливается кровь неповинных, вопиющая к Богу. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: не на Бога ли, сотворившего вас; не на своих ли братьев? Не своё ли отечество разоряете? Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания, пока есть время, чтобы не погибнуть вам до конца; а мы, по данной нам власти, примем вас, обращающихся и кающихся, и всем Собором будем молить о вас Бога, и упросим государя простить вас, он милостив и знает, что не всё вы, по своей воле, то творите; он простил и тех, которые в сырную субботу возстали на него, и ноне невредимыми пребывают между нами их жёны и дети».

Отложив лебяжье перо, Гермоген помолился и повернулся к блаженному. Пётр не спал. Его лицо было свежее, глаза играли.

— Ох, Ермогеша, мягок ты. Я бы написал круче. Помни, все, кто убежал в Тушино, — тати и мшеломцы. Ты пиши, пока не остыл.

Гермоген покорно взял перо и чистый лист бумаги.

— Пиши. «Мы чаяли, что вы содрогнётесь, воспрянете, убоитесь праведного суда, прибегнете к покаянию. А вы упорствуете и разоряете свою веру, ругаетесь с церквами и образами, проливаете кровь своих родственников и хочете окончательно опустошить свою землю». — Окулов встал, прошёлся за спиной Гермогена, спросил: — Мыслишь тако же, аль иначе?

— Тако же, брат мой. — Гермоген отложил перо, подошёл к Петру, положил руку на плечо. — Взбодрил ты меня, и я молодость вспомнил. Да то, как ты стрелу из моей груди достал, как на заставу через степь меня принёс. Оклемавшись, я тогда подумал: хорошо бы солнце ещё раз узреть. И увидел твоей молитвой. А с той поры кануло полвека. Да всё в бою, всё впритин. Вот и устал.

— Ты, Ермогеша, не жалься, не приму, ибо дух твой расслабить не хочу. Зрю твой путь, как и прежде видел: терний по горло и выше. Да токмо ты и способен ноне вывести Русь из тьмы. Нет другого противу врагов крепкого стоятеля-адаманта, защитника православной веры... Вот и крепись, выводи паству из геенны огненной. — Пётр ходил вокруг Гермогена, как шаман, не сводил с него цепких глаз и всё говорил о горестях России. Да взял наконец Гермогена за руку и просящим голосом произнёс: — Ермогеша, ты токмо не гони меня от себя. Пособлю тебе нести тяжкий крест. А один ты и не осилишь.

— Спасибо, златоуст, что пришёл на подмогу. Теперь идём в трапезную и допьём то, что принёс в сулее.

Петру сие пришлось по душе. Он был голоден: дорога весь запас смолола. И два престарелых воителя покинули опочивальню. А за трапезой Пётр поведал Гермогену своё новое пророчество.

— Ты меня знаешь, Ермогеша, — начал Пётр, — лухтить не сподобился. Тако же и впредь всё правдою обернётся. Слушай: сразу после святок в ночь на шестое января самозванец Митька сбежит из Тушина. В крестьянском зипуне, зарывшись на санях в солому, удерёт со своим шутом Кошелём в Калугу.

— Заарканить бы его, супостата, — возрадовался Гермоген.

— И след бы, да ты погодь. — И Пётр засмеялся, лучики заиграли. — Атаман Ивашка Заруцкий руку к нему приложит. А она у него чи-жо-ла-я, казацкая! Тебе же против ляхов народ поднимать надо. Тяжкое сие дело. Но выдюжим, а животов не сохраним. Да оно ить во благо. — И Пётр снова засмеялся: — Ого, как сказка лихо кончается.

Наступал рождественский сочельник, когда приходило время подсчитывать сделанное за год. Но патриарх не копал прошлое. Он думал о том, как проводить святки побыстрее. Да похоже, с ним была в согласии вся исстрадавшаяся Русь, потому как впереди было невпроворот трудной ратной работы.