На дворе июль, и за окном все утопает в темно-зеленом бархате. Воздух горячий и липкий и наполнен сладким гудением цикад. Наш кондиционер сломался, и влажные вещи липнут к вспотевшей коже.
— Не можешь же ты целыми днями сидеть дома, — говорит мама. — Так ты совсем не развиваешься.
Я пинаю ногой стул, глядя на нее через стол с накрытым завтраком. С тех пор, как несколько месяцев назад меня исключили, я провожу почти все время за чтением. Я проглатываю кусочек блина и говорю:
— Я изучаю поведение кроликов.
Она улыбается, не разжимая губ, и отвечает:
— Я не то имею в виду, милая.
Я втыкаю вилку в блины и замечаю, что ее кофта надета наизнанку и задом наперед. Ярлык торчит на воротнике.
— Думаю, нам нужно показать тебя еще одному врачу, — произносит мама. — Специалисту.
Было время, когда мы с мамой были друзьями, когда мы смеялись вместе и ее не заботил тот факт, что я отличаюсь от других детей. Я просто была ее малюткой. А сейчас ее волнуют только психологи, лечение и терапия. Я знаю, что я сама виновата, что вызываю столько проблем, но мне хочется, чтобы все снова стало как прежде.
— Врачи слишком дорого стоят, — замечаю я. — Ты так сама всегда говоришь.
— Это неважно, — она берет вилку, точно оружие. — Я готова потратить любые деньги. Я найду способ. Хочу, чтобы тебе стало лучше.
Я тяну себя за косичку.
— Я знаю, это сложно, но, пожалуйста, постарайся так не делать, — говорит она. — Помнишь, что сказала доктор Эванс? Лучше тебе научиться это контролировать сейчас, пока ты еще маленькая.
Я подтыкаю руки под себя. Дыхание выходит быстрым и поверхностным.
— Я уже записала нас, — говорит мама. — Мы поедем к доктору Эшу сегодня.
Не имеет смысла спорить, не имеет смысла ничего говорить. Решение принято. Однажды, уже давно, я пыталась спрятаться под кроватью, потому что не хотела ехать к врачу. Мама насильно вытянула меня оттуда, не обращая внимания на крики и сопротивление.
В четыре часа мы приезжаем в кабинет доктора Эша, и он просит маму подождать снаружи, пока он поговорит со мной. Я сажусь в кресло, чувствую напряжение и ерзаю. У доктора Эша редеющие светлые волосы, куча дипломов на стене и пластиковая многоцветная модель мозга на столе. Он замечает, что я разглядываю мозг, улыбается и говорит:
— Хочешь взять его в руки?
Я киваю.
— Давай.
Я кручу мозг в руках. Он похож на головоломку из разных частей, которые держатся вместе. Я разбираю его, держу в руках гипоталамус, маленький и согнутый, как креветка, и изучаю завитки и извилины коры головного мозга.
— Твоя мама говорит, что ты много читаешь.
— Да.
Он достает блокнот.
— А чем еще тебе нравится заниматься?
— Рисовать — в основном лабиринты. А еще мне нравятся животные.
Он что-то записывает.
— Я задам тебе еще несколько вопросов. У тебя диагностировали ПРР-БДУ несколько лет назад, тебе назначили терапию и лекарства, но тебе не стало легче в школе. Это правда?
Я киваю, прижимая пластиковый гипоталамус к груди. Есть что-то успокаивающее в его форме.
— Недавно тебя исключили. Можешь рассказать, что произошло?
— Я побила мальчишек, — бормочу я.
Он сгибает руки и сводит тонкие песочные брови:
— А зачем ты это сделала?
Я думаю о тех задирах, как они смеются и произносят те ужасные, злые слова. Ногти впиваются в ладони.
— Потому что они это заслужили.
Он хмыкает, не разжимая губ, постукивает большими пальцами друг о друга и изучает меня в тишине несколько секунд. Затем он задает вопрос, которого я не ожидаю:
— У тебя бывает чувство, что все против тебя? Учителя или другие ученики, например?
Я думаю о том, как другие дети шепчутся у меня за спиной. Думаю о девочках, которые смеялись надо мной на игровой площадке, когда я лаяла, как собака; об учительнице, которая посадила меня в коробку. Думаю о директоре, который уставился на меня своими темными пуговичными глазами, о его словах секретарше, когда он думал, что я не слышу: «Есть что-то противоестественное в этой девочке». Я сглатываю, мое сердцебиение ускоряется:
— Да.
Он записывает в блокнот что-то еще.
— Можешь рассказать подробнее?
Я опускаю голову.
— Никому нет до меня дела. Все говорят, что хотят помочь, но они не хотят.
— Ммм, а про маму свою ты тоже так думаешь?
Я задумываюсь.
— Нет, мама не такая.
Через несколько секунд я добавляю:
— Но иногда мне кажется, что ей нравлюсь только другая я.
Он вскидывает брови:
— Другая ты?
— Да. — Мое тело тихо раскачивается вперед-назад, я сжимаю пластиковый гипоталамус в руке, подыскивая слова, чтобы объяснить. Я скучаю по тебе настоящей. — Мама говорит, что внутри меня есть другая «я». Иногда мне кажется, что мама разговаривает с ней.
— Ну что же, это… интересно, — он откашливается и что-то записывает.
— Элви, ты слышишь или видишь что-то странное? Может, ты, к примеру, замечаешь какие-то вещи, которых другие люди, кажется, не замечают?
Я думаю о том, как мне действует на нервы клацанье стекла, как тиканье часов эхом отзывается в голове и как от громкого голоса мне хочется свернуться в комочек и спрятаться. Никто больше, кажется, не замечает таких вещей.
— Да.
— Это голоса, или шумы, или еще что-то?
— И то, и другое.
— Эти вещи мешают тебе или тревожат?
— Да.
Доктор Эш кивает и делает еще несколько записей.
— Из-за этого, должно быть, тебе было очень сложно в школе.
Сердце быстро бьется. Может это наконец доктор, который на самом деле слушает меня. Может, он примет меня всерьез и поможет, вместо того чтобы думать, что я сама во всем виновата.
— Да.
Он наклоняется ко мне и говорит очень низким и серьезным тоном:
— Мне нужно, чтобы ты ответила на этот вопрос как можно честнее, даже если тебе кажется, что мне может не понравиться ответ.
Я киваю.
— Эти голоса когда-нибудь велели тебе кого-нибудь ударить?
У меня начинает колоть затылок и волосы встают дыбом. Что-то изменилось. Он смотрит на меня чересчур пристально. Есть что-то пугающее в его открытом выражении лица, он словно пантера, готовящаяся к прыжку. Я не знаю, почему он задает мне подобный вопрос, но чувствую, что любой мой ответ будет неправильным.
Я смотрю в стену.
— Я больше не хочу об этом говорить.
— Почему?
Я ничего не произношу.
Он продолжает задавать вопросы, но я не отвечаю. Наконец доктор Эш приглашает в кабинет маму. Она сидит вцепившись в ручку сумки. У нее сегодня макияж, чего почти никогда не бывает. Ее губы словно нарисованы ярко-красным карандашом, а влажные глаза выделяются на фоне черно-синих кругов, похожих на синяки.
— Мисс Фитц… мой вопрос может показаться странным, но вы могли бы мне что-то рассказать об отце Элви? Вы говорили, что уже некоторое время с ним не общаетесь? Каким он был? Он когда-либо вел себя необычно?
— Необычно? — она сжимает губы, размазывая помаду. — Он был… несколько эксцентричен, я бы сказала. У него были разнообразные идеи о заговорах, и государстве, и химических следах в небе. Я никогда особо не понимала, о чем он говорит. Я даже старшую школу не закончила, — она издает слабый смешок.
— Расскажите подробнее, — говорит доктор Эш. — Он когда-либо применял насилие?
Улыбка сползает с ее лица.
— Он никогда не поднимал руку ни на меня, ни на кого-либо еще. Он был не такой человек.
Доктор Эш выжидающе глядит на маму.
— У него было ужасно переменчивое настроение, — говорит мама. — Когда оно становилось очень плохим, он начинал кричать, критикуя всех и вся. Он переворачивал столы и стулья. Было… страшно. Но он никогда не бил меня. И после этих вспышек всегда подолгу извинялся. Он говорил мне, что я была самым светлым человеком в его жизни.
— Понятно.
— Он ушел от нас, когда Элви была еще младенцем. Он сказал, что не готов к роли отца, — она отводит глаза. — Было очень тяжело.
— Хм, — произносит врач. — А он когда-нибудь обследовался у психиатра?
— Нет, почему вы задаете эти вопросы?
— Я пытаюсь понять, могут ли быть у Элви какие-то родственники с шизофренией.
— Что? Нет! Вы же не думаете, что она… О боже! — Мамино лицо становится бледным, она впивается в подлокотники кресла, словно боясь упасть. — Нет, этого не может быть. Никто из врачей не говорил ничего подобного.
Я извиваюсь в кресле.
— Эта болезнь редко проявляется у детей ее возраста, — говорит доктор Эш, — но такие случаи есть. И это наследственное.
Мама прижимает руку ко рту и закрывает глаза.
— Возможно, мы обнаружили ее на ранней стадии, — говорит он. — Я не могу быть в этом уверен, потому что она отказывается отвечать на вопросы. Но, основываясь на том, что она мне рассказала, и вспышках ее агрессии, я думаю, что лучше перестраховаться.
— Что мне делать? — шепчет мама.
Доктор Эш бросает на меня взгляд, затем отводит.
— Я могу выписать вам рецепт на новое лекарство. Помимо подавления любых галлюцинаций и психотических срывов, оно должно способствовать эмоциональному выравниваю, которое в данном случае — желательный эффект. Оно ее стабилизирует, так сказать.
Я уставилась на свои ноги.
— У меня нет никаких проблем.
— Мы пытаемся тебе помочь, — говорит доктор Эш.
Меня тошнит. Я думала, он другой, но я ошибалась.
— Мне не нужна ваша помощь. Я никогда не просила мне помогать. Я просто хочу, чтобы все оставили меня в покое.
— Элви, пожалуйста, — говорит мама тихо. — Просто сделай, что он говорит.
Я опускаю голову.
— Если у вас возникнут какие-то проблемы, — говорит доктор Эш, записывая что-то на листочке, — позвоните мне.
Я пью таблетки. Я не хочу, но мама умоляет меня.
В следующие несколько недель меня поглощает черный туман. Я принимала лекарства и раньше, но эти таблетки ни на что не похожи. Они притупляют мысли и чувства. Мне кажется, словно я хожу в водяном пузыре, сквозь который приглушаются голоса людей и все становится размытым и шатким. Я смотрю на себя со стороны, когда одеваюсь, съедаю свой завтрак и хожу как лунатик день за днем. Ничто больше меня не тревожит, потому что ничто больше не имеет значения.
Где-то глубоко, под туманом, есть часть меня, которая все еще может чувствовать, и она ненавидит этот туман.
Каждое утро мама заставляет меня принимать таблетку за завтраком, она заставляет меня открыть рот, чтобы убедиться, что я проглотила лекарство. Я прячу таблетки под языком и после выплевываю их в раковину, но мама узнает о моей уловке и начинает проверять мой язык. Тогда я глотаю таблетки, а потом вставляю два пальца в рот и вызываю рвоту в ванной. Мама слышит это и теперь пускает меня в уборную только через два часа после завтрака.
Из-за таблеток мне сложно думать, но я понимаю, что нужно найти способ выбраться из этого, иначе я буду так чувствовать себя всегда.
Когда наконец меня осеняет, решение кажется до смешного простым. Я нахожу витамины, которые выглядят точно так же, как мое лекарство, и покупаю несколько упаковок на карманные деньги. Однажды ночью, когда мама спит, я спускаю все таблетки в унитаз и засыпаю в баночку витамины.
Сработало. Мама думает, что я принимаю лекарство, а туман постепенно рассеивается.
Слава богу.
Когда голова наконец проясняется, я иду в библиотеку и читаю про таблетки, которые назначил доктор Эш. Я в шоке от списка побочных эффектов, некоторые из которых очень серьезны и смертельны. Взрослые пытаются меня убить.
Нет, только не мама. Мама просто верит всему, что говорят врачи. Но мне стоит быть осторожней в будущем. Рассказывать некоторые вещи взрослым небезопасно.
Через несколько недель мама снова приводит меня к доктору Эшу. Я говорю ему, что чувствую себя лучше, что я больше не злюсь и не боюсь ничего и что я принимала лекарство. Все вранье. Он говорит, что мое поведение стало значительно лучше и что осенью я смогу вернуться в школу. Разумеется, я не могу вернуться в свою прежнюю школу, но мама находит мне другую — обычную общеобразовательную школу с нормальными детьми.
— Вот видишь? — говорит мама, светясь. — Тебе просто было нужно правильное лекарство.
Когда мы снова покупаем в аптеке лекарство, я выбираюсь из своей комнаты после того, как мама легла спать, достаю таблетки из аптечки, спускаю их все в унитаз и снова засыпаю в пузырек витамины.
Некоторое время все идет как надо.
А потом все меняется. Я замечаю, что мама все больше времени проводит, сидя за столом в своей комнате, просматривая бумаги и что-то записывая, и постоянно что-то бормочет себе под нос. Телефон звонит все чаще и чаще. И всякий раз, когда я хочу ответить, она говорит: «Не бери». К нам начали приходить большие конверты с красной надписью «ПОСЛЕДНЕЕ УВЕДОМЛЕНИЕ». Я понимаю, что происходит что-то плохое, но когда спрашиваю у мамы, она качает головой и улыбается, говоря: «Тебе не о чем беспокоиться».
Однажды, ближе к концу августа, мама возвращается с работы со странным выражением лица. Глаза у нее широко распахнуты и точно стеклянные, рот приоткрыт, словно она еще не проснулась.
— Мама, — говорю я, — что случилось.
— Ничего. — Она запирается в комнате.
Я зову ее. Я стучусь в дверь. Сначала она не отвечает. Потом я слышу, как она шаркает по ковру и отвечает слабым, хриплым голосом:
— Мне нехорошо, милая. Мне нужно побыть одной.
Больше тем вечером она не выходит из комнаты, даже чтобы поесть. Наутро она тоже не выходит. Мне становится страшно. Я стучусь в ее дверь.
— Мама, с тобой все в порядке.
Через несколько минут я снова стучусь:
— Мама.
Спустя время я слышу ее голос, скрипучий и почти неразличимый через дверь:
— У меня грипп. Мне просто нужно отдохнуть.
Проходит еще день, а мама все сидит в своей комнате. Я не умею готовить, поэтому ем сухой завтрак прямо из коробки.
Еще чуть-чуть, убеждаю я себя. Она скоро поправится.
Только вот я знаю, что это не грипп.
Телефон продолжает звонить, визгливая трель раздается по всему дому, пока мама наконец не выходит. У нее пустое выражение лица, глаза набухли, волосы всклокочены. Она подходит к телефону, выдергивает его из розетки и возвращается к себе, закрывая дверь.
Когда мама выходит из комнаты, она садится за кухонный стол и сидит с опущенной головой.
— Мама…
Она поднимает голову, очень медленно.
— Сколько времени прошло?
Я отвечаю не сразу:
— Три дня.
— Боже, — она закрывает глаза и прижимает к ним ладони. Я жду. — Прости. Просто… Я больше не знаю, что делать. — Долгая пауза. — Я потеряла работу.
Я осторожно подхожу к ней, словно к раненому зверю, и сажусь на стул рядом.
— Ничего, ты можешь найти другую.
— Это не так просто.
Я кладу свою руку поверх ее, потому что не знаю, что еще сделать.
— Я оставила тебя одну, — шепотом говорит она. Ее рука дрожит под моей. — Я оставила свою малышку одну.
— Все в порядке, я в порядке. — Мой желудок сжимается в твердый, тугой комок.
Слеза падает на стол.
— Прости, Элви.
Я тяну себя за косичку, снова и снова.
Ее глаза останавливаются на моей руке, она смотрит на меня. Потом ее голова снова падает в ладони.
Когда она начинает говорить, голос ее звучит тихо и хрипло.
— Я не справилась с ролью матери. Я не могу позаботиться о тебе, как тебе нужно. У меня никогда не получалось. А теперь мне даже нечем платить за твое лекарство. Все только стало налаживаться, а теперь все кончено.
Она опускает голову, ее длинные волосы закрывают лицо, как занавес. Ее тонкие плечи сутулятся.
— Ничего не осталось. Я даже не знаю, чем платить за электричество в этом месяце. Кондиционер сломан. Все сломано.
Я сильнее тяну косичку, раскачиваясь вперед-назад на стуле.
— Пожалуйста, не делай так, — шепчет она.
Я хватаю себя за запястье и силой заставляю остановиться.
Она качает головой.
— Нет, нет. Ты не можешь с этим справиться. Прости. Просто… я не знаю, что делать. Без работы у нас не останется медицинской страховки, и я не знаю, что с тобой станет без этих таблеток.
Но, мамочка, я неделями их не принимаю, и со мной все в порядке, видишь?
Я не произношу этого вслух, потому что не знаю, что будет с ней, если я признаюсь. Все может стать еще хуже.
— Не думаю, что со мной что-то не так, — осторожно говорю я вместо этого.
Она вяло улыбается.
— Твой отец всегда говорил то же самое.
Я не знаю, что на это ответить. Поэтому наливаю воду в чайник, чтобы заварить ромашковый чай. Иногда после него мама чувствует себя лучше, но это не всегда работает. На этот раз, думаю, чай не поможет.
— Я не знаю, что делать, — шепчет она.
Я ставлю чайник на плиту.
— Я заварю чай, — говорю я.
Мама смотрит прямо перед собой. Ее лицо обмякло, рот приоткрыт, словно она забыла, как использовать мышцы лица.
— Я больше так не могу. Просто не могу. Но я не могу оставить тебя одну.
Я замираю. По спине бегут мурашки.
— Ты уезжаешь?
Она не отвечает.
— Не оставляй меня, пожалуйста, — говорю я.
Она поднимает голову, на ее лице странное выражение. Потом она улыбается.
— Не волнуйся, родная, я никуда не уеду.