Когда был Ленин мумией

Глава 20. Шу и Сехмет

— Что с вами, Владимир Ильич? — обеспокоенно спрашивал Пирогов, высунув голову из саркофага, — Неужто все зубы разом разболелись? Так это самовнушение, сударь мой, они вас беспокоить никак не могут!

Ленин, сидевший в центре камеры за выщербленным гранитным столом, продолжал старательно подвязывать щеку полосатым платком. Перед ним стояло идеально круглое зеркало из полированной бронзы в рамке слоновой кости, рядом лежала палетка с красками.

— Владимир Ильич!

— Знаете что, товарищ Пирогов, называйте меня сегодня лучше рабочим Ивановым. Недолго, всего один день. Запомнили? Рабочий Иванов, — обернулся Ленин, и хирург с изумлением увидел, что у него начисто сбриты усы, зато густо подрисованы брови.

Пирогов сел в саркофаге и затряс головой.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Пока я спал, что-то стряслось?

— Пока нет, — с сожалением сказал Ильич. — Но я надеюсь, что стрясется. Однако поскольку исход совершенно неясен, лучше быть готовым ко всякому. Хотите, вас тоже загримируем? Я тут разных тряпок набрал.

— Спасибо, не надо, — с достоинством отказался эскулап. — А вам не кажется, что этой самодеятельной повязкой вы только обращаете на себя излишнее внимание?

— Нет, — с лукавинкой отвечал Ильич. — Такая повязка мне уже сослужила однажды верную службу. Поднимайтесь, Николай Иванович! Надобно пройти в зал, посмотреть обстановку. А мне в одиночку сегодня передвигаться никак нельзя — конспирация!

Интеллигентный Пирогов не стал допытываться, отчего ж Ильич не возьмет в спутники уголовного, с которым якшается в последнее время. Покачав головой, он спустил ноги, нашарил туфли и начал застегивать на себе мундир. А Ленин, в последний раз мазнув сажей по бровям, спрятал палетку и зеркало под саркофаг и вынул из пиджака диск на цепочке. Тот оставался незамутненным. Спрятав со вздохом его обратно в карман, Ильич увлек Пирогова в зал.

Там было непривычно тихо. Залитый светом трон пустовал. Существо с головой барана сидело на краю пьедестала, уныло овевая опахалом собственные ноги. Черные охранники Хуфу застыли по периметру, сжимая клювообразные ножи в руках. Их лица были невозмутимы, но Ильичу показалось, что они пребывают в некоторой растерянности. Присмиревшие мумии робко бродили туда-сюда, стараясь издавать как можно меньше шума.

Из толпы вынырнул Шайба, возбужденно зашептал: «Три раза уже объявляли начало сходняка и три раза откладывали. Может началось? Покажь бимбар!» Ильич с негодованием посмотрел на него, громко сказал: «В чем дело, товарищ? Разве мы знакомы?» и демонстративно отошел. Но в груди все возликовало. Не удержавшись, он еще раз вытащил диск. Тот вроде бы слегка помутнел. Или это освещение дало такой эффект? Ленин подышал на золото, протер концом пиджачного рукава, вгляделся опять. Увлеченный этим занятием, он и не заметил, как оказался в кольце из черных и блестящих, словно обсидиан, тел.

— Ты — Ич? — вопрос заставил его подскочить.

— А? Что? Но… — Ильич поправил повязку на щеке. — Видите ли, это какая-то ошиб…

Бесцеремонные руки подхватили его под локотки и потащили сквозь толпу, словно утлый челн, взятый на буксир мощным пароходом. Ленин судорожно сжимал диск в кулаке, прикидывая, как изловчиться и спрятать его на теле. Он так и не успел ничего придумать, как оказался в погребальной камере Хуфу.

Фараон, к превеликому сожалению, был тут, цел и невредим. Он восседал на золотой табуретке, подставив распростершемуся ниц рабу иссохшие распеленутые ноги. Раб хлопотал над ними, массируя хозину пальцы и полируя ногти пилкой, инкрустированной цветными каменьями.

«Раскрыт или не раскрыт?» — мучительно гадал Ленин.

— Ты можешь сесть, Ич! — приветливо сказал Хуфу. — Почему перевязана твоя голова? Жрецы уту плохо закрепили тебе нижнюю челюсть при бальзамировании? Мой личный потрошитель исправит их оплошность.

— Нет-нет, благодарю, — поспешно отказался Ленин. — Просто фантомная зубная боль. Пустяковейнейшая вещь, да и прошла уже.

Он поспешно сорвал платок с головы, удачно скрыв в мягких складках ткани вавилонский диск.

— Расскажи, как прошел великий почин, — тем же ласковым голосом предложил фараон.

«Не раскрыт!» — упала гора с ленинских плеч.

— Преотлично прошел, на ура, — доложил Ильич, стараясь скрыть облегчение. — Более того, от инициативной группы поступило предложение: кроме субботников организовать еще и воскресники, чтобы коллективный сознательный труд стал нормой, а не исключением.

— Пускай будут воскресники, — доброжелательно кивнул головой Хуфу. — Больше тебе нечего сказать?

Вдруг лицо его исказилось, словно от боли. Ленин не удержался и скосил глаза вниз, приоткрыв диск в платке. Кажется, тот начал зеленеть…

— Что это? — перехватил его взгляд фараон.

— Так, медальон. Буржуйская вещица, ношу только в память матери, — торопливо сказал Ильич, честя себя на все корки за неосторожность.

— Дай.

Ленин и слова поперек сказать не успел, как черные руки выхватили у него платок, вытряхнули оттуда диск и услужливо поднесли фараону. Хуфу повертел его в руках, зачем-то понюхал. Усмехнулся:

— Мы должны чтить своих предков и их деяния. Не так ли, Ич? Возьми, если это действительно твое.

Ленин дрожащей от волнения рукой принял диск обратно, и — наконец-то! Тот явно приобрел пока еще блеклый, но все же отчетливый зеленоватый оттенок. Ильич возликовал: началось. Словно в подтверждение его мыслей фараон качнулся на золотой табуретке. Не удержавшись, Ленин коротко хохотнул. Он уже мысленно видел Хуфу бессильно барахтающимся в космическом пространстве.

— Ты весел? Развесели и меня, — надменно предложил фараон.

Наступила пауза. Ленин с дерзким вызовом смотрел на Хуфу, ожидая дальнейших трансформаций. Но ничего не происходило. Через пару минут томительного молчания фараон оттолкнул ногой раба и молвил:

— Что ж, тогда я буду веселить тебя. Смотри внимательно, Ич!

Он щелкнул пальцами — и на стене образовался уже знакомый экран в рамке из снующих друг за другом скарабеев. Какое-то время он оставался белым, затем внезапно появились движущиеся картинки. Это был неизвестный Ленину город с высоченными домами. Толпы людей на улице с ужасом глядели вверх: там большой аэроплан бесстрашно пикировал прямо на одно из зданий. Миг — и оно сложилось карточным домиком, вздымая до небес клубы пыли. Люди в панике брызнули в разные стороны. На обломках здания заплясал огонь.

От нехорошего предчувствия ноги у Ильича стали ватными. Он не сводил глаз с экрана, на котором с жутким воем сирен объявились пожарные машины. Они шеренгой встали у руин, из машин повыскакивали спасатели в касках. Но в этот момент раздался дружный вопль: люди разом остановили свой бег от места катастрофы и опять подняли головы к небу. В нем обнаружился еще аэроплан, он двигался на здание, стоящее по соседству с уже обрушенным. Не снижая скорости, летательный аппарат врезался в верхние этажи… Рухнувшие обломки заставили взметнуться на невиданную высоту второй клуб пыли.

— Смотри внимательно, Ич! — властно повторил фараон.

На экране появилась перепуганная барышня с черной мохнатой грушей в руках. Приблизив к ней губы, она торопливой скороговоркой говорила, словно докладывала невидимому начальству: «Такого Америка еще не знала. Сегодня 11 сентября 2001 года группа террористов, захватив рейсовые авиаланеры, атаковала здание Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. В настоящий момент спасатели начинают извлекать из-под обломков тела пострадавших. Уже ясно, что счет погибших пойдет на тысячи…»

И впрямь, за спиной барышни около обломков копошились люди с носилками. Вот трое из них с трудом сдвинули с места кусок обрушенной стены и вытащили неподвижное тело старика. Приставив два пальца ему сбоку под подбородком, один из спасателей на секунду замер, затем безнадежно махнул рукой — и вместе с напарниками начал бесцеремонно заталкивать мертвеца в черный мешок. Хотя лицо и борода несчастного были залиты кровью, Ильич с ужасом узнал крючконосого Авраама.

«По непроверенным данным, ответственность за теракт готова взять на себя известная террористическая организация Аль-Каи…», — звонко тараторила девица. Щелкнув пальцами, фараон заставил ее умолкнуть, а экран — исчезнуть.

Ленин попытался изобразить недоумение:

— А, собственно, какое отношение… — начал он, но фараон недовольно повел головой и телохранители тряхнули Ильича за плечи так, что клацнули зубы. «Игра проиграна», — обмерев, понял он.

— Я знаю, кто помрачил твой ум, Ич, — презрительно сказал Хуфу. — Это вавилонский халдей, что строит мне козни уже много веков подряд. Теперь он вообразил, что может заманить меня в ловушку с двух высоких башен. Ты видел, что с ними сталось. По моему указанию они только что обращены в пыль. Что касается халдея, он понесет жестокое наказание. Его родину, так страстно любимый им Вавилон сотрут с лица земли. Писец!

Сидящий слева от подножия трона бритоголовый юнец встрепенулся, проворно расправил кусок папируса на низеньком столике и обмакнул палочку в бронзовую чернильницу.

— Пиши. Я, божественный сын Амона Ра, великий Хуфу приказываю и повелеваю, — писец быстро завозил палочкой, высунув от усердия кончик языка. — Не позднее окончания сезона тему 2003 преданному рабу моему Джорджу собрать армию и, присовокупив к ней армии преданных вассалов моих, вторгнуться в Вавилон… Как он там сейчас именуется?

— Ирак, о Светозарный, — угодливо подсказал юнец.

— …в Вавилон, открой скобки, Ирак, закрой скобки. И, обратив жителей его в страх, повелеваю захватить города его, и села его, и колодцы его, и скот его, — Хуфу прокашлялся, очищая горло, — и нефть его, и вышки его, и НПЗ его, и прочее добро. Тех, кто попытается противиться воле моей, уничтожить и обратить в прах. Тех, кто покорится воле моей, миловать, даруя жизнь. Царя вавилонского, в скобках иракского, как он там… Гусейн? Хосайн? Который с усами…

— Хусейн, о владыка, — опять поспешил с подсказкой писец.

— …Хусейна, повелеваю схватить живым и публично казнить, дабы негодным рабам был дан урок не противиться воле фараоновой, ибо только она дарует миру истинный порядок и процветание. Операцию назвать… — фараон немного пожевал губами, — Как мы там ее планировали назвать?..

— «Шу и Сехмет», о великий! — пискнул писец.

— Верно, «Шок и трепет», — повторил глуховатый фараон. — И вот что. Возьмешь у хранителя мешок золотых, чтобы свиньи, едящие у меня с руки, в своих говорящих ящиках объяснили черни, что война в Вавилоне есть война за свободу и демократию. — Произнеся слово «демократия», фараон скривился, словно разжевал черного таракана. — Для этого следует дать им заранее заготовленные…

— Уже все сделано, о повелитель! — поклонился писец.

— Покажи.

Юнец вскочил и развернул перед фараоном длинный папирус.

— Тут для «Би-би-Си», это для «Си-Эн-Эн»… — торопливо забормотал он.

Фараон близоруко прищурился, явно не разобрал написанное без очков и величаво махнул рукой:

— Я доволен тобой. Можешь идти.

Пятясь вертлявым задом, юнец поразительно быстро выскользнул из камеры. Забытый Ленин заерзал на краешке саркофага. Он бы с удовольствием последовал за писцом.

— Ну что, Ич? — обернулся к нему фараон. — Считаешь меня исчадьем тьмы? Демоном, сеющим разрушение. Так? Отвечай — не бойся. Клянусь Ра, что твоя откровенность ничем тебе не грозит.

Терять было нечего. Позорное разоблачение не оставляло ровно никаких надежд.

— Да, товарищ Хуфу — считаю! — с отчаяннной храбростью нежильца выпалил Ильич.

Фараон не удивился.

— Я так и думал. А почему?

— Потому что мир, который вы хотите восстановить, не имеет исторического права на существование. Потому что единственно правильный путь широких народных масс — это диктатура пролетариата.

— Первое слово мне нравится. Что оно означает?

— Безграничная власть.

— Диктатура. Хорошее слово. Сильное. Надо его запомнить. А второе?

— Неимущие, от латинского proletarius.

Фараон улыбнулся. Улыбнулся, как с раздражением отметил Ильич, той снисходительной улыбкой, которую взрослые адресуют обгадившимся пухлоногим младенцам.

— То есть ты, Ич, считаешь, что безграничная власть черни может привести мир к процветанию?

— Да.

— Тогда мне ясно, почему твоя империя превратилась в прах.

Ленин опешил.

— Ты не знал? — искренне изумился Хуфу, увидев его смятение. — Да, она развалилась. Твоей империи больше нет, вождь. Она просуществовала всего семьдесят смешных лет. А моя процветала — тысячи. Но какая разница: тысячелетием больше, тысячелетием меньше. Все империи на земле отличаются только сказками, которые мы рассказываем своим рабам. Рабам нужны сказки, иначе они хиреют. Вы в своей диктатуре пролетариата называли эти сказки мечтой.

Ленин молчал, переваривая сказанное: весть о крахе СССР сразила его наповал. И потом: то, что его в свое время назвали кремлевским мечтателем — еще куда ни шло. Но кремлевским сказочником — это уже не лезло ни в какие ворота.

— Я не понимаю, почему ты упорно пытаешься идти против меня, Ич, — продолжал фараон, пощипывая жидкий конец своей накладной бородки. — Даже последнему глупцу ясно, что твой путь — следовать за мной, положившись на проверенную временем мудрость мою. Ведь именно так ты поступал, когда был живым.

— Я?! Следовал? Что вы имеете в виду! — взвился Ильич.

— Твою империю. Ничего нового ты не придумал и выстроил свою власть по точному подобию моей.

— Демагогия! — возмутился Ленин. — Мы строили социалистическое бесклассовое общество. Без рабов и господ.

— Ты жонглируешь словами, Ич, подобно фокуснику, развлекающему толпу на рынке, — возразил Хуфу. — Но я не толпа. А суть не меняется. Как бы ты не называл свою власть, при ней тоже были рабы и господа. Рабы по указанию твоему строили нечто великое и непонятное — такое же великое и непонятное, как моя пирамида. Я при жизни стал для своего народа богом, сыном Ра — и ты стал богом, сыном Маркса. Я желал, чтобы мое правление распространилось на весь мир. И ты хотел того же. Я приносил для осуществления своих желаний жертвы без счета. И ты делал то же самое. Твою кончину, как и мою, оплакивали публично, ибо, заставив рабов возводить великое и непонятное, ты наполнил их жизнь смыслом. Твое тело, как и мое, после смерти вскрыли, очистили от внутренностей и пропитали душистым бальзамом, чтобы души наши жили вечно. Наконец, ты, как и я, помещен в саркофаг и погребен в великой пирамиде. И после этого ты осмелишься утверждать, что между нами нет сходства? Признай очевидное, Ич, мы оба с тобой — пастухи Осириса! Зачем же ты связался с вавилонским халдеем?

— Вы неверно истолковываете… — начал было Ильич, но Хуфу бесцеремонно оборвал его.

— Халдей — олицетворение хаоса. Он существует по своим варварским законам и даже не имеет мумии. Мы с тобой — олицетворение мирового порядка. Запомни это, Ич! Скоро, очень скоро последний вавилонский маг будет отправлен туда, где уже пребывает его друг Авраам, возомнивший в гордыне, что он Моисей и что ему доступны семь казней египетских. Неужели ты хочешь последовать за ними?

Ленин промолчал.

— Ты говоришь много пышных и пустых слов о счастье для всего человечества, Ич, — продолжал фараон. — Но задумывался ли ты над тем, что движет человечеством в том, — Хуфу ткнул пальцем в закопченый потолок, — и в этом мире. Ответь мне, обладатель пяти ах!

— В любом мире людьми, товарищ Хуфу, движет жажда социальной справедливости, — запальчиво ответил Ильич.

— Вздор, — раздраженно отмахнулся фараон. — Все те же пустые слова. Страх! Вот что правит миром и движет живыми и мертвыми. Страх голода заставляет их трудиться, страх кануть в небытие — творить, страх смерти — верить. Верить, что в другой жизни они избавятся от страха, а значит от необходимости трудиться, творить и верить. Это суть человеческой природы. И это суть всех религий на земле. Что есть представление смертных о рае, Элизиуме, Ирие, Валгалле, небесах? Много еды и выпивки. Отсутствие жары и холода. Вечная праздность и бесконечные совокупления с полногрудыми девственницами. И радость, бесконечная радость от того, что он попал сюда, тогда как его сосед угодил к Анубису в задницу. Зверьки, — снисходительно заключил Хуфу. — Зверьки, которыми правят нехитрые инстинкты. Но зверьки полезные, поскольку силой своей веры, вызванной страхом, они породили все, что мы видим вокруг. Даже меня.

— В каком, позвольте, смысле?

— Я, как и ты, их творение, Ич. Это они мумифицировали мое тело и положили его в саркофаг, они разложили мои органы по канопам и воздвигли пирамиду. И ты хочешь сказать, что они сделали все это, удовлетворяя свою жажду социальной справедливости? Они сделали это из страха — что в противном случае я вернусь из загробного мира и воздам им. Для чего эти бинты? — Хуфу воздел вверх свои кисти. — Чтобы мне было не холодно? Нет, чтобы обездвижить меня. Обычай связывать своих мертвых по рукам и ногам, Ич, так же древен, как сама смерть. Почему мой саркофаг снабжен хитрым замком, который можно отпереть только снаружи? Это тоже сделано от страха: передо мной и потусторонним миром. И сделано еще в цивилизованной форме — все-таки мы египтяне. У других народов умерших обезглавливали, отрубали им головы, ломали шеи, повернув их лицом к земле, приколачивали тело гвоздями к погребальным доскам. Вот что заставляет людей вытворять страх. К чему эти надписи на моем саркофаге, радужно расписывающие прелести потустороннего мира, о котором писавшие не имеют не малейшего представления? Не знаешь. А я знаю. Чтобы задумав вернуться, я прочитал их дешевый пиар — и отказался от своих планов.

— А разве вы не собираетесь возвращаться?

— Собираюсь, Ич. Но чуть позже. Мир нужно подготовить к моему возвращению.

Странно, — слушая фараона вполуха, размышлял Ленин, — чего он со мной так долго цацкается? Зачем столько увещевает, вместо того, чтобы просто — чик, чик! — ликвидировать? Как того болгарина…

Фараон словно проник силой мысли сквозь высокий нахмуренный ленинский лоб.

— Людьми с пятью ах не разбрасываются, — веско произнес Хуфу. — Их мало и каждому в новом царстве уже отведена своя роль. Вот почему ты нужен мне, Ич. Делай свой выбор! И можешь передать вавилонскому магу, что у него больше нет родины.