Когда загорится свет

XVII

У Алексея вздулись жилы на лбу. Он впился глазами в маленького человечка, который сидел по другую сторону стола и беззаботно дымил папироской, внимательно глядя на двойную струйку голубоватого дыма.

— Разве это цемент? Что я стану делать с тем, что вы мне прислали? Недели беготни, просьб, ожидания, и, наконец, присылают черт знает что. У меня работа стоит, вы понимаете?

Волчин пожал плечами.

— Что ж я поделаю? Какой получаю, такой и даю.

— Это, по-вашему, цемент?

— Ну, если придираться… Разумеется, цемент не первый сорт. Но использовать можно.

— Интересно, на что? Чтобы у меня стены начали рушиться еще прежде, чем каменщики уйдут с постройки?

— Ну, уж сейчас и рушиться… А впрочем, может, и так.

— Да разве один цемент? Сталь вы прислали, половина никуда. Лом — и больше ничего.

— Что ж я могу поделать? Что есть, то и даю. А вы напрасно так расстраиваетесь, Алексей Михайлович. Я понимаю вас, но на нет и суда нет.

— Нет ли? Нет, я вас спрашиваю: скажите, положа руку на сердце, действительно нет?

— Да что ж… Странный вы человек, Алексей Михайлович. Нет ли?.. Может, и нашлось бы, я тут знаю одного человека, он бы мог… Разумеется, бывает цемент и немного получше, только надо достать.

— Вот и доставайте!

— Я? Каким же образом? Вот если бы вы, Алексей Михайлович, захотели…

— Да я не только хочу, я добиваюсь, кричу, умоляю…

— Ну, зачем же так? Тут криком ничего не сделаешь. Наоборот, добрым словом — ты мне, я тебе, как водится между людьми… Работу вы ведете большую, Алексей Михайлович, а так нельзя, как вы хотите… С людьми нужно по-хорошему, тогда кое-что и найдется. А так, на одних приказах да нарядах, далеко не уедете…

— В чем же собственно дело?

— Ну и трудно же с вами! — заерзал маленький человечек за столом. — Ну вот я, например… сам живу и другим жить даю. Не велика мудрость, а дело идет.

Алексей начинал понимать, в чем дело, но не хотел еще признаться себе, что понимает.

— Ну хорошо, но что же это имеет общего с цементом?

— С цементом… Ну вот, например, у вас есть грузовики, правда?

— Да, у меня есть грузовики.

— Ну вот, видите. И бензин вам дают, а это еще важнее. Тут есть один такой человечек, он мог бы достать цемент, хороший цемент. Только надо бы… Видите ли, у него там разные дела, так если бы вы дали ему грузовики, человек сразу бы иначе заговорил.

Алексей сжал кулаки.

— Это не мои грузовики и не мой бензин.

— Кто же говорит, что ваш? Кабы ваш, так никто и просить бы не стал… Что свое, то свое. А так у вас и цемент будет и человеку поможете.

— Да ведь это, товарищ Волчин, называется просто злоупотреблением.

— Ну, уж сейчас и злоупотребление! Все так делают, иначе ничего бы сейчас и не вышло, надо же как-то устраиваться. А у вас чем дальше, тем хуже будет… Пока вы только мусор убираете, а когда начнется настоящая работа, вы с материалом совсем зашьетесь.

— Вы, ваша контора обязаны доставлять мне материал.

Волчин выпятил губы, выпустив целую тучу дыма.

— Ну, разумеется… Контора обязана доставлять все, все, что у нее есть. А что у нас есть? Ничего… Вот такой цемент, как вы видели. А кирпич, а железо, а доски, а потом еще, когда дело дойдет до всяких там рам, красок, лаков… Ничего же нет! Вы забываете о том, что война…

— Так что же вы за контора? И зачем здесь сидят десятки работников?

— Контора как контора, и работники — по штату. Только, видите ли, все зависит от того, как подойти — официально или по-человечески.

— Вы это называете по-человечески?

— Да вы напрасно волнуетесь, Алексей Михайлович, никто же вас ни к чему не принуждает. Ну, я вам расскажу, например, такую историю: инженер тут один, вы его даже, наверно, знаете. И тоже с материалом были затруднения. А тут как раз ремонтировали один такой особняк, ну там-то материал был, да еще какой материал! Вот инженер, значит, и послал своих людей туда на работу, вот ему и с материалом было легче.

— Как на работу?

— Да ведь у него там целая куча рабочих. Утром они пришли, прораб проверил, а потом пошли в другое место. И все довольны. И особняк быстро отремонтировали, и инженер дефицитный материал получил.

— И прораб на даровой рабочей силе заработал, правда?

— Всякому жить надо, Алексей Михайлович.

— И вы не боитесь?

Волчин взглянул на него прищуренными глазами.

— Чего же мне бояться? Я свое делаю, красть не краду… Тут уж многие на меня жаловались… А куда они пойдут? К моему начальнику. А мой начальник — мы с ним знакомы двадцать лет — послушает, послушает, а потом при встрече и смеется: опять были, Степа, опять мне на тебя в жилетку плакались. Вот и все. А я вам даю хороший совет, Алексей Михайлович. Сейчас по первоначалу еще ничего, а потом вы совсем зашьетесь… Так уж лучше сразу завязать отношения с людьми, чтоб всякий был заинтересован, вы сами понимаете… На зарплату прожить невозможно, надо ж как-то устраиваться. Да и вам самим было бы легче.

— Ну, я такой легкости не ищу.

— Как угодно, как угодно… Я ведь только советую.

— Это бандитизм!

Волчин встал.

— Я вас попрошу не оскорблять меня, Алексей Михайлович, убедительно прошу. Я старый, опытный работник и, кроме благодарности за свою работу, ничего до сих пор не видел. Вы горячитесь, это ваше дело, но я вас попрошу относиться ко мне, как полагается. Я нахожусь при исполнении обязанностей и оскорблять себя не позволю.

Алексей вышел, кипя гневом. Хуже всего то, что не пройдет и двух дней, как снова придется звонить или ходить к этому Волчину. Опять не будет досок, цемента, гвоздей, опять придется бегать, умолять, теряя драгоценное время на выпрашивание того, что ему полагалось по закону, что было нужно, наконец, не ему лично, а электростанции.

Мастер Фабюк с неизменной трубкой в зубах зашел в маленькую, наскоро сколоченную из досок контору, которую Алексей выстроил себе около сторожки, узнать о результатах.

— Так как же с цементом? Ждать или брать этот?

— На какого черта брать? Чтобы все обвалилось?

— Конечно, обвалится, — согласился Фабюк. — А другой будет?

— Должен быть, я на голову стану, а будет!

— А Волчин что говорит?

— Волчин — это бандит, — возразил Алексей.

Фабюк передвинул трубку в другой угол рта и молчал.

— Вы его знаете? — спросил Алексей.

— Кто его не знает… Он в этой конторе уже пятнадцать лет сидит. Разумеется, знаю.

— Пятнадцать лет сидит, а больше сидеть не будет.

Фабюк подошел ближе.

— Товарищ инженер, он сидел и будет сидеть. Ничего вы ему не сделаете.

— Почему это?

— Да так, знакомства у него, он разным людям услуги оказывает… Нет, его-то не тронут.

— Что ж, вы хотите убедить меня, что уж и порядочных людей нет?

— Кто ж это говорит? Только ведь теперь так… И не всегда разберешь, что в порядке, а что не в порядке. Вот я сам работал, квартира одна ремонтировалась… И все было — и алебастр, и цемент, и известь, и краска. Работа кипела. Кажется, все в порядке? Ну, а в случае чего, Волчин и напомнит, как он эту квартиру ремонтировал, как хлопотал, бегал. А если бы не он, так и сейчас бы еще не кончили, потому, и краски нет, и клею нет, и алебастр в дефиците. А Волчин умеет похлопотать, достать, угодить. А человеку потом уж и неудобно в это дело впутываться… Строительная контора сейчас — это ого!

— Так что же? Тоже красть? — рассердился Алексей.

Фабюк огляделся, куда сплюнуть, но свежие доски сверкали такой чистотой, что он раздумал.

— Он и не крадет. Только лучше уж вы с ним не воюйте. А то еще съедят вас, товарищ инженер!

— Как съедят?

— Ну, постараются, чтоб на ваше место другой сел, у которого рука полегче. Всякому хочется заработать, а здесь такая огромная работа, столько народу при ней прокормиться может. Вот они и посадят кого-нибудь своего.

— А вы тоже так устраиваетесь?

Фабюк вынул изо рта трубку.

— Я? А мне на что? Я специалист, я всегда могу подработать, сколько нужно. Не всякий ждет, пока ему жилкооп отремонтирует, вот и идут ко мне. У меня столько работы, что только бы дня хватило. Меня-то эти шахер-махеры не интересуют.

— Ну и я не намерен ими интересоваться.

— Вы — другое дело. Я что? Мастер. Сделал свое и ушел. А вы руководитель работ. В случае чего, кого будут привлекать к ответственности? Фабюка? Нет. Инженера Дороша спросят, почему работа не двигается. Так уж вы лучше не задирайте его, товарищ инженер, а то трудно будет. На приказах вы далеко не уедете, — бессознательно повторил он слова Волчина.

Алексей пожал плечами.

— Я уж его обругал бандитом, так что все равно Он ничего не захочет делать.

— Он не такой обидчивый, — мало ли его ругают? Человек он спокойный, не злопамятный. Ну, так как же с цементом-то будет?

— Подождем еще до завтра, я сегодня постараюсь что-нибудь сделать.

Фабюк, тяжело ступая, вышел. Алексей придвинул к себе телефон и принялся дозваниваться. Его посылали из учреждения в учреждение, но он решил, что добьется своего.

Работа распалась теперь на две части: одна — это была настоящая работа. Грохотал бросаемый в железные вагонетки щебень, скрипели подъемные краны, по всей территории, как муравьи, сновали женщины. И это было ясно, просто, убедительно.

Но были еще и звонки, беготня, ожидание в приемных, переговоры с учреждениями, с заводами, был, наконец, Волчин и десятки ему подобных, и это пожирало массу времени и нервов, поглощало энергию и вместе с тем казалось бессмысленным и глупым. Хотя Алексей скоро разобрался, что главное заключалось как раз в том — в этой бесцельной, унизительной беготне по учреждениям, в которых засели комбинаторы, и что ему уже до конца придется вести с ними войну, дающую весьма умеренные результаты, потому что трудно разорвать липкую паутину дружеских связей, одолжений, общих интересов. Он старался спихивать эти хлопоты на Розанова, но это не всегда давало хороший результат: молодой человек не умел ссориться, не умел стучать кулаком по столу.

Но, словно вопреки всему и несмотря ни на что, работа подвигалась. Была проложена вторая линия узкоколейки, пришли новые отряды женщин. Из обкома прислали бригаду молодых техников-комсомольцев, и на строительстве кипела жизнь, белыми султанами вздымались мелкие взрывы, скрипели подъемные краны, со всех сторон бежали вагонетки со щебнем, с шумом высыпая свое содержимое в глубокие воронки, оставшиеся от взрывов.

Но и здесь возникали осложнения. Под холмами щебня наткнулись на плотные, твердые, как застывшая лава, слои бетона. Их не брал ни лом, ни кирка. Приходилось взрывать понемногу, осторожно, потому что ведь как раз там, под ними, мог быть котел, до которого они добирались, и взрыв мог повредить его. Алексей сам наблюдал за работой саперов, бегал, нервничал и, прежде чем успевала осесть пыль от взрыва, спешил проверить, не проникли ли чересчур глубоко. И снова росли груды обломков. Казалось, это никогда не кончится, это была какая-то бездонная пропасть, заполненная попеременно то мелкими осколками, то монолитными плитами бетона.

Изо дня в день копошились толпы работниц под прямой, спасенной стеной, как бы ища в развалинах драгоценное сокровище. И это сокровище могло быть — а может, его и не было.

Когда все заканчивали работу, Алексей еще оставался на территории электростанции. Ему не хотелось уходить. Его одолевало лихорадочное беспокойство. С неотступным Евдокимом, присутствия которого он уже не замечал, как не замечают собственной тени, он проходил по шатким доскам и садился на корточки над зияющей ямой, загадочной, как кратер вулкана. Там, внизу, по-прежнему торчали те же обломки бетона, кирпича, свернутые железные прутья, разбитое стекло.

«Где же ты? И есть ли ты? Будь, будь, будь!» — заклинал Алексей темный предмет, который, быть может, завтра или послезавтра, вынырнет из-под развалин. Он звал, как зовут любимую женщину. Нет, это не котел лежал там внизу, там лежало бьющееся сердце, живое сердце города. Алексею казалось, что если бы он соскочил вниз и принялся сам выбрасывать обломки, он сделал бы больше, чем до сих пор в течение почти месяца сделали все рабочие. Мускулы напрягались, он чувствовал в себе моментами дикую силу, хищную и стремительную. Броситься, рвать ногтями, выбрасывать фонтаном камни, почувствовать под руками теплые, гладкие формы. Но почему собственно теплые? Ведь котел лежит холодный и мертвый, и только Алексею предстоит оживить, согреть его. Алексею предстоит заставить его запылать горячим победным пламенем.

— Ох, и ждет он, бедняжка, ждет! — вздохнул Евдоким, опираясь на свою палку. Алексей уже не спрашивал — кто. Он знал, что они думают об одном и с каждым днем думают все более одинаково. Как на врага, смотрели они на разбитые, ненужные уже груды бетона, преграждающие путь, на горы осколков, на стальные балки, которые тормозили, мешали быстро отбрасывать обломки. Здесь, на развалинах разрушенной электростанции, он находил прежнего Алексея, свою молодость, в дерзком порыве рвущуюся вперед. И снова поднималась в душе тревога: а что, если там ничего нет — только щебень, осколки и лом?

Но сторож словно читал в его мыслях.

— Вот глядите, Алексей Михайлович, видите, как эта стена упала, — не иначе, как он там лежит себе да ждет.

Алексей осторожно спускался по развалинам. В другом конце, среди балок и лесов, шла работа по откапыванию первой турбины. Значительная часть серого туловища уже обнажилась, и были видны вмятины, шрамы — раны, нанесенные взрывом. Их размеры можно будет определить лишь тогда, когда турбина будет поставлена в нормальное положение. Но Алексей уже чувствовал, что с турбиной что-то неладно. Он и торопился и рад был оттянуть момент, когда он прочтет на металле неотвратимый приговор. Он погладил чугун, обжегший холодом его пальцы. Старик молча семенил за ним. Относительно турбины и он не питал особых надежд. Ее повалило на бок, вырвало из фундамента, придавило стальными балками — он боялся не меньше, чем Алексей, и поэтому вокруг турбины они ходили в молчании, как вокруг тяжелобольного: знаешь, что он должен умереть, но еще не хочется облечь в слова мрачную мысль о неизбежности.

Алексей быстро шел домой по хрустящему, таинственно поблескивающему снегу, отражающему свет почти невидимого, подернутого седым туманом месяца. Небо было почти белое, и перспектива улиц казалась бесконечной в мягком, кротком полусвете. У самого подъезда он встретил Людмилу с Асей.

— А вы куда?

— Мы с прогулки. Правда, папочка, какая хорошая погода? Мне всегда казалось, что я не люблю зимы, но ты только посмотри, как красиво, правда? Может быть, даже красивее, чем летом. Хотя нет, летом красивее.

Со двора доносилась музыка, — играли на гармошке.

— А у них опять играют, — сказала Ася.

— У кого?

— У милиционера. У них теперь все время играют и приходят гости и пьют. Ты разве не знаешь?

— Нет.

— Там ведь приехал муж этой тетеньки, — знаешь, он погиб, а потом оказалось, что не погиб, а у нее уже другой муж, и теперь он приехал, и вот они все пьют и танцуют, а потом плачут.

— Кто плачет?

— Ах, какой ты, ну не гости же, а они… Милиционер и милиционерша, ну и этот муж…

— А у тебя откуда такие сведения?

— Как откуда? Все знают… И мне говорила дворничихина Леся, а она уж знает, правда? А у них такая маленькая девочка, и я иногда с ней играю. Ты любишь маленьких детей? Этот новый, нет, тот, старый, который приехал, все носит ее на руках, она, очевидно, ему очень нравится. И она, вправду, очень красивая. Как ты думаешь, мама, у Фроси теперь будет два мужа?

— Ну что ты болтаешь? Нельзя ведь иметь двух мужей…

— Ну, так как же? Она же думала, что его убили… Так что же теперь будет?

— Не знаю, дочурка… Останется либо с одним, либо с другим.

— Да? Но ведь жалко…

— Кого жалко?

— Милиционера… И того, второго…

Людмила зажигала лампу; Алексей с улыбкой смотрел на Асю. Но девочка уже позабыла о милиционере. Она заметила на столе клочок бумаги в клеточку.

— Папочка, сыграй со мной в «морской бой», пока тебе мама подогревает обед… Я тебя очень прошу!

— Ну давай, что ж с тобой поделаешь.

Людмила смотрела из кухни на две склонившиеся над столом головы. На темную голову Алексея и светлую — Аси. Сердце болезненно сжималось. Все как будто было в порядке, — они не возвращались к тому разговору, и Алексей был теперь другой, гораздо веселее и приятнее. Она чувствовала себя как бы исключенной из семейного круга, которым свет висячей лампы очертил две головы, светлую и темную, склонившиеся над столом.

Сюда тоже доносились снизу чуть слышные звуки гармошки. Людмила вспомнила, что она уже несколько раз столкнулась во дворе с женой милиционера, но та проходила сторонкой, не глядя ей в глаза, словно желая избежать разговора. Занятая своими делами, Людмила не обратила на это внимания, но теперь вспомнила и высокого худого человека, стоящего на пороге флигеля с завернутым в платок ребенком на руках.

А во флигеле охрипшим голосом скрипела гармонь, и Фрося, спотыкаясь о ноги сидящих, танцевала с мужем-милиционером. Степан, прежний муж, сидел на кровати и играл, склонив голову на плечо, и не отрывал глаз от своей и не своей теперь жены.

— Что же, выпьем, — остановился милиционер и налил водки в толстые, зеленого стекла стопки. Дворничиха выпила, шумно глотнув и по-деревенски выплеснув последние капли. Теснящиеся в углу девушки хихикали.

— Выпей, Степан, — угощал милиционер, и тот, отложив гармонь, мрачно опрокинул стопку.

— Эх, — вздохнул он.

Милиционер присел рядом и обнял его за плечи.

— А ты не вздыхай, не вздыхай… Что ж теперь?

— И охота язык распускать, — резко вмешалась Фрося. — Танцевать так танцевать… а то…

— Что правда, то правда! Давай, Степан, вальс, знаешь, тот, что вчера.

Степан играл вальс, Фрося танцевала с усатым слесарем из дома напротив, а милиционер резал толстыми кружками колбасу. Дворничиха встала.

— Куда же это, рано еще!

— Рано не рано, а мне пора.

— Завтра заходите, Лариса Семеновна, непременно заходите.

— Что ж, зайду, обязательно зайду.

Выйдя из комнаты, дворничиха пожала плечами. У своих дверей она столкнулась с Людмилой.

— Я хотела вас просить, Лариса Семеновна, одолжить мне на вечер корыто, надо кое-что простирнуть.

— Что же, берите, мне сегодня не нужно.

Она достала из темного угла корыто, выбросив из него какое-то тряпье. Сюда звуки гармошки доносились явственнее.

— Ишь, веселятся, — сказала дворничиха, сделав движение в сторону флигеля.

— Где это?

— Да где же? У милиционера… Первый муж вернулся!..

— Ну и как?

— Да ничего. Она с детьми перешла в кухню, а те вдвоем спят на одной кровати, и как только он со службы, сейчас же гармонь… А потом сидят и плачут все трое… Смех да и только…

— Да, трудно им…

— Чего там трудно? Что уж ее так припекло, сейчас же мужика искать? Подождать-то не могла? Нет, только тот пропал, сейчас и новый мужик, и еще ребенок, а вот теперь… Отлупил бы он ее как следует, лучше бы было, а то… «Фросенька» да «Фросенька» — и один и другой перед ней на задних лапках ходят… Потеха! Я вот двадцать лет без мужика живу — и ничего. А она — ишь, тут недолго и беде случиться.

Людмила невольно окинула глазами сгорбленную спину старухи, ее морщинистое лицо.

— Что же, молодая…

— Что с того, что молодая? И все были молодыми, а за двумя никто не бегал… А бывает, что пожилая-то и больше нравится, чем молодая! Потому она и степеннее и свой вкус имеет, а молодая — глупая, только беды наделает.

Людмиле не хотелось продолжать этот разговор. Она взяла корыто и вышла.

Напротив открыли дверь, и из нее вырывались клубы пара, слабо освещенные горящей в комнате лампой. По двору ковыляла в ту сторону, путаясь в длинной юбке, Фекла Андреевна.

— Кто там? — забеспокоилась Фрося.

— Это я, душечка, пришла спросить, нет ли у тебя немножко керосина, а то я было хотела чайку на примусе, а керосина-то и нет… Мне показалось, что в бутылочке еще осталось, а там уж ни капли… А то у тебя подогрею, печка-то еще топится, так я принесу чайник…

— Дай керосину, Фрося, он там за печкой стоит.

Фрося, хмуро поглядев на старуху, стала переливать керосин в маленькую бутылочку.

— Да ты не хлопочи, душечка, я лучше присяду, обогреюсь, а он тут на печке живо закипит.

— Нет, нет, у нас тесно.

— Я немного места займу… Вот здесь, в уголке, сяду…

— Вот вам керосин и идите своей дорогой. — Фрося сунула ей в руки бутылку.

— Что ж ты так, Фрося, — заступился Степан, но старуха испугалась и уже засеменила к выходу.

— А что? Что ей тут делать? — возмутилась Фрося. — Что она здесь сидит и высматривает? Чужой смерти дожидается, старая ворона. Уж я ее знаю, от нее ничего хорошего не жди…

— Какой смерти?

— Покойников ищет: очень уж она покойников любит, — серьезно пояснила толстая жена слесаря. — Какие бы ни были похороны, дождь не дождь, мороз не мороз — помчится… А видно, как похорон-то нет, так ей и тошно…

— Тьфу!

— Тоже еще — развели!.. Налей, Фрося, налей…

— Правильно, Аркаша, давай выпьем.

— Вот за это люблю я тебя, Степан, — выпить так выпить…

Они сели вдвоем, обнявшись, на кровати и любовались насупленной Ефросинией, которая хозяйничала в комнате.

— Эх, красавица, а, Степан?

— Что красавица, то красавица…

— Брови-то какие…

— Эх, брови… Как ласточки, верно, Аркаша?

Фекла Андреевна тихонько закрыла дверь и пошла обратно наверх. Но домой ей идти не хотелось. У двери Дорошей она остановилась.

— Прости, душечка, я вижу, что у вас еще свет, вот и зашла… Скажи-ка, нет ли у тебя огарочка свечки? Последний кончился, а еще совсем рано, ни спать ложиться, ни впотьмах сидеть. Разреши, я зайду на минуточку, а то лестница такая крутая, запыхалась я.

Людмила, подняв голову от корыта, неприязненно взглянула на нее.

— Садитесь, садитесь, только свечки, кажется, нет.

— А ты стираешь? Разве сегодня мыло давали?

— Давали.

— Беда с этим мылом! Как ни экономь, как ни береги, все равно не хватает… Сырое?

— Не очень.

— А то в прошлом месяце такое было сырое, что никуда.

— Можно подсушить.

— Подсушить, это если запас есть, а так…

Она вздохнула.

— Ну, у вас ведь не так уж много стирки.

Людмила усиленно оттирала рубашку Алексея и злилась. Дня не пройдет, чтоб не притащилась…

— А я случайно зашла к Фросе. Что только на свете делается! Один муж и другой муж, пьют, танцуют, откуда только у них деньги на все это?

— Наверно, тот привез.

— Первый-то? Ну, а все же, как же так? Все вместе, будто ничего не случилось, и песни, как на свадьбе.

Людмила рассердилась. Воротничок был грязный, и узкая темная полоска не отстирывалась.

— А что же им делать? Перестрелять друг друга, что ли?

Старуха замахала руками.

— Что ты, что ты, душечка! Но надо же как-то по-божески.

— Сейчас в бога не верят.

— Я знаю… И что, легче от этого? Не легче. Так уж пусть всякий по-своему…

— Вот именно, — резко оборвала Людмила. Ее раздражало это ворчанье, ей хотелось слышать, о чем говорят Ася с Алексеем. Вернее, о чем говорит Алексей с Асей.

Фекла Андреевна заметила ее взгляд.

— Алексей Михайлович дома, я вижу…

— Дома, конечно.

— Да, да, душечка. С дочкой сидит, просто посмотреть приятно.

Людмила невольно бросила взгляд в комнату. В светлом кругу от лампы две головы, светлая и темная. Ася что-то со смехом доказывала, смеялся и Алексей.

— Хорошая у вас девочка, Людмила Алексеевна. Только… — она запнулась. Людмила подняла на нее глаза. — Зачем она ходит к этим милиционерам? Я сама видела, как она играет с девчонкой.

— Ну и пусть ее играет.

— Конечно, я ничего не говорю, душечка, только хорошо ли это? Все же такая семья…

Людмила не ответила. Вода остыла, она подошла к печке и долила из котла кипятку.

— А то теперь куда попало ходят, с кем попало водятся, а ничего хорошего из этого не выходит. Раньше, бывало…

— Раньше было раньше, это прошло и не вернется, Фекла Андреевна, а нынче по-другому.

— Я знаю, душечка, я знаю, — вздохнула старуха. — Я ведь ничего и не говорю, а так только… Вы уже поужинали?

— Ужинали.

— Надо и мне пойти что-нибудь приготовить… Хотя я на ночь-то не очень… Так как же со свечкой?

Свечка была, Людмила прекрасно помнила, что она лежит в комоде, но она не могла больше выносить этого попрошайничанья. Тем более что у старухи наверняка стоит ящик свечей — не меньше чем ящик.

— Нет у меня, мы зажигаем лампу, зачем мне свечка?

— Ни огарочка?

— Ни огарочка, — сказала она, глядя в глаза старухе и удивляясь собственной смелости.

Фекла Андреевна вздохнула и тяжело поднялась, обтягивая на себе черную кофту.

— Так я уж пойду, привет Алексею Михайловичу.

Людмила что-то пробормотала и с облегчением закрыла за ней дверь.

Мгновенье она еще чувствовала едва уловимый, неприятный запах старья, нафталина, какой-то затхлости, который всегда оставляла после себя Фекла Андреевна. Она открыла форточку и с наслаждением вдохнула чистый морозный воздух.

— Мама, дует, дует в ноги. И ты обязательно простудишься, ты стояла у корыта, а теперь открываешь форточку!

— Сейчас, сейчас закрою.

Она всмотрелась в обращенное к ней лицо Аси. Губы были в тени, освещенный сверху маленький носик казался еще более вздернутым. Косички смешно торчали по сторонам, но светлая головка уже снова склонилась к столу, и Ася торжествующе крикнула:

— А-шесть!

— Попало, — грустно сказал Алексей.

— Ура! Нащупала, нащупала, нашла! А что ты скажешь, папочка, если я тебе скажу: Е-два?

— Скажу, что промахнулась! А как у тебя Б-шесть?

Людмила намыливала платочки. Вот они сидят, играют в смешную детскую игру, и Алексей совсем не скучает. Он забыл обо всем на свете и играет, как мальчишка. Словно он не отец, а ровесник своей дочери. На мгновенье она позавидовала им, — они сидят там вместе, они так хорошо понимают друг друга, а она здесь, у корыта. Но она ведь даже не умеет играть в «морской бой». Разговаривать с Асей она всегда могла, но ее никогда не интересовали детские игры, которые девочка так любила. А он загорался, входил в азарт, злился, когда проигрывал. Алексей сидит, как мальчуган, и ставит точки на клетчатой бумаге, — тот самый Алексей, который сказал: «Мы дадим городу свет».

От света лампы на темных волнистых волосах зажигались блики. Минутами Алексей в задумчивости насвистывал сквозь зубы. Его правильный профиль то появлялся в светлом кругу, то снова гас в такт его покачиванию на стуле.

Людмила вышла в коридор за холодной водой, и, когда возвратилась, темная, сырая, плохонькая квартира поразила ее неожиданным уютом. От печки веяло теплом, и те двое под широким абажуром висячей лампы сидели так уютно. Да, Ася уже большая. До войны Алексей мог играть с ней только в прятки или в жмурки, а теперь они сидели, как равные.

— Иди, Людмила, сыграй с нами, кончай уже эту стирку, — неожиданно позвал Алексей, и Людмила вздрогнула, словно пойманная с поличным. Ведь не подлежит сомнению, она любит этого Алексея, с его посвистыванием сквозь зубы, с небрежным покачиванием на стуле, Алексея, который ломает голову над какими-то клеточками детской игры. Медленно, осторожно, словно выполняя ответственную работу, она стирала рукой мыло с пальцев другой руки и внимательно следила за мутными пузырями, лопающимися на поверхности воды. Да, трудно было придумать другое объяснение: она просто любит этого Алексея. А он сидит в светлом кругу лампы — он и Ася, и для нее там нет места, хоть он и зовет ее. Она почувствовала себя неуклюжей и намного-намного старше не только Аси, но и Алексея. Нет, она не могла бы с таким увлечением погрузиться в игру, поглощавшую тех двоих — светлую и темную головы, обе головы, которые она любила.