Кодекс

20

В такси он послал на автоответчик Маргарет еще одно донкихотское сообщение, постаравшись передать всю чрезвычайность создавшейся ситуации. Он не был в доме Уэнтов две недели. За это время прежнего швейцара сменил новый, облаченный в ту же самую поношенную униформу. Интересно, куда делся старый? Новый был крепкий малый, с гладкой розовой физиономией и белобрысыми, редкими, как у бухгалтера, волосами. В отличие от предшественника по-английски он говорил отлично. Однако фамилия Эдварда, к его удивлению, все еще числилась в списке Уэнтов. Еще больше он удивился, увидев там фамилию Маргарет — вероятно, это герцогиня внесла ее.

Она была там, в темном вестибюле, как будто это он, прочитав ее имя на дощечке швейцара, вызвал ее к жизни. Она ждала его, сидя в потрескавшемся кожаном кресле, холодная и бесстрастная, словно каменная нимфа. При виде Эдварда она встала. На плече у нее, как всегда, висела большая сумка-портфель. Он почему-то ожидал увидеть ее такой же, как после их неудачной поездки — с темными кругами под глазами от бессонных ночей, с немытыми волосами, тень прежней Маргарет, — но она выглядела точно так же, как в их первую встречу: скромные, почти старомодные юбка и кардиган, стрижка на уровне подбородка. То же безразличие на бледном овальном лице, та же безупречно прямая спина.

Он стиснул ее в объятиях. Она не ответила, но и не уклонилась — просто стояла, держа руки по швам. Эдзард зажмурился, сдерживая неожиданно подступившие слезы. Он ничего не говорил, просто обнимал ее, не заботясь о том, откликается она на его эмоции или нет. Его вера, он сам не знал во что, готова была вот-вот рухнуть, но эта нежданная встреча восстановила ее во всей прежней неколебимой твердости. Словно он блуждал в тумане без всякой надежды на спасение, а потом появилась Маргарет и вывела его в безопасное место.

— Я скучал по тебе, — проговорил он ей в волосы. — Очень скучал. Где ты была?

— Уезжала. — Она опустила глаза. — Извини. Я не хотела тебя видеть.

— Я думал, ты меня бросила.

Он успел забыть, как красиво это длинное серьезное лицо с изысканно выгнутым носом. Как он мог раньше не замечать этого?

Они отправились наверх в лифте. Звяканье механизма, отсчитывающего этажи, в тишине казалось оглушительным. В квартире не было никого, и они не слишком старались скрыть свое присутствие. Уэнты, по всей видимости, распродавали обстановку. Большой восточный ковер, свернутый в трубку, стоял в углу первой комнаты — он слегка согнулся посередине, будто отвешивая им вежливый поклон. Комнату наполняла легкая пыль от потревоженной штукатурки. В опустевшем кабинете Лоры Краулик стояли два ярко-желтых пластмассовых ящика для перевозки с черным перечнем содержимого на бортах. Во всем ощущалась близость резких, неотвратимых перемен.

— Надеюсь, что книги еще на месте, — сказал Эдвард. Из-за убранных ковров и занавесок акустика изменилась, и его голос звучал как в пустом концертном зале.

Книги были на месте. Когда он отворил тяжелую железную дверь на верху лестницы, библиотека предстала перед ними в том же виде, в каком они ее оставили, и шторы по-прежнему заслоняли высокие окна.

— Ты приходила сюда? — спросил он. — После того, как мы вернулись из филиала? — Несмотря на все усилия, он почувствовал, что краснеет, и стал искать торшер, вытянув перед собой руки, как лунатик.

— Один раз. — Маргарет показала на старый чемодан, в котором они вывезли книги из Ченоветского филиала. Он был пуст — она, должно быть, поставила книги на полки.

— Знаешь, сколько раз я тебе звонил? — Весь гнев, который он так долго лелеял, нахлынул на него с новой силой. — Где ты была?

— Извини, Эдвард. Пожалуйста. Я думала, все кончено. Думала, что кодекс потерян, и хотела забыть о нем. Забыть и двигаться дальше. Я ненадолго уезжала домой, — добавила она.

— Понятно. — Он не собирался так сразу прощать ее, но… — Хорошо, что хоть теперь ты вернулась.

Час назад ему не терпелось рассказать ей обо всем, что он узнал, а теперь он точно язык проглотил. В конце концов первой заговорила Маргарет.

— Я тут читала Ричарда де Бэри… Ты о нем, наверно, никогда не слышал. В четырнадцатом веке он был епископом Даремским и советником Эдуарда III. И первым крупным собирателем книг в Англии. Действовал он жестоко, мог разорить благородное семейство ради фамильной библиотеки, а после его смерти остались списки книг, которые он намеревался приобрести. Одна из них очень похожа на наш кодекс. «Странствие в дальнюю землю», в одном томе, без автора, из библиотеки поместья Бомри. В списке не отмечено, получил он эту книгу или нет.

Есть также кое-что в бумагах Джона Лиланда, хранителя королевской библиотеки при Генрихе VIII. Ему поручили составить перечень английских исторических ценностей, включая и книги, но он сошел с ума, не успев завершить начатое. Эти документы хранятся в…

— Постой. — Эдвард положил руку ей на плечо. — Мне нужно сказать тебе что-то очень важное.

Он набрал воздуха и приступил к делу. Для начала он рассказал ей о своем завтраке с Фабрикантом. При этом он сортировал информацию, не желая рассказывать больше, чем было необходимо. Он изложил Маргарет гипотезу герцогини о стеганограмме, пересказав слова представителя герцога, но обошел вопрос о том, что может содержаться в тайном послании, и о причине, по которой герцогиня интересуется им.

Маргарет, вперив взгляд в потолок, зашевелила губами.

— Стеганограмма, стеганограмма… Забавная мысль. «Стеганография» Тритемия вышла позднее Гервасия, много позднее. Однако «Ничтожество магии» Бэкона[64] написано за сто лет до этого — Роджера Бэкона, а не Фрэнсиса. А зашифрованную часть чосеровского «Экватора планет» можно считать современницей. Если эту книгу действительно написал Чосер. — Она присела на край стола и через некоторое время заявила: — Знаешь, я не считаю это абсолютно невозможным, хотя вероятность очень, очень мала. Притом это нелепо. Вопиюще нелепо! Ну что такого там может быть сказано? И зачем это герцогине? И почему тебе приказали прекратить поиски?

— Не знаю, — вздохнул Эдвард.

— Как она, по-твоему, использовала бы такую шифровку, если бы та существовала на самом деле?

— Не знаю, — виновато повторил он. Врать он не умеет, но Маргарет, кажется, это все равно.

— Впрочем, какая разница, — бросила она, посмотрев на свои серебряные часики. — К цели это нас не приблизило, верно? — Она опустилась на старый скрипучий стул и скрестила ноги.

— Как сказать. — Эдвард помолчал немного для пущего эффекта. — Маргарет, я, кажется, знаю, где кодекс.

Она вздрогнула, как будто он плеснул ей в лицо из стакана.

— Ты нашел его? Где он? — Она качнулась вперед, держась за сиденье.

— Его нашел не я, а другой человек — по крайней мере он так утверждает. Ему самому кодекс не нужен. Он не сказал мне, где книга, но дал мне ключ. Если я прав, кодекс здесь, в этой комнате.

Маргарет нервно огляделась, как будто кодекс притаился в темном углу и мог вот-вот кинуться на нее.

— Ладно, — сказала она, с усилием взяв себя в руки. — Излагай свою теорию.

Эдвард, наслаждаясь минутой, стал расхаживать взад-вперед, вызывая в комнате эхо.

— Ты как-то говорила, что все, что мы знаем о Гервасии, взято из документов, обнаруженных в переплетах старых книг. Книги разорвали и нашли в них бумаги.

— Да, верно, — медленно проговорила она. — Но такие случаи сравнительно редки.

— А что, если с кодексом произошло то же самое? Если его использовали, чтобы сделать переплет для другой книги?

— Зачем это было нужно? — отозвалась Маргарет с презрением профессионала, слушающего бредни любителя. — Для процедуры, о которой ты говоришь, брали ненужную бумагу, а кодекс определенно написан на пергаменте. Это большая разница. Пергамент, или тонкая кожа, стоит дорого и по своим физическим свойствам сильно отличается…

— Погоди, — перебил Эдвард. — Послушай меня. Что, если это сделали для того, чтобы спрятать кодекс?

Она вникла в его мысль и сказала уже помедленнее:

— Ну-у… это могло бы повредить страницы. От клейстера пергамент темнеет, не говоря уж об отверстиях, которые требовалось проделать. И кто бы взял на себя такой труд?

— Забудь обо всем этом. Давай просто предположим, что кто-то это сделал.

Маргарет поднялась со своей характерной резкостью и тоже зашагала по комнате.

— Слишком много пергамента, чтобы уместить его в переплет, даже очень толстый. Туда влезло бы максимум восемь-десять листов.

— Я тоже думал об этом. Берешь кодекс, разбираешь его и распределяешь листы по множеству книг.

— Хорошо. — Она скрестила на груди длинные тонкие руки. — Допустим, что такая процедура действительно имела место. Тогда нам придется искать неизвестно сколько книг вместо одной. Все еще хуже, чем в самом начале.

— Это точно. — Эдвард задержался у старого чемодана. — А вдруг ты все это время была права? И кодекс действительно находился в двенадцатом ящике?

Он не стал уточнять, считая, что все и так ясно, да Маргарет и не нуждалась в его разъяснениях. Она подошла к одной из полок и провела бледными пальцами по древним пятнистым корешкам — осторожно, словно поглаживая чешую спящего дракона. Потом склонилась, рассматривая пожелтевшие ярлыки. Листок, приклеенный к полке, от дуновения затрепетал и слетел на пол.

— Черт, — произнесла она, но тихо, без злобы. — Индексы. Они сразу показались мне странными. Это же так очевидно. Кодекс распределили по книгам двенадцатого ящика, а ящик отдали в Ченовет, зная, что его отправят в запасник. Эти цифры и буквы — не полочные индексы, а сигнатуры[65]. А слова, должно быть, колонтитулы[66]. — Она взглянула на Эдварда. — Если он в самом деле здесь, на корешках все расписано. Это не шифры, а инструкция по сборке кодекса.

Их глаза встретились, и кожа Эдварда покрылась мурашками. Он знал, что наверняка прав, но теперь его догадка воплощалась в реальность. В комнате, кроме них двоих, присутствовал некто третий — кодекс, расчлененный призрак, ожидающий, чтобы его снова вернули к жизни. Маргарет, напрягшись, сняла с полки Урре массивный том — все, что осталось от какой-то забытой энциклопедии, — и грохнула его на стол.

— Так-так. — Она осмотрела внутреннюю сторону обложки, провела пальцами по краям, проверяя их фактуру и толщину. — Это картон, не дерево. Страницы кодекса, если они здесь, должны лежать прямо под кожей.

Она достала из сумки перочинный ножик и одним уверенным жестом провела по внутреннему сгибу доски переплета. Опершись локтем на всю остальную книгу, она рванула прорезь другой рукой. Посыпалась сухая тонкая пыль.

Маргарет поднесла вскрытый переплет к лампе и заглянула внутрь. Долго изучала, потом посмотрела на Эдварда и сказала:

— Придется немного потратиться.

Через полчаса они снесли все книги на тротуар и погрузили в такси. Чтобы спрятать свой груз, они перерыли квартиру в поисках старых пластиковых пакетов. Видимо, вывоз имущества Уэнтов продолжался уже некоторое время, и швейцар не усмотрел в их действиях ничего подозрительного — даже такси им вызвал.

Маргарет не рискнула класть книги в багажник, где вечно болтаются разные железки и остаются пятна от масла, поэтому их уложили на заднем сиденье. Старая обшивка, звеня пружинами, прогнулась под ними. Маргарет втиснулась на самый край, подпирая дверцу, Эдвард сел впереди с шофером, держа на коленях еще одну стопку, упиравшуюся в драный виниловый потолок.

С Третьей авеню они повернули на Бауэри, оттуда на Кэнал-стрит и на Манхэттенский мост. Перегруженная машина регистрировала каждую выбоину на дороге с точностью сейсмометра, что отражалось на седалище Эдварда, но он не обращал на это внимания. Несколько недель кодекс был для него абстракцией, мистической и туманной; теперь он, закрывая глаза, упивался тяжестью книг у себя на коленях, и ему казалось, что такси несется через мост со скоростью вертолета — откат камеры, общая панорама, финальная мелодия и титры. Вот и все. Наконец-то. Уэймарш где-то здесь, за углом. Таксист в лад его настроению громко и без стеснения подпевал радио, демонстрируя ближневосточный акцент. Исполнив «Другой день» вместе с «Вингз», он плавно перешел к «Смывайся, братва», а затем пропел дуэтом с Томасом Долби «Ты наукой меня ослепила», выстукивая на руле клавишную партию. За мостом под колесами начала позванивать утопленная в асфальт металлическая сетка.

Весь центральный Бруклин, похоже, перестраивался. Поток транспорта с трудом пробирался мимо проволочных заборов, котлованов с гравием и пильных рам с мигающими не в такт оранжевыми огнями. Добрых пять минут они простояли в пробке, и Эдвард, придавленный книгами, вынужден был любоваться вывеской ресторана «Стейки в стельку». Когда они въехали на улочку Маргарет с одинаковыми коричневыми домами, уже стемнело. Она разгрузила заднее сиденье, пока он расплачивался с водителем, и они стали носить книги наверх, на полусогнутых, придерживая расползающиеся стопки подбородком.

Эдвард видел ее дом только снаружи, и жилище Маргарет смутно рисовалось ему как келья ученого сухаря с панелями из темного дерева и пюпитром для книг, обитым зеленой байкой. Но, поднявшись на четвертый этаж — на темной лестнице, как пара гигантских пауков, затаились две сложенные детские коляски, — он увидел самую обыкновенную неубранную студию. Раньше в этом доме, до того, как его поделили на квартиры, скорее всего обитала солидная буржуазная семья. Стены у Маргарет были белые, потолки низкие, и все казалось каким-то урезанным. Холодильник вдвое меньше нормального, спальный футон чуть длиннее детской кроватки. Книжные полки, непрочное сооружение из сосновых досок и кирпичей, доходили до самого потолка.

Единственной полноценной мебелью был колоссальный письменный стол у фасадных окон. Весил он не меньше полутонны, и его, похоже, доставили сюда прямиком из кабинета какого-нибудь среднезападного банкира. Маргарет смела с него бумаги, обрушив их на футон, и быстро разложила на очищенной поверхности все необходимое: рулончики белой ленты, большие блестящие аллигаторные зажимы, мягкие кисти, вязальные спицы, банку с какой-то пастой, шпатели разного размера, кусочки бумаги экзотического вида, листы прозрачного пластика и черный футляр, где в бархатном гнезде лежал хирургический скальпель.

Эдвард уже настроился приступить к вскрытию, или раскопкам, или сборочным работам — он не знал, как правильно назвать этот процесс, — но Маргарет послала его в ближайший магазин за «диет-колой» и ватными шариками. Он не стал спорить, но в грязной, воняющей мочой лавке, среди бумажных полотенец плохого качества, засохшего печенья и незнакомых карибских специй, ему пришло в голову, что о предстоящей операции, пожалуй, следует сообщить герцогине. На обратном пути он позвонил из автомата в квартиру Уэнтов. Никто не подошел — логично, ведь он только что побывал там и никого не видел. Чувствуя себя глупо, он оставил Лоре краткое сообщение с просьбой перезвонить ему на мобильный.

Маргарет трудилась над первой книгой, красивым изданием теннисоновских «Королевских идиллий» с иллюстрациями Гюстава Доре. Книга, как пациент в операционной, лежала под светом галогенной лампы. Маргарет несколькими беспощадными ударами отделила от нее переплет.

— Я нарушаю первую заповедь библиотекаря, — тихо призналась она.

— Какую это?

— Никогда не совершайте над книгами необратимых операций.

Она отложила в сторону оголенный блок страниц и занялась переплетом.

— Я никому не скажу, — пообещал Эдвард, убирая «колу» в ее мини-холодильник. Внутри обнаружились пищевая сода и контейнер с чем-то вроде деревенского сыра. Закрыв дверцу, он осторожно присел на постель, покрытую комковатым, возможно, самодельным стеганым одеялом.

— В какую-то пору средневековья люди решили, что делать книжные переплеты из дерева слишком дорого, — сказала Маргарет, — и начали клеить их из нескольких слоев бумаги, обтягивая полученный картон кожей. Одновременно осуществлялся переход с пергамента на бумагу — бумага коробится не так сильно, и чтобы страницы оставались плоскими, не нужны тяжелые деревянные доски.

Она отрезала корешок и проверила надпись на нем. Эдвард поморщился, но Маргарет успела повидать столько книжной хирургии, что приобрела профессиональную черствость.

— Просто удивительно, если вдуматься, — продолжала она. — Им было все равно, какую бумагу брать для клейки. История их абсолютно не интересовала — они просто резали любые книги, которые в то время никто не читал. Иногда в дело шли литературные труды столетней давности, которые уже тогда следовало поместить под стекло, не говоря уж о нашем времени. Странный народ, честное слово.

Говоря это, она хмурилась так, будто безответственное поведение жителей средневековья задевало ее за живое.

— Не надо, однако, забывать, что не каждое время было так одержимо понятием собственности, как наше. Во времена Гервасия писателя заботило одно — истина. Он был ее служителем, ее временным опекуном, но не собственником. Авторского права не существовало вовсе. Если один автор копировал то, что сочинил другой, это считалось не преступлением, а услугой человечеству, и сам плагиатор смотрел на это точно так же.

Пока Эдварда не было, Маргарет приготовила в кювете из нержавеющей стали растворитель клея. Теперь она быстро смочила губкой края двух картонок бывшей обложки и нанесла на них густую белую пасту. Выждав минуту, чтобы картон как следует пропитался, она соскребла пасту и начала отделять форзац от картона узким шпателем. Обработала все четыре стороны, сняла форзац и торопливо промокнула смятой бумагой то, что внутри.

Когда она убрала промокашку, они увидели перед собой первую страницу кодекса.

Он так долго искал его, что уже не думал о кодексе как о материальном предмете, который можно увидеть, потрогать, наконец, почитать. Кодекс в его воображении стал чем-то из мультика «Скуби-Ду» — мистическим фолиантом, парящим в воздухе под звуки небесной музыки, озаренным изнутри нездешним зеленым светом и перелистываемым незримой рукой. Теперь он лежал перед ним на столе, мокрый, раскрытый и беззащитный, как новорожденный младенец.

Эдвард не ожидал, что он будет так прекрасен.

Страница была не особенно велика, чуть побольше стандартного формата бумаги для ксерокса. От нее шел сладкий, сырой мускусный аромат. Маргарет предупредила его, что пергамент мог повредиться, и лист с трех сторон действительно окружала густо-коричневая, точно обгорелая кайма, но внутри сохранился первоначальный крапчатокремовый цвет. Теннисон был издан большим форматом, и тому, кто прятал страницу в переплет, не пришлось ее складывать. Ее покрывали две колонки убористого рукописного текста, безупречно выровненные по вертикали и горизонтали, точно на компьютере. От краев текст отделяли широкие поля. Чернила, когда-то, видимо, черные, с годами приобрели оттенок красного дерева. Заглавные буквицы и заставки алели или отливали золотом.

Плотный почерк больше всего напоминал колючую изгородь или завитушки чугунной пожарной лестницы. Эдвард не мог прочесть ни слова, но когда он смотрел в одну точку, каракули постепенно начинали принимать очертания знакомых букв. Текст мерцал перед его глазами, обещая вот-вот открыться, и не открывал ничего. Словно шахматные задачи, которые он щелкал как орехи в семь лет, а теперь, встречая их в газете, не понимал ни единого знака. От жгучего желания узнать, что здесь написано, у Эдварда щипало глаза, но кодекс не поддавался — его смысл будто кристаллизовался и застыл в слепящей темноте этих строк.

Заглавную Y на середине левой колонки писец превратил в миниатюру: крестьянин, несущий по снегу охапку хвороста, согбенный под своей ношей, как под гнетом невыносимого горя.

— Выглядит как подлинник, — с клинической трезвостью проронила Маргарет, и Эдвард, вздрогнув, вернулся к реальности. Сколько времени он простоял так, тараща глаза на эту страницу? Маргарет храбро взяла находку в руки, но ему показалось, что пальцы у нее немного дрожат. — Необычайно тонкий веллум. Нужен микроскоп, чтобы убедиться, но это, видимо, кожа нерожденного теленка.

— Нерожденного?

— Веллум делали из шкурки коровьего эмбриона, и такой пергамент высоко ценился.

Снова занявшись смачиванием и промоканием, она извлекла из того же переплета вторую страницу, а затем третью. Если она и чувствовала, как наэлектризован Эдвард, ее методические, неторопливые действия этого не выдавали. К девяти часам она закончила с Теннисоном. В общей сложности там было спрятано шесть пергаментных листов, совершенно целых, хотя и с пятнами. Теперь они, разложенные на бумажных полотенцах, сохли на постели Маргарет. В паре мест чернила прошли через пергамент насквозь — чернильный орешек, неправильно растворенный, обладает сильным коррозионным действием, объяснила Маргарет. Пока она их раскладывала, Эдвард рассмотрел, что каждый лист согнут пополам и исписан с обеих сторон, то есть состоит из четырех страниц. В середине, там, где книга когда-то сшивалась, были проделаны дырочки.

Вокруг стула Маргарет валялись четыре банки из-под диетической «колы». Когда футон заняли, сидеть стало больше не на чем, и Эдвард устроился на потрескавшемся кухонном линолеуме, прислонясь к жужжащему холодильнику и упершись ногами в стенку. Помочь он ничем не мог, об уходе и не помышлял. Особых развлечений эта квартира не обеспечивала. Единственное большое окно над футоном выходило на задворки ресторана, где работники-мексиканцы выплескивали помои под звуки национальной музыки. Маргарет, которую он видел со спины, бесперебойно резала и смачивала. Волосы она стянула в хвост розовой резинкой, но несколько прядок выбилось.

— Пойду раздобуду что-нибудь поесть, — сказал Эдвард через некоторое время.

— Тут за углом, на Вандербильта, есть китайская закусочная. «Цветник Ва».

Он взгромоздился на ноги.

— Тебе что взять?

— Номер девятнадцать, курицу с чесночным соусом. И паровые клецки. И еще «колы», если найдешь.

Около полуночи Эдвард понял, что уснул сидя, с запрокинутой головой и разинутым ртом. Пустые коробочки из-под китайской еды выстроились в углу кухонной зоны. На столе у Маргарет стоял стакан с непрозрачной жидкостью цвета лайма.

Она работала с той же энергией и сосредоточенностью, что и шесть часов назад. Груда нетронутых книг слева от нее уменьшилась, куча ободранных справа выросла. Эдвард смотрел на нее и думал, сколько же ночей она провела вот так, до самого рассвета, когда никто не следил за ней, как он сейчас. Она держалась на одной только воле, у нее был свой внутренний двигатель, о принципах работы которого Эдвард мог только догадываться. Ему пришло в голову, что вот такой продолжительный, маниакальный, мазохистский трудовой акт для нее, наверно, и есть счастье. Он сам норовит увильнуть от работы, а у Маргарет, кроме работы, ничего нет. Да и нужно ли ей еще что-то?

Он встал, уперся руками в бедра и выгнул затекшую, спину.

— Проснулся? — не поворачивая головы, сказала Маргарет.

— Да я и не спал вроде. Что это ты пьешь?

— «Том Коллинз», только без водки. Мне нравится эта смесь, — с легким смущением сказала она.

Он посетил ванную — к пластмассовой душевой кабинке прилип длинный темный волос Маргарет, — убрал остатки ужина, подошел к футону посмотреть на листы и слегка обалдел.

— Вот это да. — Теперь их там лежало штук двадцать — тридцать, в разных стадиях сохранности. Одни, как и первый, остались почти нетронутыми, другие когда-то были сложены вдвое или втрое, чтобы войти в переплет более мелких книг, третьи пострадали от влаги и окисления. Их цвет разнился от желтовато-сливочного до колера жженого сахара. Некоторые так испещрила плесень, что они напоминали карты лунной поверхности.

Самым лучшим — тем, что имело для него хоть какой-то смысл, — были заставки: Н, превращенное в каменный замок, F в виде приземистого дерева. Животные обладали более яркой индивидуальностью, чем люди: рвущиеся в погоню гончие, кроткие овцы, серьезные, благочестивого вида лошади. На одном листе у нижней границы текста изогнулась с улыбкой красная саламандра. Краски, живые и яркие, казались еще не просохшими и порой накладывались так густо, что страницы под ними сморщились.

Маргарет в конце концов сжалилась над ним и тоже подошла посмотреть.

— Есть что-то странное в этих картинках, — сказала она, — но я никак не могу понять что. Выглядит так, будто писец и иллюстратор — одно и то же лицо, что не совсем обычно, но, в общем, и такое встречалось. Качество миниатюр очень высокое. Взять это голубое небо — краску делали из толченой ляпис-лазури, которая ввозилась из Афганистана и ценилась на вес золота.

— А то, что здесь написано, ты можешь прочесть?

— Конечно.

Эдвард осторожно присел на край матраса.

— Ну и о чем там речь? — спросил он нервно. — Это действительно «Странствие»?

— Думаю, да. По крайней мере частично. Я пока не успела вчитаться как следует.

— Что значит «частично»?

Она нахмурилась, и обращенные вниз уголки ее рта опустились еще ниже.

— Слишком рано давать какие-то ответы. — Она взмахнула рукой, в которой так и держала скальпель. — Я ведь читала по диагонали, по ходу дела. Встречается кое-что незнакомое — то, чего нет в опубликованном позднее тексте. В этой версии гораздо больше места отводится ребенку лорда, которого убили, пока отец охотился на рыцаря-оленя. Целые страницы уделены рассуждениям о том, каким героем он мог бы стать. Сантименты. Или вот это. — Маргарет указала на одну из страниц. — В своих странствиях лорд встречает женщину, которая дает ему семечко. Он принимает ее за Святую Деву, но из семечка вырастает гигантское дерево, на ветвях которого гнездятся демоны.

— А как насчет тайного послания, этой самой стеганограммы?

Она потрясла головой.

— Даже не знаю, где искать ее, Эдвард. Если она существует, то может быть где угодно. Стеганограммы зашифровывали в рисунках, надписывали невидимыми чернилами, накалывали булавкой или использовали различные алфавитные коды. Каждое слово может обозначать букву, каждая буква — слово, в количестве букв одного слова тоже может быть зашифрована буква. Средневековые шифровальщики были очень изобретательны. Гервасий провел какое-то время в Венеции, а венецианцы в средневековом мире слыли мастерами криптографии.

Эдвард склонился над страницей с заглавной F и стал всматриваться в нее. Вскоре он начал различать отдельные слова: один… сад… ключ…

— Красиво, правда? — сказала Маргарет. — Такое письмо не предназначалось для дилетантов. Это скоропись, занимающая минимум места, изобретенная для экономии времени и бумаги. Одни слова сокращены, другие слиты воедино — такая техника называлась littera textura, плетенье слов. Выглядит прелестно, но требуется большая практика, чтобы это разобрать. А взгляни-ка сюда.

Она подняла один лист, держа его на ладонях, как жрица, приносящая дары, — так, чтобы настольная лампа просвечивала его насквозь.

— Посмотри внимательно. Для меня это неожиданность, но без ультрафиолетовых лучей прочесть ничего нельзя.

Эдвард посмотрел. На странице, перпендикулярно тексту, виднелись вертикальные коричневые полоски, такие бледные, что их трудно было отличить от чуть более светлого пергамента. Вглядевшись пристальнее, Эдвард понял, что полоски составлены из букв, призрачны, знаков, скрытых за черными строками Гервасия.

— Чем дальше, тем любопытнее, — сухо обронила Маргарет. — Пергамент использовали повторно — это так называемый палимпсест. Первоначальный текст соскоблили, чтобы освободить место для нашего кодекса.

Возбужденное состояние Эдварда, несмотря на все его усилия, постепенно вытеснялось изнеможением. Пока Маргарет предавалась своей рабочей оргии, он тихонько сползал по стене, у которой сидел. Он скинул туфли и незаметно для себя оказался на матрасе, свернувшись так, чтобы не задеть драгоценные листы, и прикрыв согнутой рукой глаза от света. Мексиканские напевы наконец-то умолкли. Эдвард смотрел в потолок, изуродованный пластмассовым напылением. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким усталым. От подушки восхитительно пахло волосами Маргарет. Он закрыл глаза, и комната начала медленно вращаться, точно после хорошей выпивки.

Ему мерещилось, что листы кодекса плавают вокруг, как мокрые бурые листья, а он покачивается среди них в пруду — нет, в бассейне на заднем дворе, который в начале сентября уже непригоден для плавания. У них в Мэне погода в это время года неизменно напоминала людям о том, что лето — это временная аномалия и что Бангор, хотя и считается цивилизованным местом, находится на одной широте с такими северными поселениями, как Оттава и Галифакс. Позже Эдварда преследовали смутные воспоминания о том, как Маргарет что-то говорила ему — не то читала очередную лекцию, не то просила его о чем-то — и качала головой — то ли неодобрительно, то ли недоверчиво, то ли разочарованно. Но он никак не мог вспомнить, о чем она говорила и не приснилось ли это ему.

Проснулся он от того, что она собирала листы около него и складывала их на столе. Он забрался под одеяло, не открывая глаз, как ребенок. Вскоре и Маргарет, выключив свет, улеглась рядом с ним.

В темноте, на этой узкой постели, она была совсем другая — теплая, мягкая, жмущаяся к нему, ласковая и сама просящая ласки, — совсем не похожая на строгую дневную Маргарет. Ее длинные ноги кололись. Она легла спиной к нему, и он зарылся в ее теплый затылок. Из-за голых ног она казалась полностью обнаженной, хотя оставалась в трусиках и майке. Она переплела свои холодные ступни с его теплыми, в носках, и повернулась к нему лицом.

Они поцеловались, и он снова, как тогда в Ченовете, ощутил напряженность желания под ее наружным спокойствием. Она укусила его за плечо и оцарапала, как лезущая в драку девчонка. Он помог ей стянуть через голову майку, и мир съежился до маленького тропического островка постели, приютившей их среди бурного темного моря.

Маргарет потрясла его за плечо. Он взглянул на электронный будильник — четыре утра.

— О Господи. — Он повернулся на другой бок и накрыл голову подушкой. — Ты вообще когда-нибудь спишь?

— Эдвард, проснись, — сказала она с незнакомой настойчивой интонацией. — Мне нужно показать тебе что-то.

Эдвард открыл глаза. Он пригрелся и чувствовал, что не выспался, но то, что она обращалась к нему за советом, чего-нибудь да стоило. Он сел. Свет настольной лампы ударил его по глазам, и ему показалось, что Маргарет чем-то испугана.

Она сидела за столом с лупой — ему вспомнилось, как герцогиня сравнила ее с Нэнси Дрю, — в серой футболке без надписей и в экстравагантных прямоугольных очках, которые он видел на ней впервые. Днем она, наверно, носила контактные линзы. От нее приятно пахло мятной зубной пастой.

— Эдвард, — воскликнула она мелодраматически, глядя ему в глаза, — я нашла ее.

— Что нашла?

— Стеганограмму. Скрытое послание. Герцогиня была права — оно существует.

Желудок Эдварда сжался в тугой комок, и сон как рукой сняло.

— Что ты говоришь? Быть такого не может.

— Знаю, что не может, однако есть.

Эдвард хотел бы разделить ее энтузиазм, но не чувствовал внутри ничего, кроме холода. Он убедился, что никогда не хотел по-настоящему, чтобы это тайное послание было прочитано. Он одержал почти полную победу — кодекс у них. Все прочее, все эти тайны, интриги и захватывающие открытия, ему совершенно ни к чему. От этого только лишние проблемы.

— И о чем же там сказано?

— Сейчас. Я хочу, чтобы ты сам увидел.

Она взяла верхний лист с пачки на столе. Эдвард стал сзади, положив руки ей на плечи.

— Недаром эти заглавные буквы чем-то меня беспокоили. — Ее голос постепенно входил в прежнее лекторское русло. Казалось бы, ни в их расположении, ни в исполнении ничего необычного нет. Вот, например, эта О, обрамляющая мать с ребенком.

— Ну да.

— Дело в том, что заложенный в этой картинке смысл не совпадает с контекстом. Тема буквицы обычно связана с содержанием последующей главы, здесь же я никакой связи не вижу. В этом отрывке нет ни слова о матери и ребенке — он рассказывает о том, как герой пересекает море на лодке.

— Может, это метафора какая-нибудь, — предположил Эдвард. — Море — это мать, что-то в этом роде. — Он заслонил рукой глаза, приучая их к свету.

— Не думаю, — нахмурилась она. — Это не в стиле той эпохи…

— Ладно, ладно! Не томи. Говори скорей, что это значит.

— Само по себе — ничего. Но я проверила все другие иллюстрации, и с ними дело обстоит точно так же. Никакой связи с последующим текстом. Короче говоря, я решила выписать все иллюстрированные буквицы. Мне вспомнился «Сон Полифила»[67], где из первых букв каждой главы составляется любовное письмо. Автор был монахом, и это раскрылось только после его смерти. Но здесь все не так. Всего в кодексе 33 иллюстрированные буквицы, но из них ничего не складывается. Вот смотри, я выписала их по порядку.

Она открыла свой блокнот, и Эдвард увидел:

— Я вертела их так и этак, составляла всевозможные комбинации. Это продолжалось долго, но вот что у меня получилось.

Она перевернула еще несколько страниц, густо исписанных. В конце последней стояла фраза:

Эдвард перевел взгляд на Маргарет, и теплая волна облегчения омыла его.

— Маргарет, — сказал он мягко, — из этих букв можно составить все что захочешь. Это вроде клякс Роршаха, которые ничего не доказывают. Допустим, ты разгадала правильно, но что из этого следует?

— Я тоже об этом думала, но есть еще кое-что. Я хотела как-то проверить свою теорию, и это вернуло меня к иллюстрациям. Переложила страницы кодекса так, чтобы буквицы составили эту фразу, и вот.

Она встала и уступила ему свое место. Он нехотя сел и начал перебирать листы, обращая внимание только на иллюстрации. В новом порядке они составляли связный, вполне понятный рассказ. На первой молодой человек с короткими волнистыми волосами и рыжеватой бородкой стоял один в изгибе большого красного G. Выражение его лица, как на всех средневековых миниатюрах, легко поддавалось разгадке — он явно предчувствовал недоброе, будто знал, что конец этой истории не сулит ему счастья. Скромно одетый, он держал в одной руке гусиное перо, в другой — небольшой нож. Позади него лежала на столе открытая книга с чистыми страницами.

— «G» обозначает «Гервасий», — шепотом пояснила Маргарет.

— Я понял.

Вторая буква, О, представляла пару знатного происхождения. Они позировали в профиль, как на камее — женщина красивая, хотя и со слабым подбородком, мужчина с прямой осанкой, темными локонами и длинным острым носом. В синем дублете и забавной обвисшей шляпе, он гордо взирал на Эдварда с книжной страницы.

На следующих страницах эти три персонажа появлялись снова и снова, одни и в группе других, в самых разных позах и ситуациях. Иногда позади них виднелся миниатюрный замок, доходящий им до пояса, как собачья конура, — о перспективе и речи не было. На одной картинке дворянин охотился в сопровождении своры гончих. Молодой человек сопровождал эту пару, видимо, в качестве слуги высокого ранга. Кое-где он вел переговоры с купцами или пересчитывал стопки монет, кое-где писал свою книгу, а дама порой читала ее. Эдвард точно просматривал кадры какого-то фильма. Время на картинках шло, солнце всходило и садилось, времена года сменялись. Муж с локонами появлялся все реже и реже.

Я знаю, что это, подумал Эдвард. Такое же пасхальное яйцо, как у Артиста, только укрытое в кодексе. Не об этом ли говорила герцогиня в своем странном письме — разобрать страницы, вернуть им должный порядок? Что она знала обо всем этом? Во всяком случае, это доказывало, что она в здравом рассудке. Два особенно прелестных и реалистических рисунка помещались в двойных О слова GOODE, на середине повествования. В первой молодой слуга и знатная дама сидели вдвоем, и ее рука оберегающим жестом лежала у него на груди. Во второй она кормила ребенка, поддерживая рукой полукруглую, как у мадонны, грудь. У ребенка, во избежание всяких сомнений, были волнистые рыжие волосы.

Эдвард быстро пролистал оставшуюся часть кодекса. Там повторялись те же лица, но в обратной последовательности: молодой человек появлялся все реже, и в этих редких случаях он всегда сидел один и писал. Фильм прокручивался назад. Герцогиня изображалась со своим мужем или одна, за чтением. Предпоследняя буква показывала супругов вместе с подросшим ребенком. В последней, золоченой Е, молодой человек снова стоял один, с пером в руке, с тем же предвидящим несчастье взглядом. Черное небо на заднем плане усеивали яркие белые звезды, лежащая на столе книга заполнилась строчками.

Эдвард долго медлил на этой последней странице, глядя через века в нарисованные глаза Гервасия Лэнгфордского, и думал: так чего же ты, собственно, от меня хочешь?

Возможно, Гервасий ни о чем его не просил, а просто пытался сказать ему что-то. Хотел его предостеречь. Эдвард, несмотря на раннее пробуждение, постарался сосредоточиться. Как-никак это тот самый главный секрет, который они наконец вылущили из прочих секретов — из игры в игре, из книги в других книгах и из этой перемешанной книги, самой последней. Гервасий стремился уйти из своего мира вместе с герцогиней. В конце концов он добился своего — и смотрите, к чему это привело. В глазах у него поселилось горе, Эдвард видел это с полной ясностью. Горе есть горе, даже шестьсот лет спустя. Мрак в глазах Гервасия пугал его все больше, как мрак того глухого ущелья, куда вошли рыцари, чтобы никогда уже не вернуться. В этом мраке виделась боль. И смерть. Эдвард нервно поерзал на твердом стуле. Гервасий ушел от жизни в мир грез, а взамен получил сердечную рану и безвременную могилу. Он свернул с прямого пути и упал на острые камни, что поджидали внизу. Его, Эдварда, тоже караулит беда — она близко, совсем близко…

Он зажмурил отказывающиеся смотреть глаза, потряс головой и велел себе переключиться. Нечего искать связи там, где их нет. Как сказала бы Маргарет, не все обязательно должно что-то значить. Он отодвинул от себя стопку страниц.

Маргарет лежала на боку с закрытыми глазами. Он думал, что она спит, но она как-то почувствовала, что он закончил, и подняла голову.

— Видел?

— Видел.

— Нет, ты видел? — Она села на матрасе. — Ты понимаешь, что это значит?

Господи Боже. Гервасий Лэнгфордский сделал ребенка герцогине Бомри, а отцом считался герцог. У них, выходит, была любовь.

— Я понял.

— Теперь все сходится. Все приобретает смысл. — Ее бледные пальцы сжались в кулаки на голых коленках, в глазах горел исследовательский огонь. — Вот почему все «Странствие» пронизано чувством потери. Ведь его написал человек, который сам потерял ребенка и любимую женщину. Он видел их каждый день, но не мог прикоснуться к ним. Вся его жизнь обратилась в пустыню — вот откуда взялась Киммерия. Быть может, все это делалось ради сына. Гервасий надеялся, что когда-нибудь тот разгадает тайну.

— Точно. — Эдвард потер глаза. За окнами и не думало рассветать. За последние двенадцать часов он прожил как будто целую неделю.

— Вот он, недостающий кусочек головоломки. Поэтому он и потерял репутацию в Лондоне — это, наверно, разошлось по всему городу. Господи, это же все меняет. Вместо нравоучительных басен, или рифмованных пресс-релизов для своих патронов, или любовных стихов он пишет вот это — мощный, нечестивый, эскапистский роман о рыцарях и чудовищах. Неудивительно, что его обошли молчанием! Гервасий первый из образованных людей в Англии открыл, что читать можно ради удовольствия. Герцогиня, думаю, тоже знала. — Эдвард прямо-таки видел, как вращаются, набирая скорость, колесики у нее в голове. — Может быть, этим он ее и завоевал. Помнишь Паоло и Франческу? Любовников, соблазненных книгой?

— Тебе не кажется, что ты делаешь слишком большой скачок от серии каких-то картинок? — Вместо подобающей случаю окрыленности он чувствовал себя сбитым с толку и раздраженным. Его одолевало извращенное желание приземлить Маргарет, выискать изъяны в ее теории.

— Возможно. — Она снова растянулась на постели и уставилась в потолок. — Но я знаю, что это правда. Очень уж все совпадает. Как по-твоему, что с этим сделает герцогиня?

— Не знаю. Не уверен.

Все он прекрасно знал. Кодекс станет то ли оружием, то ли заложником в ее маленькой войне с герцогом. Если та, другая герцогиня родила от Гервасия, то вся генеалогия ее супруга подпорчена супружеской изменой и плебейской кровью — Бланш может это доказать. Один Бог знает, когда кодекс поступит в распоряжение Маргарет и поступит ли вообще. Эдвард упер подбородок в сложенные на столе руки. Ему предстояло принять кое-какие решения, но недоставало для этого воли. Маргарет, не иначе, уже переписывает мысленно свою диссертацию. И ждет не дождется, когда он уйдет, чтобы приняться за работу прямо сейчас.

— Поразительное открытие, — подыграл ей он. — Если это правда, ты точно прославишься.

Она кивнула, но он видел, что она не слушает. В ночи провыла сирена. Где-то упала крышка с мусорного бака и катилась, дребезжа, невероятно долго, пока не рухнула, изобразив гром литавр. Больше пяти утра — скоро взойдет солнце. Усталость наваливалась, глуша какие бы то ни было мысли. Эдвард встал, выключил свет и опять улегся.

Маргарет лежала отвернувшись. Ее конский хвост щекотал ему щеку. Он распутал резинку, натянул между двумя пальцами и запустил в темноту.

— Тебе здесь нельзя оставаться, — шепотом сказала она.

— Почему это? — спросил он, поглаживая ее волосы.

— Утром ко мне придут.

— Кто это к тебе придет?

— Ты не знаешь.

Она повозилась, устраиваясь под одеялом.

— Ну и пусть себе, — сказал он.

Молчание. Он чувствовал, что засыпает.

— Только пару часов, — попросил он. — А потом я уйду. Обещаю.

Она молча завела будильник.