Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мертвая мышка лежит на моей защищенной перчаткой ладони. Я очень медленно протягиваю руку.

Шанс нахохливается, разглядывая меня. Я вижу свое отражение в его точно стеклянной выпуклой роговице. Одним резким движением он хватает мышь, прокалывая ее желтыми когтями, и вытягивает кровавый кусок мяса клювом. От восторга меня пробивает дрожь. Он впервые взял еду из моих рук.

Ястребиные когти могут оказывать давление более чем в семьдесят килограмм, они созданы, чтобы крепко ловить и обездвиживать жертву. Даже с одним крылом он мог меня серьезно ранить. Но он не станет этого делать, если я не буду резко двигаться и не напугаю его. За последние две недели он стал гораздо больше мне доверять. Хочу скорее рассказать Стэнли о своем успехе.

Странно, насколько привычными стали эти разговоры, как быстро и просто он стал частью моей жизни.

Шанс разделывается с обедом и зевает. Перья на его горле кремово-желтые с коричневым в черную крапинку. Когда он расправляет свое единственное крыло, солнце пронизывает его пуховые перья, делая их почти прозрачными.

Я смотрю на часы: мне тоже пора обедать. Стянув и вернув на место перчатки, я мою руки и забираю из машины пакет с обедом. Я возвращаюсь к главному зданию, где находится комната отдыха для персонала. В коридоре перед входом замираю: в комнате отдыха кто-то есть, через дверь слышно, как там разговаривают. Я узнаю голос Тоби и другого сотрудника, молодого человека со сросшимися бровями, чье имя никак не запомню.

— Ну не знаю, чувак, — говорит Монобровь. — Она странная какая-то.

— Я не то чтобы собираюсь звать ее на свидание, — отвечает Тоби, — просто у нее классная задница, я бы ее шлепнул.

— У нее разве не аутизм или что-то такое?

— Ну и что, она теперь трахаться не может?

— Гадость! — отвечает Монобровь. — Да ты больной, чувак!

Тоби смеется.

Я беззвучно отхожу, выбегаю из здания и прислоняюсь к стене. Мое сердце бьется быстрее обычного. Под кожей неприятное дергающее ощущение — чувство, возникающее всякий раз, когда я случайно подслушиваю, как люди обсуждают меня за моей спиной. Чувство голода испаряется, я выбрасываю сэндвич, берусь за метлу и совок и начинаю подметать дорожку.

После работы я еду сразу домой. С тех пор, как я начала переписываться со Стэнли, я перестала ходить в парк. Он туда больше не приходит, а без него парк кажется опустевшим.

Сегодня среда, моя встреча с доктором Бернхардтом в четыре часа.

На этот раз я не хочу быть застигнутой врасплох и к его приходу привожу квартиру в порядок: все поверхности чищу с «Лизолом» и закидываю грязные вещи в кладовку. Я купила упаковку апельсинов, поэтому он не сможет вменить мне недостаток фруктов и овощей на кухне.

— Вообще-то, — говорит он, — ты могла бы предложить мне присесть и чего-нибудь выпить.

— Я думала, что если вы захотите, то сядете, и попросите, если захотите пить.

— Да, но вежливо бы было предложить самой.

Я расшифровываю это как то, что ему хочется пить. Хотела бы я, чтобы люди говорили более прямо.

— У меня есть вода, кофе и апельсиновая газировка.

— Мне простую воду, спасибо.

Я наполняю стакан, ставлю на кофейный столик; доктор Бернхардт сидит, внимательно рассматривая меня поверх очков.

— Ну, — говорит он, — как жизнь?

Это дежурный вопрос, и обычно я отвечаю на него «нормально», не вдаваясь в подробности. Но после прошлого раза чувствую, что нужно отвечать конкретней.

— У меня кое-то появился.

Он вскидывает брови:

— Ты хочешь сказать, что…

— Мы просто общаемся в Сети, — опережаю я. — Мы, среди прочего, обсуждаем квантовую теорию. — Я наливаю себе стакан апельсиновой газировки.

— Ну а что еще ты мне можешь рассказать про этого человека? Сколько ему или ей лет?

— Ему девятнадцать, и он учится в колледже Уэстерли.

— А еще?

Я делаю глоток газировки. Шипучка покалывает мне горло.

— Ну он… интересный. Мне нравится с ним разговаривать, — это признание кажется мне странным. — Но мы никогда не встречались вживую.

— Дружба по переписке лучше, чем ее отсутствие. В любом случае, я понимаю, что для тебя это большой шаг. Звучит так, что у вас много общих интересов.

— Вроде того. Он не очень разбирается в физике и все переводит в метафоры. Но иногда вещь — это просто вещь.

— Даже так! Прекрасно, что ты начала выходить из зоны комфорта.

Следующие двадцать секунд он молчит. Кажется, что он о чем-то задумался. Наконец он глубоко вздыхает.

— Элви… ты все еще хочешь выйти из-под опеки как можно скорее?

Ну конечно я этого хочу! Я c самого начала этого хочу. И все же проходит несколько мгновений, прежде чем я отвечаю:

— Да.

— Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала об этом. Подумала, что это будет для тебя означать. Ты станешь взрослой, что значит, ты теперь будешь полностью нести ответственность за свои финансы. Ты не будешь получать никакой помощи от государственной системы.

Я не получаю никакую помощь от государства, но я всегда знала, что существует подушка безопасности, и если я потеряю работу и не смогу платить за квартиру, то не окажусь на улице. Несмотря на все страдания, в пансионе у меня была крыша над головой и регулярное питание.

— Почему вы об этом заговорили.

— Недавно я говорил с судьей Грей. Она готова снова рассмотреть твое дело.

Его слова пропускают электрический разряд сквозь все мое тело. Не ожидала, что это случится так быстро. Предполагалось, что я должна встречаться с доктором Бернхардтом до своего восемнадцатилетия. Что же изменилось?

— Честно говоря, — продолжает он, — я бы предпочел, чтобы ты оставалась под наблюдением еще год. Мне кажется, спешка здесь ни к чему. Но решение зависит не от меня.

В голове моей пусто, белая, застывшая пустота.

— Элви? Тебе ни к чему торопиться. Можно еще немного подождать.

Но ведь это все, чего я хотела.

— Я готова, — вздыхаю я. — Когда, когда назначен прием?

— Через месяц. За это время я помогу тебе подготовиться. Мы заранее пройдемся по вопросам, которые она может задать. И я, разумеется, замолвлю за тебя словечко. Но окончательное решение за судьей Грей. Тебе придется убедить ее, что ты способна жить самостоятельно, что ты психически и эмоционально к этому готова.

Рука взлетает к левой косичке, пальцы сжимаются вокруг нее и тянут. Я замечаю это и возвращаю руку на место.

— Все, что мне нужно сделать, — предоставить судье доказательства того, что я дееспособный взрослый человек. Я оплачиваю счета. Я вовремя прихожу на работу. Этого ведь достаточно?

Доктор Бернхардт, кажется, ждет, что я скажу что-то еще, поэтому я произношу:

— Ок.

— Вот и хорошо. — Он делает глоток из стакана с водой, которого едва коснулся, — зачем он попросил этот стакан, если не собирался пить? Он встает и поворачивается к двери: — Я приду через две недели, и мы начнем готовиться, — в то же время, годится?

Я киваю. Прежде чем выйти за дверь, он останавливается и оборачивается через плечо:

— Рад, что ты нашла друга.

Дверь закрывается.

Друга. Неужели Стэнли — мой друг?

Тем же вечером я захожу в ГуглЧат, но Стэнли не в Сети. Я жду несколько минут, затем еще несколько минут. Что-то не так. Стэнли всегда заходит в чат ровно в восемь.

Проходит час. Я слоняюсь туда-сюда по квартире. Моя грудная клетка стеснена, словно ее опоясывают невидимые кольца и сдавливают все сильнее с каждой минутой ожидания. Я даже раздумываю, не выйти ли мне из чата и больше никогда не заходить. В конце концов, я начала общаться с ним, только чтобы избавиться от доктора Бернхардта, но этот вопрос меня больше не беспокоит.

Но я уже слишком привыкла к нашим со Стэнли ночным разговорам. Он стал частью моей жизни. Мне не нравится, что я жду, когда он появится. Это кажется опасным.

Наконец на экране появляется сообщение:

«Привет, прости, я сегодня поздно».

Мне наверное стоит вести себя как ни в чем не бывало, будто мне все равно. Но мне всегда тяжело давалось изображать безразличие.

«Где ты был?»

«Это длинная история».

«У меня есть время».

Значок «SFinkel печатает сообщение…» мигает на экране, исчезает, появляется снова. Он так иногда делает, словно сочиняет, а затем удаляет ответы.

«Сегодня на занятии по биологии я сломал малую берцовую кость. Наткнулся на парту. Понимаю, как абсурдно это звучит, но я ужасный растяпа, и такое со мной уже случалось. Совсем легкий перелом, но в больнице меня продержали несколько часов. Я почти что начал с ними ругаться, чтобы они не делали рентген. Но мне уже лучше. Они дали мне „Оксикодон“ для обезболивания. Отличная вещь. Прямиком отправляет тебя в волшебную страну. Они даже положили его в пакетик со смайликом, все как нужно».

Я перечитываю его слова.

«Ты не в порядке!» — пишу я.

«Чего?»

«Когда ты пишешь, что „в порядке“, — это значит, тебе плохо. А когда на самом деле в порядке — пишешь „замечательно“!»

Короткая пауза.

«Если быть до конца честным, мне паршиво. Дело даже не в боли. Я просто ненавижу больницы. Можно тебе позвонить? Я сейчас плохо соображаю. Говорить проще, чем печатать».

Но печатает он вроде нормально. Я начинаю раскачиваться.

До сих пор мои диалоги со Стэнли казались абстрактными, не привязанными ни к чему в моей настоящей жизни. Хоть я и знаю, как он выглядит, я общалась с ним лишь за безопасным экраном компьютера, и он никогда не склонял меня к большему. А теперь он чего-то хочет. Если я поговорю с ним по телефону, все изменится.

Мое учащенное, тяжелое дыхание пронизывает тишину.

«Элви?»

«Можешь мне позвонить, — отвечаю я. — Но я предпочитаю отвечать тебе в сообщениях, если тебя это устроит».

Немного помедлив, он спрашивает:

«Почему?»

Мой ответ кажется ему странным. Нужно просто сказать ему, что я немая, но я сомневаюсь в своей способности убедительно врать.

«Мне удобнее общаться письменно. Мне так проще».

«Ну хорошо. Если ты так хочешь».

Телефон звонит раз, другой. Я поднимаю трубку.

— Элви? — Голос у него примерно такой, как я и представляла, молодой и немного неуверенный.

«Я здесь», — набираю я. Одной рукой выходит печатать чуть дольше.

— Хм, привет!

«Здравствуй».

Повисают несколько сердцебиений тишины.

— Ну, как сегодня было на работе?

«Сносно».

— Ну это, наверное, хорошо. Это хорошо, что сносно, а не плохо. — Он тихо вздыхает. — Боже, я, кажется, совсем не в своем уме сейчас. Ну, а как… дела вне работы?

«Я читала теорию множественных миров».

— Правда?

Я начинаю набирать описание универсальной волновой функции, но прежде чем успеваю закончить, он говорит:

— Я очень хотел бы с тобой встретиться. В смысле, лично встретиться. Если ты нашла мой телефон, значит, ты живешь тоже где-то здесь неподалеку? Я подумал, может… пообедаем как-нибудь вместе или вроде того?

Сердце выскакивает из груди. По крайней мере, по ощущениям похоже.

— Не хочу на тебя давить, — продолжает он. — Я знаю, что ты любишь уединение. Но мне очень интересно узнать, какая ты на самом деле. Не то чтобы здесь не на самом деле. Ну, ты поняла.

В глазах у меня плывет, звуки путаются.

Когда чувства возвращаются, он тревожно произносит:

— Элви? Элви, ты там? Пожалуйста, ответь!

Телефон, скользкий от пота, прижат к моему уху. Я очень тяжело дышу, очень быстро. Меня подташнивает.

Он все еще зовет меня.

— Мне… — мой голос звучит плоско и хрипло. — Мне нужно идти.

Я вдавливаю кнопку большим пальцем, обрывая звонок. Перед глазами плывут черные точки, я прижимаю колени к груди.

Во вспышке света я вижу, как ворота Хранилища открываются, из-за них доносится гул.

Странное чувство в грудной клетке, словно бы хочу зевнуть, но не могу. Челюсти стиснуты. Тупая боль пульсирует где-то за левым глазом и выстреливает в основание шеи. Я узнаю начало панической атаки. Иду в ванну и заворачиваюсь в одеяло, но в этот раз оно не помогает.

«Никто еще не умирал от панических атак.

Через десять минут все пройдет.

Нужно просто перетерпеть», — я повторяю себе избитые фразы, хватая воздух ртом.

Когда приступ проходит, я все еще трясусь, лежа в ледяном поту. Я выбираюсь из одеяла, встаю на колени перед унитазом, и меня выворачивает.

Руки трясутся, я вытираю рот туалетной бумагой. Так плохо мне не было вот уже несколько месяцев.

На мгновение я задумываюсь, не позвонить ли доктору Бернхардту. Может, он найдет кого-то, кто пропишет мне успокоительное, чтобы меня отключило и боль унялась. Но я каждый раз трясусь от страха просто при мысли зайти в кабинет врача.

Когда мне было пятнадцать и я только вышла из приюта, мне назначили обязательные психологические консультации со старухой, которая источала соленый, рассольный запах, типа оливок. Приемы были короткими и формальными. Бóльшую часть времени я проводила, уставясь в стену и отвечая на ее вопросы очень поверхностно, ожидая, когда это все закончится. Я слишком много общалась с врачами и другими медицинскими работниками в детстве. И никто из них не помог мне по-настоящему.

Впервые я попала к психологу в третьем классе. В ее кабинете было полно игрушек и кукол. Также там было колесо эмоций с разными цветами и надписями «СЧАСТЛИВЫЙ», «ГРУСТНЫЙ», «ЗЛОЙ» и «СПОКОЙНЫЙ». На нашем первом занятии она пыталась научить меня улыбаться.

— Улыбка — простой способ проявить дружелюбие, — сказала она, показывая на свои розовые щеки с ямочками. — Вот так. А теперь ты.

Я обнажила зубы.

— Очень, — она кашлянула, — очень хорошо. Теперь попробуй улыбнуться вот в это зеркало.

Я сделала еще одну попытку.

— Еще разок. Попробуй расслабиться.

— Обезьяны показывают зубы в знак подчинения, — сказала я.

Он взглянула на меня своими яркими глазами и наклонила голову:

— Это очень интересно. Но ведь люди — не обезьяны.

— Обезьяны! Люди приматы, как шимпанзе или бонобó.

— Давай-ка еще раз попробуем улыбнуться.

На той же неделе в школе произошел еще один «инцидент», как говорили взрослые, когда случалось что-то плохое. Мальчик ходил за мной по школьным коридорам и перекатывал в пенале шарики, зная, как меня раздражает этот звук. Казалось, что шарики катаются внутри моей черепной коробки, ударяясь о ее стенки. Я попросила его перестать, но он продолжил. Я притворилась, что не замечаю его. Но он все не отставал от меня, грохоча шариками все громче и громче и напевая монотонным голосом: «Робо-тор-моз, Робо-тор-моз». В конце концов я развернулась и вмазала ему по лицу. Меня наказали на два дня.

— Теперь давай поговорим об этой ситуации, — говорит психолог на нашей следующей встрече. — Что нужно было бы сделать, чтобы все сложилось иначе?

Я сижу, скрестив ноги и уставившись в одну точку на полу.

— Просто сделайте так, чтобы они перестали меня обижать.

Пауза.

— Ну это не совсем моя работа, милая. Ты можешь поговорить об этом с директором или учителями.

— Я уже говорила. Они тоже не могут это остановить.

— Сейчас давай поговорим о том, что произошло с тем мальчиком. Я знаю, что он начал первый, но ты не можешь контролировать действия других людей. Ты можешь контролировать только то, что делаешь ты. Так вот, скажи мне, что ты могла бы еще сделать, кроме того что бить его по лицу?

— Пнуть его, — бормочу я.

— Я не об этом.

Почему все ведут себя, словно я сама виновата в том, что другие дети издеваются надо мной? И почему именно мне нужно меняться?

Оставшееся время приема я отказываюсь говорить, и она отпускает меня пораньше. Когда настало время следующей встречи с розовощеким психологом, я заперлась в своей комнате. Я решила, что если взрослые не собираются мне помогать, то пусть отставят меня в покое.

Туман воспоминаний рассеивается, я включаю в воду в раковине и полощу рот, чтобы избавиться от кислого привкуса рвоты.

В почте вижу несколько непрочитанных сообщений от Стэнли. Я провожу пальцем по тачпэду и навожу курсор, чтобы открыть первое из них, но в последний момент останавливаюсь. Я не готова, мне нужно прочистить голову, снова нащупать свой центр контроля.

Я закрываю ноутбук.

В животе урчит — я ничего не ела с утра. Завариваю себе лапшу быстрого приготовления и переключаю каналы, пока не попадаю на передачу о дикой природе.

Белые медведи неторопливо бредут по снегу. Глядя на них, я чувствую, как мои мышцы расслабляются и сердцебиение замедляется. Животные живут просто: ешь, играй, спаривайся, выживай. Им не приходится заботиться о квартплате, работе или странных, запутанных, смущающих чувствах. Я с хлюпаньем втягиваю немного лапши.

На экране спаривается пара белых медведей. Веки самки сжаты, глаза словно щелки, зубы обнажены, язык вывалился — в неудобстве или удовольствии, а может, и в том и в другом, пока самец забирается на нее сзади.

Я вдруг замечаю, что перестала жевать и лапша жижей лежит в моем рту.

Самец медведя заканчивает, слезает и уходит прочь.

Самка растягивается на снегу, зевает, округляя розовый язык.

В моем сознании появляется парочка, которую я видела в зоопарке две недели назад, — их простой, естественный физический контакт, то, как они смотрели друг на друга, словно ничего больше не существует. Интересно, занимаются ли они сексом.

Я этим никогда не смогу заняться. Я не терплю даже, когда ко мне просто прикасаются.

Но все животные, и люди в том числе, запрограммированы размножаться. Это базовый инстинкт, как еда и испражнение.

А я все же человек, правда ведь?

Эти мысли заставляют меня вспомнить подслушанный разговор Тоби и Моноброви, озабоченные комментарии Тоби и шок его собеседника: «Фу, да ты извращенец!»

Я, конечно, никогда не стала бы спариваться с Тоби. Он идиот и жестокий, обращается с животными, как с вещами. Сложно даже представить менее привлекательного человека. Но меня раздражает, что Монобровь счел его влечение ко мне столь отвратительным. Неужели он думает, что просто потому, что я другая, у меня не может быть сексуальных отношений? Что я не могу чувствовать влечение?

А что, если он прав?

Эта мысль, точно блоха, забралась на подкорку мозга, вызывая зуд и не давая мне покоя.