Когда был Ленин мумией

Глава 2. Вождя на мыло

И потянулись дни, похожие один на другой. Люди из толпы, мерно шагающей мимо саркофага, тянули шеи Ильичу навстречу, а потом поворачивали головы, пожирая его глазами до последнего, так что временами Ленину казалось — это не они движутся мимо, все наоборот: это он едет в гробу на колесиках вдоль нескончаемой шеренги, принимая парад мирового пролетариата. Лишь смена караула обрывала эту оптическую иллюзию.

Товарищи по партии наведывались большей частью по вечерам, когда двери мавзолея наглухо запирались и зал пустел. Не забывала Ильича и Наденька, в глазах которой, похоже, навечно поселилось чувство вины. Она еще не сдавалась, строила какие-то планы борьбы. Однажды шепотом зачитала перед саркофагом обращение, которое намеревалась опубликовать в газетах: «Товарищи рабочие и работницы, крестьяне и крестьянки. Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память — всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим…» Однако судя по тому, что в положении Ильича ровно ничего не менялось, обращение опубликовать не удалось.

Однажды вместе с Крупской у саркофага появился Михаил Степанович Ольминский, глава комиссии по истории Октябрьской революции и РКП(б), которого Ильич при жизни весьма ценил за критическое и на редкость язвительное перо. Цепко оглядев былого соратника из-под кустистых бровей, Ольминский задумчиво поскреб окладистую бородку и неожиданно предложил организовать среди старых большевиков движение «Ленина на мыло!».

— А что? — воодушевляясь, развивал он свою мысль. — Намного полезней, если бы трупы использовались рационально. Убежден, любой из нас был бы рад и после смерти делом послужить народу. Я вот намерен послать в адрес ЦК завещание: чтобы мой труп был отправлен на утилизационный завод без всяких обрядностей, на заводе жир пускай пойдет для технических целей, а прочее для удобрения.

Наденька беззвучно ахнула и поспешно повела Ольминского прочь.

Через шесть лет деревянный мавзолей заменили на мраморный. Ленин ожидал перемены жилья, отмокая в стеклянной ванне, заполненной глицерином, формалином, ацетатом калия, спиртом, хинином и чем-то еще, столь секретным, что об этом знали только Воробьев и его коллега Збарский. Такие длительные, протяженностью в месяц ванны Ильич принимал каждые полтора года и, хотя вначале считал их мелкобуржуазным чистоплюйством, после даже полюбил. В конце концов, это была хоть какая-то смена впечатлений.

В новом мавзолее народная река, огибающая саркофаг с трех сторон, стала еще шире, еще полноводней. Школьников приводили сюда целыми экскурсиями, рабочих — делегациями. Характер реплик менялся, смысл их Ильич уже не всегда мог угадать:

«…на Украине мать сына съела…»

«…был Бухарин да весь вышел. Снят со всех постов как правый уклонист…»

«…я себя под Лениным чищу…»

«…на селе голодают, а жидам указом Политбюро мацу из-за границы присылать разрешили….»

Слово «правый уклонист» Ленину решительно ничего не говорило. И вообще, как можно удалить от революционных дел Бухарина? Николай Иванович — светлая голова, член РСДРП с 1906 г. На его руках Ильич, между прочим, умер. В партии царил какой-то бедлам, и Ленин мучился, не понимая его причины.

Хранители его тела, Воробьев и Збарский, изъяснялись немногим ясней. «Груня, домработница моя, — говорил Збарский, накладывая на лицо Ильича салфетку, пропитанную формальдегидом, — сказала, что на рынке цены опять подскочили. Стакан подсолнечника, вообразите, коллега, уже стоит столько, сколько раньше ведро!» «И все-таки грех жаловаться, Борис Ильич! — отзывался Воробьев, тщательно протирая ленинскую лысину тампоном, смоченном в уксусе. — К нашим услугам спецраспределитель. И потом стоящие вещи всегда можно купить в Торгсине. Вот я там на днях приобрел костюм и весьма доволен: настоящее немецкое качество».

Ильич был возмущен до глубины души. «За то, что ты превратил меня в чучело, — мысленно обличал он Збарского, — партия отвалила тебе 25 тысяч рублей. Это при месячной зарплате рабочего в 50 рублей! И что же? Пожертвовал ли ты хоть копейку на борьбу с контрреволюцией? Нет, нет и нет! Все потратил на обывательские нужды, на дурацкие котиковые шапки и сочные бараньи котлетки».

Странное дело: Воробьев, получивший гонорар вдвое больше, в Ильиче такой неприязни не вызывал. Возможно, потому что никогда не позволял себе с пациентом вольницы и панибратства. Тогда как Збарский обходился с Ильичом вопиюще бесцеремонно. Однажды в присутствии западных журналистов, отвечая на вопрос «А не восковая ли это кукла?», он преспокойно открыл стеклянную крышку, нагло ухватил вождя мировой революции за нос и начал мотать его голову вправо-влево. Ах, как остро жалел Ильич, что не мог в тот момент высморкаться в его мягкие, теплые, пропахшие йодом пальцы.

В знак протеста Ленин даже решился на пролетарскую забастовку. Силой мысли он вынудил свое тело отторгать формальдегид — и, к великому замешательству медиков, введенная ими посредством спринцовок и инъекций жидкость внезапно давала задний ход, выливаясь наружу через телесные отверстия. Коих у Ильича, к слову, теперь имелось больше, чем у других людей. Дело в том, что Воробьев и Збарский, заручившись письменным разрешением партии, понаделали в туловище вождя микроскопические ходы, дабы оно впитывало бальзамовые ванны, как губка.

В ходе другой забастовки Ильич, сам изумившись нежданному успеху, заставил свою кожу покрыться белой плесенью. Но неутомимые Воробьев со Збарским каждый раз в ответ изобретали что-нибудь новенькое — так что даже ленинской воле пришлось в конце концов отступить перед мощью советской науки.

В 34-м случилось вот что. Из человеческой реки, текущей мимо гроба, вдруг выступил кудлатый сивогривый мужик, выудил из-за пазухи руку с браунингом и с криком «Так получи за все!» нацелился в Ильича. Однако выстрелить злодей не успел: на руке у него, громко визжа, повисла товарищ в красной косынке. Часовые, выйдя из секундного оцепенения, ринулись ей на помощь. Поняв, что затея не удалась, мужик стряхнул с локтя ленинскую спасительницу, ткнул браунингом себе под колючий подбородок и выстрелил, забрызгав кровью пополам с мозгами подбежавших караульных.

— Некий Митрофан Никитин, беспартийный, из крестьян! — докладывал тонким от испуга голосом комендант мавзолея спешно прибывшему начальству, среди которого Ильич с трудом распознал разъевшегося Ежова.

Ленин расценил происшествие однозначно: стрелявшим был кулак, противник продразверстки. Таких, как он, надо немедля приносить в жертву классовым интересам. Куда, хотелось бы знать, смотрят комбеды? Почему все кулаки еще не расстреляны или не сосланы в Сибирь? А если это не кулак, а середняк, значит пришла пора хорошенько пощипать и середняков! Только в союзе с беднейшим крестьянством (и это обязательное условие) пролетариат способен построить крепкое социалистическое государство.

Видимо, в партии сделали те же выводы — потому что вскоре людская река у гроба вся подобралась, почернела и посуровела. Реплики пошли совсем загадочные:

«…кабы теща моя шпионила только на Японию, полбеды…»

«…могилу открыли, а там Гоголь шевелится…»

«…какой толк что карточки отменили, коли аборты запретили…»

В 37-м неожиданно пропал Воробьев. Ленин аж расстроился: сколько лет вместе. Принимая свои глицериновые ванны, он ловил каждое слово персонала, пытаясь вызнать, в чем дело. Но Збарский больше ни с кем ничего не обсуждал. Только как-то однажды, пристально разглядывая шов, разошедшийся на глянцевитом ленинском черепе, тихо сказал сыну, работавшему здесь же ассистентом: «Его убрали, несомненно. В дело вредителей вовлечь не решились из-за этого, — подбородком указал на Ильича. — Придумали операцию на почку и зарезали на столе». «Но за что?» — спросил Збарский-младший. «Тс-с-сс! — цыкнул на него отец. — Даже у саркофага есть уши».

Намек Ильич понял и чрезвычайно обиделся. Но выбирать не приходилось: отныне все нерабочие в мавзолее часы он пребывал в компании обоих Збарских. Сына Ильич недолюбливал не меньше, чем отца. Малец начал крутиться в лаборатории при мавзолее еще школьником. Иногда пристраивал на крышке саркофага задачники и зубрил уроки. Когда Ильич отмокал в ванне, пускал исподтишка по ее зеленоватой глади кораблики, сложенные из страниц, вырванных из школьного дневника. А однажды долго с холодным любопытством разглядывал тело в гробу, после чего положил на стеклянную крышку листок бумаги и стал бойко водить по нему чернильным карандашом, то и дело его подслюнявливая. «Мимуары», — без труда прочитал снизу зеркальные буквы Ильич. И далее: «Он напоминал странное морское животное, погруженное в тягучую жидкость…».