Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В уголке левого глаза появился нервный тик. Я замечаю непроизвольное сокращение мышцы под кожей. Оно происходит урывками и длится несколько минут, затем утихает на полчаса и начинается заново. Не знак ли это приближающегося психического расстройства?

Шанс сидит на спинке кресла, обивка которого изрешечена проколами от когтей. Я сижу на диване, ем руками сухие шоколадные хлопья из коробки и смотрю старый выпуск «Космоса». Обычно эта передача помогает мне справляться с тревожностью: если вспомнить про бескрайность Вселенной, собственные проблемы кажутся незначительными, — но сегодня это не помогает.

Прошла неделя с тех пор, как я потеряла работу. Я заполнила сотни анкет, но мне до сих пор никто не перезвонил. У меня осталось несколько последних коробок хлопьев, но на счету ни гроша, и, несмотря на регулярную уборку, моя квартира покрыта мышиной кровью, перьями и птичьими экскрементами. Сейчас уже не преувеличением будет сказать, что я живу в режиме биологической опасности. Я распыляю по квартире хвойный освежитель, чтобы замаскировать запах.

Я снова опускаю руку в коробку, но внутри ничего не нахожу. Я вытряхиваю коробку, собирая последние крошки со вкусом шоколада, и облизываю ладонь. Чувствую себя отвратительно. Я сама отвратительна. Но я не могу выбросить ценные калории. У меня уже начали проступать ребра.

Внезапно в дверь громко стучат. Я подпрыгиваю, Шанс резко поворачивает голову в сторону двери.

— Мисс Фитц?

Это миссис Шульц, хозяйка квартиры. Ее зычный голос разрывает тишину.

— Мисс Фитц, можно с вами поговорить?

Я проглатываю крошки, не пережевав до конца. Они комом застревают в горле. Я, разумеется, знаю, о чем хочет поговорить миссис Шульц. Она уже записала мне три голосовых сообщения об арендной плате, которые я оставила без ответа, потому что мне нечего ей ответить, — по крайней мере, из того, что помогло бы выйти из сложившейся ситуации. Ответ «меня уволили, потому что я боролась за права животных» вряд ли вызовет у нее симпатию к моему бедственному положению.

Она стучит снова.

— Я знаю, что вы там. Я так и буду кричать вам или вы все-таки откроете дверь?

Я смотрю на Шанса. Если она его увидит, меня моментально выселят.

— Нет.

Она на мгновение замолкает. Когда снова начинает говорить, ее голос звучит резче и доходит почти до визга.

— Вам что, кажется, что это какая-то шутка?

— Нет. Я просто не хочу открывать сейчас дверь. Я… — я запинаюсь, пытаясь найти оправдание. — Я не одета.

Это правда.

Она низко и тяжело вздыхает и бормочет что-то неразборчиво, затем снова говорит громко:

— Вы ведь знаете, что просрочили арендную плату?

— Да.

Шанс переступает, сжимая и разжимая когти. Я хватаюсь за подлокотник: «Пожалуйста, только не начинай кричать».

— Так у вас есть деньги?

— Нет, — я сглатываю. Мне нужно дать ей какое-то объяснение, иначе она не отстанет. — Меня уволили из зоопарка. Но я скоро найду другую работу. Я каждый день рассылаю резюме. — Даже если я оставляю какие-то поля незаполненными, это все равно считается. — Я найду деньги. Мне просто нужно немного времени.

Она долго молчит.

— Я даю вам время до конца месяца. После этого вам придется искать себе новую квартиру. Все понятно?

Горло сжимается. Я несколько раз сглатываю слюну, чтобы его смягчить.

— Я поняла.

— Хорошо, потому что я не шучу. — Она замолкает. Затем спрашивает: — Что это за запах?

Я смотрю на измазанные белым газеты и кучку лоснящихся мышиных кишок рядом с ножкой кофейного столика.

Обычно у меня плохо получается врать спонтанно, но по телевизору идет реклама «Буррито-мании». Мультяшный буррито пляшет и ухмыляется, а кадр сменяется тарелкой с энчиладой, плавающей в чем-то оранжевом. В приступе вдохновения я говорю:

— Я заказывала мексиканскую еду вчера вечером, у меня от нее несварение.

Это тоже правда, однако, если бы у моих газов был настолько сильный запах, мне стоило бы срочно обратиться к врачу. Остается только надеяться, что она поверит.

— Господи боже! — бормочет она. Ступени скрипят под ее удаляющимися шагами.

Я медленно выдыхаю. Поверила она мне или нет, кажется, мне дали временную отсрочку… но теперь у меня есть крайний срок. До конца месяца. Пятнадцать дней.

Шанс смотрит на меня. Его внутреннее веко двигается туда-сюда.

Уже несколько раз мне было так плохо, что я думала позвонить доктору Бернхардту и попросить помощи. Но он мне больше не опекун и не обязан помогать. Да и чем бы он мог помочь?

Я хватаю пальто и решаю, что не вернусь сюда, пока не найду работу. Если меня выселят, кто знает, что случится с Шансом. На кону не только мой дом, но и его тоже.

Если бы я могла просто выпустить его на свободу, было бы намного проще. Но, разумеется, это не вариант. На воле Шанс проживет в лучшем случае пару недель. И в какой-то момент он умрет от голода, если другой хищник не убьет его раньше.

Есть ли место в этом мире для создания столь свирепого и в то же время столь нуждающегося в заботе.

По дороге у меня звонит телефон.

— Алло? — мужской голос, мне не знакомый. — Это мисс, хм, Элви Фитц?

— Д-да.

— Вам звонят их «Максонс Бургерс». Вы заполняли анкету. Кажется, у вас есть опыт работы с клиентами, а нам очень срочно требуется сотрудник, вы могли бы прийти на собеседование сегодня?

Так быстро. Кажется, мой мир вращается слишком медленно.

— Да, я могу, — произношу я, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Отлично. В три вам удобно?

Я соглашаюсь и вешаю трубку. На долю секунды я забываю, как дышать, но потом со свистом втягиваю воздух в легкие.

Я смогу.

Я прихожу в кафе ровно в три часа дня. Стены его покрыты старыми плакатами «Кока-Колы» и афишами японских фильмов «Годзилла» и «Мотра», висит репродукция «Моны Лизы» с усами. При входе стоит лошадка с карусели, с потолка свисают велосипед и зеленая рождественская гирлянда. От попытки извлечь из всего этого смысл у меня начинает болеть мозг, поэтому сосредотачиваюсь на пространстве перед собой и стараюсь не смотреть на стены.

У меня мокрые от пота ладони, поэтому я вытираю руки о штаны.

В почти пустом кафе за столиком напротив меня сидит менеджер и просматривает мою анкету. У него небольшая бородка и очки в черной оправе, отражающие свет.

— Это неполная ставка, вы понимаете, — говорит он, — и только на праздники. Нам нужны кассиры. Вам придется работать в выходные по вечерам.

— У меня полно свободного времени.

— Хорошо. Кроме того, ну знаете, нужно быть веселой, общаться с посетителями.

Веселость — не моя сильная сторона, но я все равно киваю.

— Я задам вам несколько вопросов. Стандартная процедура, — говорит он, складывая перед собой пухлые, мягкие руки. — Что для вас значит хорошее обслуживание?

Для меня? Какой странный вопрос. Определение слов — это не тема для обсуждений. Я закатываю глаза к потолку, размышляя.

— Обслуживание, — говорю я, — это серия действий, призванная способствовать удовлетворению клиента до, во время и после покупки. Хорошее обслуживание значит, что все эти действия выполнены успешно.

— А-га, — он хмыкает. — Так что это значит лично для вас?

Я начинаю было дергать косичку, но опускаю руку.

— Я вас не понимаю.

— Как вы планируете удовлетворять посетителей? Предоставляя им опыт «Максонс»?

Я несколько раз моргаю. Я уже чувствую, что не справляюсь.

— Хмм… мисс?

Я закрываю глаза.

— Подождите.

Представь себе удачную ситуацию.

Через двадцать секунд я открываю глаза.

— Они заходят и едят. Они получают именно то, что заказали. Картошка фри не мягкая. Бургер средней прожарки, как и написано. Им кажется, что цены адекватные. Нет никаких неожиданностей. Они подходят к кассе, чтобы расплатиться. Я даю им сдачу, все подсчитано правильно. Я говорю: «Хорошего дня». Они уходят из кафе.

Несколько секунд он смотрит на меня в упор, слегка приоткрыв рот.

— Ладно. Вы описали это… очень подробно, — он откашливается. — А чем вы, скажем, любите заниматься в свободное время?

Как это связано с вакансией кассира?

— Я люблю читать о квантовой теории, играть в го, собирать головоломки и смотреть передачи о природе.

— Ага.

— Я люблю животных. Особенно кроликов. — Знаю, что это не то, что он хочет услышать, но сейчас я волнуюсь: мне сложно находить уместные фразы, поэтому слова просто вылетают у меня изо рта, словно воздух, стремящийся заполнить вакуум. — Один из редчайших видов — полосатый суматранский кролик. Он активен в темное время суток и очень застенчив. У местных жителей нет для него названия, потому что они даже не знают, что он существует.

— Хорошо. Закончим на этом. Мы внесем ваше имя в базу данных.

Грудь сводит от паники. Когда кто-то так говорит, это значит: «Мы вам не перезвоним».

— Я что-то сделала не так.

— Ну…

— Я знаю, что плохо справляюсь с собеседованиями, но я справлюсь с работой, я обещаю. Я могу работать в любую смену, какую захотите. Дайте мне шанс. Хотя бы на один день.

Он качает головой:

— Простите. Ничего личного, вы нам просто не подходите.

Я ухожу из кафе.

Ничего нового. Все, чего я хочу, это возможность работать и получать за это деньги, как и все другие люди. Но я редко иду дальше собеседования.

По дороге домой я включаю диск с Моцартом.

Существует предположение, что у Моцарта был синдром Аспергера. Может, и ему было сложно выражать свои мысли и музыка была единственным способом перевести их на язык, понятный остальному миру. Разумеется, иногда ему удавалось быть ясным. Есть один малоизвестный канон под названием «Leck mich im Arsch» (в переводе «Поцелуйте меня в задницу»), где эта фраза повторяется снова и снова.

Однажды, оставшись после уроков в своей прежней школе, я спросила учительницу, можно ли мне послушать Моцарта, пока делаю уроки. Он разрешила, и я поставила этот канон на CD-плеере. И меня не наказали, потому что учительница не понимала по-немецки.

Иногда, когда я злюсь на мир, я слушаю этот канон, и мне становится чуть лучше.

Солнце, крошечный белый круг, просвечивающий сквозь облака, тонет в низком небе, пока я иду по улице, глубоко засунув руки в карманы. Толстый слой слякоти покрывает асфальт.

Я прохожу маленькое красно-желтое строение с пластиковым улыбающимся петухом над входом. «КУРОЧКА КЛАКИС» — написано на вывеске. На доске объявлений в витрине красным маркером написано «СРОЧНО ИЩЕМ СОТРУДНИКОВ».

Я захожу внутрь.

Через несколько минут я уже сижу в зале за одним из покрытых крошками столов, заполняя простую анкету на одну страницу. Менеджер Линда с темными кругами под глазами и с седыми нитями в волосах предлагает мне пройти собеседование прямо на месте.

— Так вы работали в зоопарке? Ну, здесь вы будете как дома, — смеется она. Я не понимаю шутку. — У вас есть машина?

— Да.

— Хорошо. Вы можете начать сейчас? Кассир, который должен был выйти, только что уволился, и никто не может подменить его в эту смену. Мне нужен кто-то, кто справится с вечерним наплывом посетителей.

Сердцебиение учащается. Этого не может быть. Кажется, что все слишком просто.

— Звучит… звучит хорошо!

Она выкладывает на стол пакет: желтая униформа, упакованная в прозрачный мятый полиэтилен:

— Добро пожаловать в команду.

Я переодеваюсь в уборной. Форма кажется жесткой и накрахмаленной, еще есть ярко-желтая шапочка с красным петушиным гребешком. Когда я возвращаюсь, Линда проводит меня через дверь с надписью «СЛУЖЕБНЫЙ ВХОД» на кухню, заполненную паром. Мужчины и женщины в фартуках жарят курицу в чанах с кипящим оранжевым жиром. Один из мужчин ухмыляется мне, обнажая полоску белых зубов, и быстро говорит что-то на испанском. Остальные смеются.

На стене висит расписание. Кто-то нацарапал поверх него черным маркером «НА ХРЕН КЛАКИС».

Линда бросает взгляд на надпись и снова смеется.

— Это, наверное, Роб.

Я предполагаю, что Роб сегодня и уволился. Не знаю, что на это ответить.

Линда проводит быстрый ознакомительный тур и показывает, как обращаться с кассой.

— Я буду учить тебя по ходу, но сейчас нам не хватает персонала, поэтому все будет немного суматошно. Ты принимаешь заказы, я их собираю. Самое главное: после того, как повторишь заказ, спроси, не хотят ли они картофельных пальчиков.

— Что это.

— Картошка фри, но мы называем ее по-другому.

Посетители начинают подтягиваться. Первый час или около того, все идет относительно хорошо. Все, что от меня требуется, — повторять их заказы и выдавать сдачу. Затем людей становится все больше, справляться становится сложнее. Вырастает длинная очередь. На кухне, отвлекая меня, гремит посуда. Каждый звук кажется в несколько раз громче.

— Не желаете картофельных пальчиков, — спрашиваю я.

Мужчина в деловом костюме морщит лоб, и его парик сползает назад:

— Я только что их заказал.

— Я все равно должна спросить. Это правило.

— Так… вы хотите спросить, хочу ли я еще одну порцию или что?

Я замираю.

— Уже дайте мне чертову картошку! — говорит он.

Линде, до того собиравшей заказы, пришлось разбираться с недовольным клиентом по телефону. Я осталась одна. Приняв заказ, мне каждый раз приходится оборачиваться и набирать кусочки жареной курицы, толстую картофельную соломку и порции макарон с сыром в одноразовые тарелки.

— Эй, давай быстрее! — кричит кто-то. — Я уже пятнадцать минут тут стою!

Я дергаюсь и роняю кусок курицы на пол.

Телефон в офисе снова звонит. Я не знаю, где Линда. Духовка пищит, это означает, что то, что находится внутри, готово, но нет времени пойти и достать это. В воздухе повисает запах горелого печенья. Руки начинают трястись, и мне сложно достать нужную сдачу из кассы.

В «Хайкори-парке», когда у меня бывали эмоциональные перегрузки от людей или шума, было довольно просто найти уединенное место, где я могла взять себя в руки. Здесь же негде спрятаться, нет воздуха.

Все начинает расплываться, я двигаюсь на автопилоте. Клаки, цыпленок-талисман, щерится на меня с плаката на стене. Его лицо плывет, глаза выливаются из глазниц, словно потекшая краска. А может, это мои мозги поплыли. Люди в глазах мерцают и искажаются, словно я смотрю на них сквозь кривое зеркало, а стены плавятся в красно-желтый вихрь. Череп превратился в эхо-камеру, искажая каждый звук. Кто-то кричит. Потом уже кричат многие. Я проваливаюсь внутрь себя.

Тело движется само, пока я перелезаю через стойку и проталкиваюсь сквозь толпу к дверям. Собственное быстрое дыхание эхом звучит в ушах, заглушая внешний шум. Когда наконец голова проясняется, я сижу, сжавшись в комок, за мусорными баками среди промокших, мятых комков вощеной бумаги.

Через несколько часов я возвращаю форму, и Линда платит мне наличными за одну-единственную вечернюю смену. Тридцать пять долларов.

Вернувшись домой, я обнаруживаю на полу записку: «Несколько жильцов жаловались на странный шум из вашей квартиры. Они сказали, что похоже на звуки животного. Как вам известно, животных держать ЗАПРЕЩЕНО. Пожалуйста, НЕМЕДЛЕННО разберитесь с этим. Если я получу хотя бы еще одну жалобу, вам придется СЕГОДНЯ же заплатить за аренду».

Очень много больших букв. Обычно это дурной знак.

Когда я открываю дверь, Шанс сидит на своем обычном месте, на спинке дивана. Он наклоняет голову и кажется почти озадаченным. Он приоткрывает клюв, как будто собираясь меня о чем-то спросить, но вместо этого просто произносит: «Гу-рук». Мне внезапно хочется крепко обхватить его и зарыться лицом в перья, но, вероятнее всего, Шанс меня за это просто расцарапает.

Я падаю на стул.

Я знаю, что нужно делать. Мне нужно отвезти его в реабилитационный центр для диких животных, туда, где он будет по-настоящему в безопасности. Рассчитывать, что Шанс заполнит пустоту в моей жизни, нечестно по отношению к нему.

— Мне нужно отпустить тебя, — шепотом говорю я.

Он зевает и чистит перышки на груди. Ястребам не ведома сентиментальность.

Я медленно протягиваю к нему руку. Он уставился на меня блестящим медным глазом. Между нами проходит искра понимания. Спокойно, словно он уже несколько раз это делал, он спрыгивает мне на руку и обхватывает ее сильными пальцами. Когда я сажаю его в переноску, он не сопротивляется.

Мысли и чувства Шанса, может, и отличаются от моих, но у меня нет ни малейшего сомнения, что его внутренний мир так же богат и сложен, как у любого человека. В каком-то смысле, который я не могу выразить в словах, мы одинаковые.

По дороге он на удивление спокоен и тих.

Я везу его в Эльмбрукский центр дикой природы, он находится довольно близко, а у персонала там безупречная репутация. Но все равно я чувствую, будто бросаю своего друга. Если бы я жила в одном из этих фильмов, типа «Освободите Вилли» или «Мысли о свободе», а у Шанса были бы целы оба крыла, я бы просто заехала в ближайшее поле и выпустила его на свободу. Он бы полетел в лес под вдохновляющую музыку. Но в реальности все менее радужно.

Я заезжаю на парковку рядом с Эльмбрукским центром дикой природы, который находится в маленьком здании из желтого кирпича, окруженном лесом. Я пишу имя Шанса на клочке бумаги, прикрепляю его между прутьев на дверцу и несу клетку через парковку ко входу. Сквозь оконное стекло я вижу, как за стойкой сидит администратор, уставившись в компьютер. Я ставлю клетку рядом с дверью и стучусь несколько раз. Женщина поднимает голову, но прежде чем она успевает увидеть меня, я оборачиваюсь и бегу обратно к машине. Когда она выходит на порог и поднимает клетку, я уже уезжаю.

Грудь болит.

Так лучше для Шанса. Мне бы радоваться, но я не рада. Я потеряла Стэнли, работу, а теперь… хочется что-то сломать.

В голове высвечивается картинка — та дурацкая табличка в зоопарке «Хайкори», которая советует посетителям не «очеловечивать» животных, приписывая им чувства. Я всегда мечтала, как однажды вырву ее и сломаю.

Что же меня сейчас останавливает?

Опускается ночь. Уличные фонари мерцают желтыми кругами сквозь сгустившуюся темноту. Машины проплывают мимо, словно привидения.

Я паркуюсь в нескольких кварталах от входа и иду в зоопарк «Хайкори». Там никого, и он, конечно, закрыт. В зоопарке только одна камера наблюдения — более сложную систему он просто не может себе позволить, — и ее легко обойти. Я перелезаю через проволочный забор, окружающий территорию.

Я бреду по темным дорожкам. Пантера провожает меня взглядом желтых круглых глаз, отражающих свет. Гиены снуют в своем вольере, навострив уши.

Табличка на обычном месте.

«Довольная? Грустит? Злится? Наделение животных человеческими чувствами называется…»

Я дергаю табличку, пока она не остается у меня в руках.

Я направляюсь к забору, держа табличку под мышкой. Забор невысокий. Я, наверное, переброшу табличку, а потом перелезу сама.

Бледный свет окрашивает небо. Блики фар. Сердце колотится, я ускоряю шаг, пробираясь сквозь лабиринты каменных дорожек. Свернув за угол, замираю.

Двое мужчин в форме цвета хаки стоят посреди дорожки, уставившись на меня. Я узнаю их — это рабочие технического обслуживания. Может, мисс Нэлл наконец куда-то позвонила, чтобы починили тот засоренный туалет.

Я поворачиваюсь и хочу бежать, но тот, что повыше, хватает меня за руку. Табличка падает на землю. Я выкручиваюсь, пытаясь освободиться из захвата.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спрашивает он.

Я бездумно бьюсь и изворачиваюсь.

— Боже, да что с тобой?

— Слушай, я ее уже видел, — говорит мужчина пониже. — Она раньше здесь работала.

Он продолжает держать меня за руку, мне больно.

— Отпустите!

— Скажи, что ты тут делаешь, и тогда я тебя отпущу.

Но я не могу ни думать, ни дышать, пока он меня касается. Я с силой наступаю ему на ногу.

— Ай! Черт!

Он выпускает меня, я делаю рывок к забору, но он догоняет меня и хватает в охапку, прижимая мои руки к туловищу. Я верчусь, пинаюсь и кричу.

Мужчина пониже смотрит на меня в упор и качает головой:

— Как эту чокнутую только взяли на работу?

— Подерись мне еще. — Руки сжимают меня крепче. — Не дергайся, — рычит он, — ты делаешь хуже только себе.

Я визжу.

Мужчина пониже достает из кармана мобильный телефон и набирает номер.

— Это миссис Нэлл? Простите, мисс Нэлл. У нас тут нарушитель. Да, эта та девчушка с рыжими волосами и косичками. Что с ней делать?

После продолжительных брыканий и попыток вырваться я обмякаю в изнеможении. Мое зрение затуманивается, кажется, что я скатываюсь в длинный туннель. Мужчины переговариваются, но их голоса кажутся приглушенными и далекими, я не могу различить ни слова.

Они волокут меня в административное здание в центре зоопарка. Я больше не сопротивляюсь и не пытаюсь убежать, они заталкивают меня в кладовку и с силой захлопывают дверь.

— Она вообще запирается? — ворчит высокий.

— Нет.

— Ну и как тогда поступим?

— Подопри ручку стулом.

Я слышу скрежет дерева по плитке. Я наваливаюсь плечом на дверь, пытаясь ее открыть. Она сотрясается, но не двигается с места. Я пробую провернуть ручку, раскачивая ее, но она не поддается. Выхода нет. Я опираюсь на заднюю стенку кладовки. Тут темно, в воздухе тяжело повис лимонный запах чистящих средств. От него у меня перехватывает горло. Я начинаю стучать в дверь.

— Потише там, ты. Нэлл сказала, что ты будешь здесь сидеть, пока не приедет полиция.

— Кстати, когда они сказали приедут?

— Где-то через час.

— Через час? Серьезно? Дело срочное!

— Они так не считают.

Я перестаю стучать и оседаю на пол. Меня охватывает тяжелое оцепенение.

— Эй! — кричит мне через дверь высокий. — А что ты вообще собиралась делать с табличкой?

Я не отвечаю. Мой рот открывается, но из него выходит лишь неразборчивый звук. Слова не складываются в нормальное предложение.

— Ложь, — удается мне наконец прошептать.

— Что?

— Даже не пытайся с ней разговаривать, — говорит ему второй. — Не думаю, что у нее все дома.

Кровь пульсирует в голове, отчего меня начинает тошнить. Тонкий жесткий звук, похожий на вой загнанного животного, наполняет уши, и я понимаю, что он раздается из моего горла. Я сжимаюсь в комок на полу и начинаю раскачиваться. Не могу остановиться. Я раскачиваюсь все сильнее, пока моя голова не начинает биться о стену кладовки.

— Что она там делает? — бурчит один из мужчин.

— Не обращай внимания.

Я качаюсь все сильнее. Голова бьется о стену снова и снова: бах-бах-бах.

Я рада, что они не открывают дверь и не видят меня в таком состоянии, потому что я представляю, на кого я похожа. Я похожа на саму себя: аутичную девочку, у которой срыв.

Тело мое не остановить, поэтому я позволяю ему действовать, раскачиваясь снова и снова, пока я не онемею от боли и мои движения не замедлятся, как у заводной игрушки. Когда все проходит, я вжимаюсь в угол кладовки с прижатыми к вискам кулаками, мир вокруг кажется замершим и темным. Невыносимо сильный лимонный запах все еще режет ноздри. Тупая боль пульсирует во лбу. Я касаюсь места, где больно, и пальцы намокают в крови.

Я решаю в уме несколько алгебраических задачек, чтобы убедиться, что у меня нет сотрясения. Быстро дыша через рот, прислоняю ухо к двери, но не слышу за ней ни голосов, ни движения. Сложно сказать, там ли еще рабочие или ушли. Несколько минут я просто сижу, прислушиваясь. Содрогающиеся звуки моего собственного дыхания заполняют тишину.

Я дергаю ручку, но она не поддается. Мои пальцы разжимаются, обмякая.

Скоро приедет полиция. Меня никогда не арестовывали, поэтому я не знаю, что случится дальше. Наденут ли они на меня наручники? Придется ли мне провести ночь за решеткой?

Я еще раз пробую открыть ручку, трясу ее, пинаю дверь, пинаю ее еще несколько раз — вдруг что-то высвобождается и со стуком падает на пол. Стул? Какое-то время я стою неподвижно, затаив дыхание, но с той стороны совсем ничего слышно. Я дергаю ручку снова, на этот раз дверь мягко открывается.

Здание пусто, первые солнечные лучи слабо освещают помещение, стул лежит на полу. Я выбираюсь из кладовки, сажусь на корточки и выглядываю из окна. Снаружи я замечаю рабочих, они стоят и курят.

— Сколько уже прошло? — спрашивает один.

Второй усмехается:

— Спорим, они даже не появятся. Местная полиция — одно издевательство.

Затаив дыхание, я отодвигаюсь от окна. Если выйти через дверь, они меня заметят. Я пробираюсь на противоположную сторону здания, открываю окно и выбираюсь наружу. Затем бегу со всех ног, пока не добираюсь до проволочного забора. Перелезаю через него и бегу к машине, припаркованной в узком проулочке между жилых домов.

В измождении я тяжело опираюсь на машину и закрываю глаза.

Станут ли меня разыскивать? Не думаю, что погоня за какой-то сумасшедшей девчонкой, залезшей в зоопарк, заинтересует полицию. Я пытаюсь вспомнить, где выронила знак, но это уже неважно. Скорее всего, завтра они поставят его на место.

Пошел снег. Толстые, тяжелые хлопья летят вниз и оседают на моих волосах и одежде. Несколько минут я смотрю на снегопад, затем сажусь в машину.

По возвращении домой я обнаруживаю ярко-желтое уведомление о выселении.