Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Я никогда раньше не была в тату-салоне. Я разглядываю откидную спинку кожаного кресла, образцы татуировок на стенах и нервничаю. Я чувствую себя здесь ужасно неуютно.

Я себя мысленно к этому подготовила, ну или, по крайней мере, решила, что подготовила. Теперь, когда я стою здесь, до меня доходит реальность происходящего, и адреналин начинает пульсировать в голове. Смогу ли я вообще перенести нечто подобное? У меня высокий болевой порог, но если боль мне причиняет другой человек? Это совсем иное дело. Я представляю, как мне придется часами сидеть, наблюдая, как игла входит под кожу снова и снова, и бороться с сильным желанием сбежать. А еще, разумеется, я буду все время с голым торсом.

Мне хочется сбежать уже сейчас. Но я приняла решение. Я должна это сделать.

Тату-мастер высокий и худой, с козлиной бородкой, а руки у него забиты надписями на санскрите. Он вскидывает бровь, разглядывая меня в кресле. «Восемнадцать есть?» — спрашивает он.

Я подготовилась к этому вопросу. Мне еще нет восемнадцати, но скоро будет, и я взяла необходимые документы, чтобы доказать, что я совершеннолетняя.

— Ок, — говорит он, но при этом морщится. — Ты уже била?

Я смотрю на него безучастно.

— Это твоя первая татуировка? — поясняет он.

— Да.

— И ты хорошо подумала.

— Да.

Он окидывает меня внимательным взглядом и спрашивает:

— Тебе точно не нужно чье-то разрешение, чтобы это сделать? Я не хочу неприятностей.

Я начинаю терять терпение. Интересно, он всех клиентов так допрашивает; не похоже, что он хочет заработать.

— В десяти милях отсюда есть еще один тату-салон, и еще три салона в радиусе сорока миль. Если вы собираетесь меня тут допрашивать, я могу пойти в другое место.

Он выдувает воздух через угол рта и скрещивает свои тощие руки на груди:

— Ну, кожа твоя, — говорит он. — Так, ты уже знаешь, что хочешь?

Я достаю из кармана листок, разворачиваю и показываю ему. Он берет рисунок и изучает его с озадаченным видом. Затем кивает:

— Куда?

Я показываю на центр грудной клетки, между грудями: прямо над сердцем:

— Сюда.

Вернувшись домой, я начинаю сомневаться, что татуировка была хорошей идеей. Я никогда не спрашивала Стэнли, как он относится к тату, потому что такие вещи всегда приходят мне в голову уже после того, как дело сделано.

Когда я захожу на кухню, он сидит на высоком табурете рядом с плитой, помешивая соус для пасты. В воздухе стоит аромат помидоров, орегано и чесночного хлеба. Он оборачивается ко мне через плечо и улыбается.

— Привет, ужин почти готов, — он бросает взгляд на часы. — Я хотел успеть до твоего прихода, но…

— Все в порядке.

Я сказала ему, что вернусь к восьми, потому что не знала, сколько времени займет весь процесс. Я подхожу, кладу руку ему на плечо и целую в макушку.

Удивительно, насколько естественными кажутся теперь эти жесты.

Он поднимает лицо, и наши губы встречаются. На его языке легкий привкус соуса, видимо, он его пробовал.

Пока мы ужинаем, я все жду, что Стэнли спросит меня, почему меня так долго не было, но он не спрашивает.

— Ну, как было на работе? — говорит он.

Я рассказываю ему о Китти, трехногой лисе, и Дьюи, вороне, который может клювом завязать в узел красную веревочку. Я рассказываю о шестигранной плитке на мощеной дорожке у деревянного здания, о пруде с карпами, где булькает маленький фонтанчик. Я переживала, что фонтан меня растревожит, но, кажется, звук воды больше не действует на меня так сильно, как раньше.

— Ты там прекрасно устроишься, — говорит он.

— Спасибо, — я накручиваю спагетти на вилку, ощущая, как саднит кожа на груди. На столе светлая скатерть в зеленую клетку. Я ловлю себя на том, что считаю зеленые квадратики, пытаясь прикинуть в голове, сколько всего их на скатерти. На грубой ткани выступают плотные волокна — сложное сплетение нитей, наслаивающихся и смешивающихся воедино. Если расфокусировать зрение, довольно просто принять их за бесшовное целое, но если приглядеться, ничто не бесшовно и ничто не просто.

— Тебя что-то беспокоит? — спрашивает он.

Я встаю.

— Пойдем со мной.

Он сводит брови и принимается собирать посуду, но я говорю: «Мы потом этим займемся» — и иду в сторону спальни. Он медленно идет следом. Вместо кресла у него теперь костыли, но ему все так же сложно передвигаться.

В спальне я закрываю дверь и поворачиваюсь к нему. Он сидит на краю кровати, костыли лежат рядом, и я вспоминаю ту первую ночь в комнате мотеля.

На мне все еще рабочая рубашка, я медленно ее расстегиваю.

Его зрачки расширяются:

— Что…

— У меня что-то для тебя есть. — Рубашка падает на пол. Я расстегиваю лифчик, и он тоже падает. — Не трогай. Она новая.

Я осторожно отклеиваю пластырь, покрывающий татуировку.

Ее делали очень долго, и было это мучительно. Не из-за физической боли, которую можно стерпеть. Но находиться так долго неподвижно, отдав себя на милость другого человека, противоречило всему моему естеству. Вспоминаю, как сидела, прямая как доска, вцепившись пальцами в подлокотники, и тряслась так сильно, что зубы стучали. Татуировщик все ухмылялся, словно его до чертиков веселило мое неудобство, и мне не один раз приходилось подавлять в себе желание его пнуть. Но результат того стоил.

Гвоздика с ярко-красными лепестками цветет прямо у меня на сердце. Она точно такая же, как та, которую подарил Стэнли и которую я сломала. Кожа все еще горит, она розовая по краям, но крови нет.

Стэнли округляет глаза. Он медленно тянется к цветку, но в сантиметре его пальцы останавливаются.

Я нервничаю и дергаю косичку, сопротивляясь желанию отвести взгляд и начать изучать ковер. Я чувствую себя обнаженной, но это никак не связано с отсутствием одежды.

Мое сердцебиение эхом раздается в тишине, пока я жду, что он что-то скажет. Наконец он прижимает мою ладонь к своей щеке, потом целует ее. «Красивая», — шепчет он.

Напряжение отступает, оставляя меня с дрожью облегчения. Меньше всего я хотела бы, чтобы он смотрел на меня голую и думал: «Зачем только она набила этот глупый красный пузырь между сиськами».

Он снова тянется к рисунку и останавливается.

— Больно?

— Немного.

Он легонько касается кожи слева от гвоздики. Прикосновение мягкое и робкое, словно крыло мотылька.

Его взгляд встречается с моим.

— Можешь… можешь выключить на минутку свет? — улыбается он, хотя я вижу напряжение в уголках его глаз и рта. — Мне проще раздеться с выключенным светом.

На мгновение все во мне застывает. В груди что-то подскакивает — словно судорога от предвкушения, — перехватывая дыхание. Я щелкаю выключателем.

Шелест одежды нарушает тишину. Он снимает рубашку.

Темнота настолько плотная, что ее можно коснуться, она обволакивает меня, словно черный мех, и как бы я ни вглядывалась сквозь нее, я ничего не вижу.

Его пальцы обхватывают мое запястье, он притягивает мою руку к своей грудной клетке. Под подушечками пальцев я чувствую бугристые шрамы. Он напряжен, дышит тяжело и быстро, пока я проскальзываю ниже, касаясь неровностей и гребней рубцовой ткани. Мои руки перемещаются ему на плечи, и я провожу пальцами вдоль длинного шрама, тянущегося от основания шеи вниз по спине. Помню, что он рассказывал, как сломал лопатку и врачам пришлось разрезать его, чтобы собрать кость заново, — месяцы мучений и неподвижности сжаты в одну полоску выступающей кожи. Я провожу пальцами ниже вдоль спины и нащупываю еще один шрам. И еще один. Я касаюсь его рук, на них тоже шрамы. Восемь, девять, десять, одиннадцать.

Я быстро теряю счет.

— Я хочу включить свет, — говорю я.

В его горле что-то едва заметно щелкает, он сглатывает и говорит:

— Ладно. Давай.

Но вместо верхнего освещения я включаю настольную лампу. Он стоит в одних боксерах. Янтарный свет лампы выделяет тени на впадинах под ключицами и между ребер, подчеркивает его худобу. Шрамы похожи на барельеф, высеченный на его коже: линии нахлестываются одна на другую, некоторые бледные и почти незаметные, другие свежие и ярко-розовые. Там, где в его плоть вонзались хирургические штифты, остались зарубцевавшиеся ямочки, — они рядами маршируют вдоль прямых линий бывших разрезов.

Мои руки ложатся на его грудную клетку. Я провожу пальцами по шрамам на ребрах, словно читая шрифт Брайля. История боли. Но без этой боли он не стал бы самим собой: человеком, которому хватило эмпатии начать со мной общаться и хватило смелости, чтобы меня полюбить.

— Ты идеальный, Стэнли.

Внезапно его, кажется, очень заинтересовали собственные ступни.

— Ты не обязана это говорить.

Я целую неровный шрам на его ключице, и его дыхание вздрагивает в горле. Мои губы скользят по шраму на его левой грудной мышце. Его грудь вздымается, когда я целую еще один шрам и потом другой. Я беру его руку в свою и целую ладонь. Когда мы встречаемся губами, я чувствую соленый привкус слез.

Он проводит рукой по моей коже. Когда ладонь останавливается на левой груди, я устремляюсь навстречу прикосновению.

Я хочу еще. Хочу касаться его и чувствовать, как он отзывается на прикосновения.

Моя рука опускается к его боксерам, он напрягается.

— Мои ноги все еще…

— Тебе не придется ими двигать. Тебе не придется ничего делать. Просто позволь мне.

Он выглядит озадаченным. И когда он вдруг понимает, его глаза увеличиваются.

— Ты хочешь…

— Да.

Он закрывает глаза и делает медленный вдох. Кажется, он пытается собраться с духом.

— Элви… — он открывает глаза, касается моего лица и заправляет за ухо пару выбившихся прядей. — Я не могу тебя об этом просить.

— Ты и не просишь, — отвечаю я нетерпеливо. — Это я хочу.

Я встаю на колени перед сидящим на кровати Стэнли и внезапно сомневаюсь:

— Ты не хочешь?

— Конечно, хочу, — выпаливает он. — Просто… — голос его становится тише. — Я хочу, чтобы наш первый раз был для тебя большим, чем это. Ты не должна ублажать меня. Он должен быть идеальным, чтобы о нем тебе хотелось вспоминать…

Я прижимаю его запястья к кровати.

— Стэнли. — Он удивленно смотрит на меня. — Хотя бы раз в жизни перестань жертвовать собой и дай мне сделать тебе минет.

Его глаза становятся огромными.

— Хорошо, — едва дыша произносит он.

Я отпускаю его запястья и изучаю вздыбленные боксеры. Я аккуратно спускаю их и какое-то время просто смотрю.

Я, разумеется, хорошо знакома с мужской анатомией. Я видела фотографии. Но сейчас все иначе. Это Стэнли.

Сердце колотится, рот пересох, и я понимаю, что нервничаю. Ну конечно. Я же никогда раньше не делала ничего подобного. До нашей встречи я не позволяла себе ни с кем так близко сходиться, и даже мысли об этом не было. После того, как я открылась Стэнли, рассказав самые темные секреты своего прошлого, физический контакт не должен быть столь ошеломляюще значимым.

Наши взгляды встречаются. На его лице выражение, для которого я не могу подобрать слов. Меня немного успокаивает, что для него это так же непривычно. Я кладу руки на его узкие бедра.

— Ты готов?

Он кивает. Я сглатываю несколько раз, чтобы выработать больше слюны, и наклоняю голову.

Он напрягается, но сразу расслабляется. Сдаваясь, доверяя.

Как только я перестала тревожиться, все оказалось просто. Я растворяюсь в этом, мое сознание полностью сосредоточено на его реакциях, и я двигаюсь в соответствии с ними. Я прислушиваюсь ко всему, к малейшим задержкам и дрожи его дыхания, к его тихим хриплым гортанным стонам, к шелесту белья под ним.

Стэнли никогда не давал себе расслабиться как сейчас. До этого момента я не осознавала, как сильно мне хотелось увидеть его таким — беззащитным, чтобы он не тревожился, не думал, не переживал за меня, не сомневался в себе и не искал одобрения. Увидеть, как он отдается своим ощущениям, своей собственной нервной системе. Где-то глубоко внутри меня пульсирует, нарастая, боль. Я не обращаю на нее внимания, вытесняю ее в дальний угол своего сознания, чтобы сохранить остаток его холодным и эффективным, как компьютер.

Когда он смыкает веки, я замираю. Мне необходимо видеть его глаза, мне нужна вся доступная информация, чтобы понять, если я сделаю что-то не так. Я поднимаю голову ровно настолько, чтобы успеть сказать ему: «Держи их открытыми».

Его глаза резко открываются, и я снова опускаю голову.

Его мышцы напрягаются и сжимаются в моей ладони. Дыхание учащается.

— Элви, — выпаливает он, — я, я сейчас… — он вскрикивает.

Не успев вовремя отстраниться, я сгибаюсь пополам в приступе кашля. Со слезящимися глазами я убегаю ванную, чтобы прополоскать рот и выпить немного воды из-под крана. Когда я возвращаюсь, он, запинаясь, начинает извиняться. Я останавливаю его поцелуем, затем кладу голову ему на грудь. Его сердце все еще бешено колотится. Через какое-то время сердцебиение замедляется. Он кладет руку мне на спину и шепчет: «Было очень хорошо».

В голове у меня гудит. Я чувствую себя так же, как после первых двух глотков вина, прежде чем голову затуманило. Легкость и приятное тепло.

Я сделала это, думаю я. Я дала ему это почувствовать.

Он протягивает к моему лицу руку, проводит пальцами по скулам. Убирает прядь мокрых волос за ухо.

— Ты как себя чувствуешь? Ты… ну в смысле… — Его глаза быстро моргают, изучая мое лицо. — Ты хочешь, я что-то сделаю?

— Что, например.

Он касается меня через брюки — легким, мягким прикосновением.

Мое сердцебиение учащается.

Сейчас было бы очень просто остановиться. Отступить, передумать, нащупать свой центр контроля. Но я не хочу останавливаться.

Я медленно снимаю джинсы и белье.

Сначала он нежен, почти что сдержан. Я держу себя ровно, едва ли дышу, пока он изучает меня… затем постепенно я расслабляюсь. Под его прикосновениями я начинаю изгибаться, словно кошка, мое тело движется само по себе.

Ощущения странные. Новые. Но не плохие. Я чувствую давление, немного жжение. Я извиваюсь.

— Элви? — говорит он низким и тревожным голосом. — Ты в по…

— Не останавливайся.

Он продолжает.

В какой-то момент я осознаю, что вспоминаю ту передачу о дикой природе, которая навела меня на мысль предложить ему это, — с белыми медведями, спаривающимися в снегу, — как деловито и бесцеремонно это было и как в то же время привлекло меня, потому что казалось очень простым. Сейчас все иначе. Я должна была предугадать, что будет по-другому. Он, затаив дыхание, сосредоточенно смотрит на меня своими расширенными глазами, словно я единственная во всем мире — и я чувствую себя значимой. Каждое движение, каждых вздох имеют значение. Мы оба так уязвимы, так открыты друг другу, и наконец я не чувствую желания отвести глаза.

Стэнли, я думаю. Стэнли, Стэнли…

Потом все погружается в туман.

Когда я возвращаюсь в себя, я лежу рядом с ним, в его объятиях. Я чувствую невесомость, словно парю над собственным телом и смотрю вниз на нас обоих в кровати.

Он обнимает меня крепче.

— Ты в порядке?

— Да.

Моя кожа влажна от пота, голова кружится, слишком много для восприятия, слишком много всего, и на мгновение мне хочется взять свой кубик Рубика, почувствовать в руках его прохладный успокаивающий пластик, однозначность и простоту цветных рядов, выстраивающихся с щелканьем. Вместо этого я фокусируюсь на нежных сжимающих объятиях Стэнли, на тепле его кожи.

На данный момент этого достаточно.

Он гладит меня по бедру. Я сворачиваюсь рядом с ним, кладу голову ему на плечо.

— Я люблю тебя, — шепотом произносит он мне на ухо.

Я открываю рот. Сначала слова не хотят выходить. Даже сейчас горло сжимается, тело сопротивляется под грубой силой привычки. Затем что-то внутри расслабляется.

— Я тоже тебя люблю, Стэнли.

Он держит меня в объятиях крепко, в его руках я словно в укрытии, в норе, и он зарывается лицом в мои волосы.

Я слышу низкий, специфический звук, похожий на воркование голубки, он такой тихий, что почти неразличим, и я понимаю, что он исходит из моего собственного горла. Такой звук кролики издают, когда счастливы.