Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Днем я высаживаю Стэнли у колледжа Уэстерли и смотрю, как он в своем кресле едет через парковку и поднимается по пандусу к автоматической двери. Я жду, пока он заедет внутрь, и отъезжаю.

По дороге я замечаю краснохвостого сарыча, сидящего на телефонном столбе. Он взлетает, расправляя крылья на фоне бледного неба, и я вспоминаю о Шансе.

Последний раз я видела его, когда оставила у входа в реабилитационный центр для диких животных. Я много о чем успела подумать с тех пор. Прошло столько времени, нужно убедиться, что с Шансом, по крайней мере, все в порядке.

Дорога в Эльмбрукский центр дикой природы занимает около пятнадцати минут. Я брожу по зданию, в нем приятный запах, как в библиотеке. Я рассматриваю аквариумы, в которых полно черепах и лягушек, террариумы с птицами и ящерицами.

Снаружи в небольшой, отделанной деревом пристройке стоят вольеры с койотами, лисами и енотами, а еще с парой беркутов. Перед каждым вольером — табличка с именем животного и его историей. Большинство животных попали в центр с травмами и по различным причинам не смогли вернуться в естественную среду. Мощеная дорожка вьется среди солнечных пятен и теней.

Ближе к концу маршрута я вижу большую клетку, а внутри нее — однокрылого краснохвостого сарыча, пьющего воду. Он поднимает голову, уставившись на меня своим темно-золотым глазом. Затем спрыгивает на пол клетки и нападает на кровавые остатки крысы среди кедровых опилок.

Я смотрю на табличку рядом с вольером. Она из бумаги; наверное, у них не было времени сделать официальный знак. На табличке большими буквами маркером написано «ШАНС».

Я несколько минут смотрю на Шанса, вольер и табличку. Затем поворачиваюсь и ухожу, возвращаясь к главному зданию.

Внутри на стойке лежит стопка анкет. Я тянусь к ним, но что-то меня останавливает, и я убираю руку.

Администратор поднимает глаза, вскидывая брови. Это женщина в возрасте, с седыми волосами до плеч и в маленьких очках.

— Что-то ищете?

Я открываю рот и сразу закрываю его. Я хватаю себя за руку:

— Вот это, — я показываю на анкеты. — Вы ищете сотрудников.

Мой голос звучит напряженно и судорожно.

— Нам всегда требуются рабочие руки. Хотя я сразу должна вас предупредить, что мы нанимаем только людей с практическим опытом работы с животными.

Пока я не растеряла всю решимость, я беру анкету и сажусь в одно из пластиковых кресел, стоящих в холле. Вся анкета на две стороны одного листа. В графах — общая информация, образование и опыт. Никаких длинных, навязчивых, бессмысленных опросников.

Я быстро заполняю анкету и возвращаю ее на стойку, вручая администратору, не глядя ей в глаза. Она может выбросить ее, как только я выйду из здания, но я, по крайней мере, попыталась.

Я жду, что администратор вежливо улыбнется мне и скажет, что меня внесут в базу. Но вместо этого она поправляет очки и говорит:

— Ну что же, у вас есть опыт. Почему бы вам не прийти на собеседование в пятницу?

Я сижу за столом на кухне Стэнли, тыкая палочкой в крабовые рангуны. Мы заказали китайскую еду после того, как я забрала его из колледжа.

— Ты что-то молчалива, — замечает он. — Все в порядке?

Я перекатываю по тарелке кусочек курицы в кисло-сладком соусе.

— У меня собеседование. В реабилитационном центре для диких животных.

— Это же прекрасно! — широко улыбается он. — Кажется, что это отличное место для тебя.

— Оно могло бы быть. — Он прав, я должна быть рада.

Улыбка на его лице меркнет.

— Что случилось?

— Скорее всего, я не пройду собеседование. — Мои пальцы крепче вцепляются в палочки. — Я плохо прохожу собеседования.

— Мы можем потренироваться, если хочешь. Я буду задавать вопросы, а ты — отвечать.

Я не отвожу взгляда от тарелки. Неважно, сколько я буду тренироваться, вряд ли я смогу показаться нормальной. Во время собеседований меня всегда спрашивают про мои интересы, и если я отвечаю честно, им это кажется диким. А если я начну раскачиваться и тянуть себя за косичку, мою кандидатуру сразу же отклонят.

— Элви?

— Мне бы очень хотелось не скрывать, кем я являюсь на самом деле.

— Знаешь, может, лучше и правда им сказать.

Палочка ломается у меня в руке:

— Что.

— В смысле… стоит попытаться, во всяком случае.

Я бросаю сломанные половинки в тарелку и отодвигаю ее.

— Как я такое вообще скажу. «О, кстати, у меня синдром Аспергера».

— Мне кажется, звучит нормально.

— Я не должна говорить им. Другим людям не приходится раскрывать свою личную медицинскую информацию во время собеседований. Разве может кто-то сказать: «Пока вы меня не наняли, я должен сказать, что у меня ужасный геморрой».

— Ну это другое. Тебе нечего стыдиться.

Я смотрю на почти нетронутую еду в своей тарелке. Кажется, что горло опухло. Как он может говорить такое после всего, что я сделала? Как он все еще может утверждать, что со мной все в порядке?

— Знаешь, — говорит он, — я бы не настаивал, если бы ты сама не хотела эту работу. Нет никакой спешки. Ты можешь оставаться здесь, сколько потребуется.

— Но… — слова застревают у меня в горле. Он говорит это, потому что хочет, чтобы я была рядом? Или потому что чувствует себя обязанным?

Мне страшно спросить, но я не знаю, какой ответ напугал бы меня больше.

Я решаю, что это не имеет значения. Я действительно хочу получить эту работу. Не могу вспомнить, когда я за последнее время чего-то так же хотела. До сих пор мне не помогало скрывать свой диагноз; возможно, стоит поменять тактику.

Я достаю из упаковки печенье с предсказанием и разламываю его. «Бессмысленный риск принесет большую неудачу» — написано на тоненькой бумажной полоске. Я сминаю ее в кулаке.

Собеседование назначено на полдень. Я пытаюсь съесть завтрак, но не могу ничего в себя запихнуть. Это место значило бы не только оплачиваемую работу, но и воссоединение с Шансом. От надежды мой желудок сжимается в тугой узел. Рука продолжает тянуться к косичке, несмотря на все попытки ее остановить. Администратор — студентка с блестящей розовой помадой — глазеет на меня. Когда она обращает внимание, что я это заметила, она быстро отводит взгляд, переводя его на экран стоящего перед ней компьютера. Но ее взгляд снова возвращается ко мне. Люди никогда не могут удержаться от разглядывания.

Стэнли сидит рядом со мной в кресле-каталке. Иногда, когда я бывала с мамой в общественных местах, она брала меня за руку, чтобы я не тянула себя за косы, а еще она нервно улыбалась людям, словно опасаясь, что они вдруг обратятся против нас и начнут нас колотить кулаками до смерти.

Думая об этом, я начинаю еще больше раскачиваться и дергаю сильнее.

Когда администратор смотрит на меня, Стэнли, к моему удивлению, поднимает руку и начинает дергать прядь собственных волос. У девушки отвисает челюсть, она быстро переводит взгляд обратно на экран.

Он улыбается мне, словно мы между собой подшучиваем над ее глупостью.

В глубине зала открывается дверь, и из нее выглядывает седая женщина в очках. Это та же женщина, которая пригласила меня на собеседование.

— Мисс Фитц?

Я делаю глубокий вдох, встаю и бросаю взгляд на Стэнли. Он кивает в ответ.

Я прохожу за женщиной в дальнюю комнату и сажусь напротив нее. Пот намочил блузку, которую я недавно купила. Она жестче и более колючая по сравнению с моими обычными старыми хлопковыми футболками. Я отрезала бирку, но мне не удалось убрать ее целиком: осталась колючая бахрома, она теперь ерзает по коже, словно металлическая стружка.

— Я рада с вами познакомиться, — произносит женщина. — Меня зовут Эдит Стоун.

— Рада знакомству, — бормочу я.

— Вы проработали в зоопарке «Хайкори» восемнадцать месяцев, — говорит Эдит, — верно?

— Да.

— Вам нравилась работа?

— Да.

— Тогда почему вы ушли с нее?

Накануне я отрепетировала ответ на этот вопрос, но слова все равно выходят напряженно и прерывисто:

— Я почувствовала, что настало время перейти к чему-то более сложному.

— Я должна вас предупредить, — говорит Эдит, — что, если вы ищете карьерного повышения, здесь его, скорее всего, не будет. Мы в основном живем на пожертвования и гранты. Люди трудятся в этом центре только из-за страстного желания работать с животными. Мы сможем платить вам зарплату, которую вы получали раньше; может быть, чуть меньше.

Я замираю. Внезапно я не знаю, что ответить. Пальцы дергаются и вцепляются в подлокотник кресла.

Она сводит брови:

— Мисс Фитц?

Моя грудная клетка сжимается так сильно, что в ней остается всего лишь кубический сантиметр для вдоха. Я сопротивляюсь резкой необходимости схватить себя за волосы и начать тянуть их.

— С вами все в порядке?

Я проваливаю собеседование. Я знаю это. Скорее всего, я уже потеряла эту возможность. Лицо горит. Если бы я могла просто тихонечко провалиться сквозь пол и исчезнуть, я бы так и поступила.

Сейчас уже нечего терять.

— У меня синдром Аспергера, — выпаливаю я.

Тишина.

— Это форма аутизма.

— Понятно, — говорит она, и я не могу распознать ее тон. Я не знаю, понимает ли она, или она просто сильно растерялась. — Помешает ли ваше состояние выполнению какой-либо из рабочих задач?

— Нет, — отвечаю я. — Я могу делать все, что вы скажете. Но если я кажусь странной, то поэтому.

Я все еще не могу понять выражения ее лица.

— Я позвонила вашему прежнему работодателю, мисс Нэлл, — говорит она.

Мои мышцы напрягаются. Отчего-то я сомневаюсь, что мисс Нэлл дала мне блестящую рекомендацию. Но я заставляю себя спросить:

— Что она сказала.

— Она сказала, что вы хорошо справлялись с животными, но были холодной, недружелюбной, нелюдимой и «больной на голову».

Я опускаю глаза.

— Она также утверждает, что после того, как она уволила вас, вы пробрались в зоопарк и попытались украсть табличку.

Мое сердце начинает бешено биться.

— Это правда?

Я сглатываю слюну. Я раскрываю рот, но давлюсь словами. Я знаю, что уже неважно, что я сейчас скажу. Мне не получить работу.

— Да.

Выражение ее лица остается спокойным и нейтральным:

— Я должна спросить вас, зачем вы это сделали.

Я поднимаю голову и заглядываю ей в глаза.

— На табличке было написано, что у животных нет чувств. Я считаю это ложью. — Я замолкаю и перефразирую: — Это и есть ложь. Знаю, что мне не стоило пытаться ее красть, но мне была невыносима мысль о том, что люди день за днем читают эту надпись. — Я останавливаюсь, чтобы сделать вдох, и снова опускаю голову. — Я люблю работать с животными. Я всегда хотела заниматься только этим.

Через несколько секунд я заставляю себя поднять взгляд. Она сияет. Затем, осознав на себе эту улыбку, она убирает ее с лица и откашливается.

— Мы, конечно, не можем одобрять такое поведение. По крайней мере, не можем официально. Но… если вы позволите, я восхищаюсь женщиной с яйцами. — Я потрясенно молчу, и она добавляет: — Я пытаюсь сказать, что хочу предложить вам работу.

Она протягивает мне руку через стол. И словно между прочим, говорит: «У моего племянника синдром Аспергера».

Я жму ей руку в таком ошеломлении, что едва ли обращаю внимание на то, что меня касается незнакомый человек.

Я абсолютно уверена, что это сон, в любой момент может зазвонить будильник и я пойму, что пора одеваться и идти на настоящее собеседование. Но пол у меня под ногами все так же реален и прочен. У Эдит костлявая рука, но рукопожатие крепкое и уверенное.

— Можете приступать в понедельник.

Я в оцепенении возвращаюсь в холл. Стэнли вопросительно смотрит на меня.

— Я получила работу, — говорю я.

Он крепко обнимает меня и шепчет, что знал, что у меня получится.

Прежде чем уехать, я отвожу его в обитую деревом пристройку за центром, толкая кресло мимо клеток с животными. У Шанса появилась настоящая табличка — блестящая дощечка с его именем и несколькими короткими предложениями, в которых рассказывается, что его принес «таинственный благодетель». Шанс чистит перья на груди.

— Он выглядит очень довольным, — говорит Стэнли.

— Думаешь.

— Ага.

Мы смотрим на него несколько минут. Вряд ли он рассчитывал оказаться здесь, но он и правда выглядит счастливым.

Когда мы возвращаемся домой, Стэнли подкатывается к буфету на кухне, достает оттуда бутылку белого вина и стряхивает с нее пыль:

— Хочешь? Я берег ее для особого случая. Кажется, этот именно такой.

— Но нам еще нельзя пить, — замечаю я.

Он ухмыляется:

— Мы никому не скажем. Хотя у меня есть и виноградная шипучка.

Я раздумываю. Я никогда раньше не пробовала алкоголь, и мне никогда не хотелось; я настороженно отношусь ко всему, что может ослабить мою защиту, но это и правда особенный день. Мне хочется попробовать что-то новое.

— Вино.

Он достает из шкафчика два бокала на длинных ножках и наполняет их. А потом, к моему удивлению, достает из ящика и зажигает свечу.

— Поможешь отнести это в гостиную?

Я ставлю бокалы на кофейный столик. Он берет свечу и вино, его руки заняты, поэтому я везу его в гостиную, и мы садимся друг напротив друга, разделенные танцующим пламенем свечи. Я делаю маленький пробный глоток. Вино оказывает горче, чем я думала, но неплохим, и от него становится тепло внутри.

В приглушенном мерцании кожа Стэнли кажется мягкой и приятной на ощупь, как будто он только что побрился, а в его глазах отражается свет свечи. Он уже довольно давно не стригся. И я думаю, что мне больше нравится, когда у него отросшие волосы.

Пока мы сидим здесь вместе, легко представить, что все вернулось к тому, как было раньше. Я вспоминаю наш первый ужин в этом доме и блины, которые он мне приготовил. Кажется, что с того вечера прошло уже много лет.

Я делаю еще глоток.

— Где-то через две недели я получу первую зарплату. И смогу начать копить. И потом я начну искать квартиру.

— В этом отношении, — он делает глубокий вдох, — я серьезно. Тебе не нужно никуда торопиться.

— Я не собираюсь злоупотреблять твоей щедростью больше, чем будет необходимо.

Он сводит брови, между ними появляется маленькая бороздка.

— Ты так на это смотришь?

Я отвожу взгляд.

— Если бы ты не взял меня к себе, я спала бы на улице.

Бутылка вина стоит на столике, я ставлю свой бокал рядом. Мысли кружатся и летают, словно стая воздушных шаров, отпущенных в ветреный день, и когда я хватаюсь за одну, теряю нить другой. Я снова делаю глоток и с удивлением обнаруживаю, что мой бокал пуст, поэтому подливаю еще.

Стэнли крепко держит бокал, сам он едва прикоснулся к вину.

— Послушай, Элви… Я знаю, что некоторое время в больнице вел себя так, словно не хочу, чтобы ты была рядом. Но это потому, что я не знал, как справиться со случившимся. Я злился. В смысле, ты исчезла, ничего не объяснив. Ты не отвечала на звонки и сообщения. И я бесконечно спрашивал себя — почему? Неужели ты настолько меня ненавидела? Или я совсем ничего для тебя не значил?

— Все было не так. Ты ведь знаешь.

— Я ничего не знаю. Откуда? Ты не потрудилась мне объяснить.

Я делаю еще глоток. Вино обжигает горло. Я смутно понимаю, что моя защита снижена и мне, скорее всего, не стоит сейчас об этом говорить. Но я устала держать все в себе, мне не удается быть заботливой.

— Я ушла, потому что это был единственный способ тебя защитить.

— От чего?

Как он только может спрашивать? Неужели он не знает?

— От себя. Я ударила тебя, Стэнли.

— Ты случайно. Ты потеряла самообладание…

— Не оправдывай меня. — Мое горло сжалось и стало размером с ушко иглы, но я заставляю себя говорить. — Да, я потеряла самообладание. И это еще хуже. Потому что я могу сделать это снова. Я не могу быть уверена, что больше не ударю тебя.

— Это абсурдно. Мне даже больно не было. К тому же разве не я сам должен решать, что могу выдержать, а что нет? Я не настолько слаб, чтобы нужно было защищать меня от моих собственных решений.

Я зажмуриваюсь и опустошаю бокал. Опускаю голову, и мое внимание фиксируется на ковре.

— Может быть, ты и можешь такое принять. А я — нет. Ты заслуживаешь лучшего…

— Ты просто используешь это как предлог. Потому что тебя это пугает.

Я стискиваю зубы. Я и правда боюсь. Ну и что? Это не меняет того, что я сделала.

— А что, если бы ты «потерял самообладание» и ударил меня по лицу? Тогда тебе бы казалось, что это нормально.

Повисает короткая пауза.

— Это другое.

— Нет, не другое.

Его лицо вспыхивает — то ли от вина, то ли еще от чего-то, я не знаю.

— Ты, по крайней мере, могла бы мне перезвонить. Мы могли бы об этом поговорить. Тебе не стоило исчезать.

Я знаю, что он прав. Не стоило. Но если бы я себе позволила даже это, мне не хватило бы сил его бросить.

— Это уже неважно. Все закончилось.

— Не обязательно. Я не хочу сдаваться, Элви.

Мои глаза не могут сфокусироваться, мозг отказывается переварить его слова. Мне стоит перестать пить. Когда я пытаюсь встать, ноги подкашиваются, и я падаю обратно на диван.

— Я напилась, — шепотом говорю я.

— Я люблю тебя, — говорит он.

Я вздрагиваю. Ничего не могу с этим поделать.

— Почему это так? — шепчет Стэнли. — Почему ты так боишься быть любимой?

Я открываю рот, чтобы сказать ему, что я не могу сейчас об этом говорить. Но вместо этого у меня получается:

— Почему ты так боишься секса.

Он резко втягивает воздух. И на протяжении какого-то времени молчит и совсем не дышит.

— Я не… — голос его обрывается. Он закрывает лицо руками.

Я хочу извиниться, но слова застревают в горле.

Он медленно опускает руки.

— Я боюсь, что сделаю это неправильно. Что тебе не будет хорошо.

— Но есть что-то еще, ведь правда.

Его дыхание учащается.

Я снова зашла слишком далеко. Мне нужно остановиться, перестать. Но я не могу.

— Чего ты боишься, Стэнли.

Он смотрит мне в глаза. Он побледнел, губы сжаты в тонкую линию.

— Что, если ты забеременеешь? Всякое случается. Даже если люди осторожны.

У меня отвисает челюсть. У меня были те же мысли, но все равно он застал меня врасплох. Я не знаю, что ответить.

На мгновение я позволяю себе представить эту возможность — маленький человеческий комочек, извивающийся комочек жизни с моими глазами и его волосами. Его улыбкой и моим носом.

Моим мозгом и его костями.

— Что бы мы делали? — спрашивает он. — Что бы ты делала?

То, что должна была сделать моя мать, забеременев мной. Кролики растворяют своих недоношенных детенышей. В царстве зверей аборт — вещь довольно частая. Можно сказать, что это милосерднее. В дикой природе младенцы, родившиеся в неблагоприятных условиях или с генетическими изъянами, долго не живут.

У меня в голове звучат слова Стэнли: «В смысле, конечно, лучше, когда это спланированно. Но многие дети рождаются незапланированно, и все равно родители их любят».

И мой собственный голос, отвечающий ему: «Любовь не оплачивает счета».

У меня болит живот. Я чувствую, что заболеваю.

— Я не знаю.

Он отводит глаза. В приглушенном свете в движении его глаз я вижу голубовато-серые блики. Дымчато-голубые, сумрачно-голубые. Темная хориоидеа, просвечивающаяся сквозь слишком тонкую ткань.

— Наверное, вино было плохой идеей, — он улыбается, мышцы на его лице напрягаются. — Давай просто ложиться спать.