Кокс, или Бег времени

17 Гуду цюбай, Непобедимый

Могла ли неутолимая, неодолимая тоска... могли ли слезы обратить в бегство верховного главнокомандующего армией из пятисот тысяч пехотинцев, ста пятидесяти тысяч всадников и семисот военных кораблей?

Когда Кокс, все еще на коленях, открыл глаза, он увидел перед собою лишь встревоженных товарищей и на почтительном расстоянии — Джозефа Цзяна. Очевидно, и переводчик полагал, что слез надо остерегаться, как жидкого железа. Император исчез, а о его возлюбленной напоминал только легкий след аромата, который сквозь время и пространство увел Кокса в глубины его тоски и воспоминаний.

Ничего? Кокс вправду не сознавал ничего, что происходило у него на глазах? Император молча отвернулся, сказал Мерлин, и вышел из дома в снег, более не взглянув на колонну в комнате. И не задал ни одного из вопросов, какие намеревался задать. Красавица в мехах безмолвно поспешила за ним, даже хотела, как послушная девочка, закрыть за собою дверь, но ветер успел намести через порог несколько пригоршней снега. И она отказалась от этого намерения, чтобы не отстать от своего господина, и исчезла следом за Всемогущим.

В первые недели после этого визита — недели мягкой оттепели, когда с горных кряжей в долину ручьями сбегала студеная талая вода, понизившая температуру горячей реки и сократившая все надписи из испарений и облаков, — ближние к власти круги не давали о себе знать. Не приходили ни мандарины, ни секретари, не поступало ни посланий с императорской печатью, ни длинных вопросников по поводу часов вечности, заполнять которые надлежало только на коленях.

Казалось, и для английских гостей, которых двор ненавидел и которым завидовал, Цяньлун снова исчез в тех недостижимых далях, где он и для прочих своих подданных зачастую лишь угадывался, но всегда оставался незрим, как божество, в которое можно веровать, но существование которого удостоверялось лишь великолепием храмов и дворцов да беспощадными священнослужителями.

Между тем Кокс уже не сомневался, что пророчества Цзяна исполнятся, как только часы будут завершены. Заказчик уничтожит его, а возможно, и его товарищей, ибо смертным нет места подле этого творения. Но он молчал, ни слова не говорил ни Мерлину, ни Локвуду, а те не понимали, почему после стольких месяцев усиленной работы, нацеленной на выигрыш времени, мастер теперь норовил добавить то совершенно излишнее улучшение, то новый орнамент.

Отделка! К чему это промедление? Ведь часы готовы. Или почти готовы. А что после последнего визита, когда мастер пал на колени перед придворной дамой в мехах, Великий более не появлялся, скорее всего означало, что он давным-давно убедился, что желание его благополучно удовлетворено, исполнено, и ждет лишь вести о полном завершении. И как раз теперь Алистер Кокс начал мешкать.

Пенелопа, сказал Мерлин Коксу в один из этих дней за завтраком, ты помнишь Пенелопу?

По заказу эдинбургской наследницы одной из шотландских текстильных мануфактур Кокс и Мерлин в первый год их совместной работы изготовили большие, в центнер^{6} весом, настольные часы в виде посеребренной модели ткацкого станка. Они назвали автомат в честь Пенелопы, стойкой спартанской царевны и верной жены неверного скитальца Одиссея. Пенелопа ткала и ткала погребальный покров для своего свекра Лаэрта, чтобы не подпускать к себе женихов, которые много лет, пока ее муж в Трое и в иных далеких краях купался в крови, домогались, чтобы она назвала одного из них своим мужем и — царем Итаки.

Время, говорила Пенелопа, ей нужно время. Только когда погребальный покров будет готов, она примет решение. А сама тайком ночь за ночью вновь распускала дневное тканье, чтобы выиграть время, нет, остановить его — пока ее не выдала служанка, впоследствии за это повешенная. Под тиканье упорца эдинбургский автомат равномерными толчками выдвигал из своего нутра тканый ковер из медных, золотых и серебряных нитей; к каждому полнолунию искристый килим был полностью готов, а затем ряд за рядом вновь уходил в постав, распускался и к следующему новолунию исчезал. Автоматическое тканье начиналось снова.

Берешь пример с нашей Пенелопы? — еще раз спросил Мерлин. Ведь Кокс, отодвинув поданный в почти прозрачной фарфоровой миске суп из ростков бамбука, настаивал на необходимости заменить в часах рубины с Малайского архипелага алмазами из Кхмерского царства. А вдобавок перечислил ряд шестеренок, насчет которых не был уверен, что они выдержат первые два грядущих столетия, и которые думал заменить сплавами, по прочности и гибкости сравнимыми с дамасской сталью.

Император определенно отнесется к этому с пониманием, пусть даже работа несколько затянется. Разве не убедился он собственными глазами, что завершение труда уже не остановить, это лишь вопрос времени, в точности не определимого, однако, безусловно, короткого? Что ни говори, путь к цели вел через области механики, куда доселе никто не ступал.

Но каковы бы ни были доводы — подобно осаждаемой женихами царице Итаки, Кокс не мог ни сдержать время, ни затянуть на неопределенный срок или до бесконечности окончание работы. И как знать, быть может, теперь Цзян играл роль предательницы-служанки и донес тайной канцелярии о и без того неопровержимом факте, что английский мастер саботирует завершение собственной работы.

Как в военных, так и в дипломатических кругах уже считали Жэхол новой столицей державы, когда в первые весенние дни в Павильон Четырех Мостов внезапно явился посланец императора, и англичанам пришлось наконец назвать причины затягивания работы, которые Цзян изложил на бумаге.

Неровный, дисгармоничный ход при испытаниях вызвал необходимость, диктовал Кокс под удивленными взглядами товарищей, заменить неожиданно непрочные материалы более долговечными. Замене подлежали и стеклянные цилиндры, с целью увеличить ртутную поверхность. И наконец, пришлось изготовить изнашивающиеся детали повышенной прочности, чтобы их долговечность радовала Владыку Десяти Тысяч Лет и в далеком, далеком будущем. Однако поскольку подобного механизма никогда раньше не строили, надо было учитывать и новый, доселе неведомый опыт, причем порой случались и ошибки. Ведь, хотя часы вечности уже функционировали так, как предписывали чертежи конструкции, их строителям надлежало позаботиться и о будущем, о далеком будущем, доживет до которого только бессмертный.

Но теперь, как показывает визит посланца, пора ставить точку. Определенно пора. От императора новых знаков не поступало, и товарищи Кокса за трапезами и за работой уже начали выражать сомнения, было ли на самом деле все то, о чем они вспоминали: визиты Высочайшего, многочисленные доказательства его милости, его появление зимним утром, когда он в сопровождении женщины отворил дверь мастерской, возможно собственными руками... император, использующий собственные руки!

Правда ли все это? Или обуянные жестокой ревностью, полные ненависти придворные сановники сыграли с ними злую шутку и заставили поверить, что они стоят перед Владыкой Десяти Тысяч Лет, Отрешенным, Недостижимым, тогда как на самом деле с ними говорил и задавал вопросы актер или переодетый чиновник?

Актер? Что за идея. Никто бы не дерзнул, сказал Цзян, никто во всем земном круге, где властвует Китай, никогда бы не дерзнул копировать Сына Неба, даже наедине с собой, в одиночестве и тайком, даже в одиночестве далеко в море или в одиночестве далеко в пустыне... Нет, никто и помыслить не мог сыграть такую роль. Что случилось, то случилось. Однако теперь... теперь, разумеется, не актер, а сам император требовал исполнить обещанное. Он распространил свое терпение на долгие сроки и сезоны года и ради этого задержал лето, сам бег времени. Но теперь знаки свидетельствуют, что и это лето с его осенними красками, студеным оцепенением и снежными бурями закончится.

Из Юньнани прибыл караван из пятидесяти двух слонов, которых навьючат грузом возвращения из остановленного времени. В самых тайных кругах вокруг императора явно взяли верх советники, желавшие отделить завершение чудовища в Павильоне Четырех Мостов и длительное пленение двора в Жэхоле.

Пусть английские чародеи остаются в Монголии, тогда как император пойдет своим путем, не тревожась о возмутительных сроках поставки! Эти треклятые часы можно либо незавершенными погрузить на слона, либо пусть они гниют в Жэхоле или наконец пойдут — придворной жизни они более препятствовать не будут, не имеют права. И потом, слоны: разве генералы таким образом не обеспечили императора новой огромной игрушкой, доселе невиданной на полях сражений его воли? По дороге в Бэйцзин, наверно, станет ясно, вправду ли так легко, как сулят махуты, включить этих великанов в боевые порядки императорской армии и тем придать войскам Владыки Горизонтов новый, устрашающий, топочущий, непобедимый облик.

Итак, двор вернется в Бэйцзин на спинах слонов и тысяч коней и верблюдов, в портшезах и бесконечном караване телег, фургонов, грузовых повозок и вернет Запретному городу его права, которыми он так долго, слишком долго не пользовался. Время должно возобновить свой бег и возобновит его.

Perpetuum mobile. Не говоря о нем ни слова, Кокс начал в эти дни спрашивать себя, вправду ли ради исполнения многовекового стремления, исполнения своих (!) мечтаний он в итоге готов рискнуть возвращением в Англию, своей жизнью и жизнью товарищей. Может ли он, должен ли примириться со смертью ради механизма, который единственный из всего, что он благополучно довел до конца, заслуживал название дела всей жизни?

Дни стали длиннее. В парках лишь кое-где еще лежали снежные островки, а сквозь тонкие клубы пара, поднимавшиеся с речного берега, постоянно доносились хриплые крики зимородков, негодующих на ожившую конкуренцию приречных дроздов, когда Кокс однажды после бессонной ночи изложил товарищам спасительную мысль, которая избавила его от вопроса о цене его мечтаний.

Проблема, которую ни Мерлин, ни Локвуд никогда не ощущали как опасность, решалась необычайно просто. Но предложение мастера обоим понравилось:

А: Круглая ручка из горного хрусталя для открывания восьмигранной колонны.

Б: Шлифованный конус из флинтгласа для блокирования или освобождения тока ртути.

В: Линейный валик из позолоченного осмия.

Г: Шпиндель с винтовой нарезкой, из оцинкованной горячим способом дамасской стали.

Д: Платиновое установочное кольцо.

Эти пять дополнительных деталей, уложенные на шелковой подкладке ларца из змеиного дерева, сказал Кокс, надобно передать императору вкупе с руководством, каллиграфически начертанным Цзяном, и с известием, что великое творение завершено. Только установив в нужные места эти пять ключевых деталей, можно запустить часы в ход. И никто иной, как Властелин Мира, таким образом тоже становился теперь часовых дел мастером, механиком и, значит, завершителем чуда. А несколько английских механиков, помогавшие ему, будут вправе беспрепятственно и с миром вернуться домой.

Вернуться домой? — спросил Мерлин. Другой работы для нас здесь не будет?

А что нам еще делать после таких трудов? — сказал Кокс.

Солнечные часы, сказал Локвуд, песочные часы. Или водяные?

Впервые за все время при императорском дворе английские гости расхохотались, как только Мерлин хихикнул. Водяные часы! Может, сразу паровые, для определения идеального времени готовности яиц всмятку, сваренных к завтраку?

Цзян не понял, что в этом разговоре смешного, и потому не улыбнулся. Накануне Кокс попросил его разузнать, подтвердился ли принесенный в Жэхол слоновьим караваном слух, что угодивший в тайфун корабль голландской Ост-Индской компании привели в гавань Циньхуандао и в ближайшие недели его обошьют свинцом и отремонтируют, а затем он опять выйдет в море, с грузом фарфора, чая и шелка, и возьмет курс на Роттердам.

Корабль!

“Сириус”, на котором они целую вечность назад прибыли в эту империю, еще курсировал бог весть в каких морях, и бог весть какие бури и древоточцы могут помешать ему доставить домой трех часовщиков. И до Циньхуандао добраться легче и быстрее, чем до Ханчжоу.

“Орион”, оборвал смех Кокс, корабль называется “Орион”, и в Циньхуандао он уже в третий раз, капитан говорит на мандаринском наречии и считается другом Китая.

А мы? — сказал Мерлин. Разве мы не друзья Китая?

Но Цзян не пожелал улыбнуться и этому вопросу: Нет, тот, кто никчемной игрушкой наводил чары на императора и околдовывал его ядовитой ртутной колонной, не был другом Китая.

Мастер Алистер Кокс и его товарищи никогда не узнают, что сказал Цяньлун по поводу драгоценного ларца из змеиного дерева, который ему без малого через четыре недели доставили из Павильона Четырех Мостов вкупе с не особенно удачной каллиграфией, где пятью абзацами сообщалось, как должно вынуть из шелковых гнезд и куда поместить пять деталей, дабы часы вечности начали свой ход и сделались памятником императорской жизни.

Никто другой, кроме Владыки Времени, гласило запечатанное руководство, не вправе запустить такой механизм. Ибо жизнь, ритм коей эта машина будет отбивать до угасания звезд, есть жизнь не смертного, но божества.

Самые ожесточенные интриганы и те смягчились, когда через несколько дней после вручения означенного послания кружными путями узнали, что Великий доволен стеклянной колонной и намерен отправить английских гостей под эскортом к поврежденному голландскому кораблю, который в доках Циньхуандао обшивают свинцом и снабжают новыми мачтами, после чего он отплывет на запад. Мертвые или живые — главное, пусть эти окаянные шаманы исчезнут из Срединного царства. А чтобы стереть с лица земли их творение и все, что они здесь оставят, возможностей хватит, это уж точно.

И вот однажды лучезарным днем в конце весны трое англичан верхом на красивых конях под охраной шести вооруженных всадников (которые знать не знали про зашитые в шелковые шарфы брильянты, какими казначей, с трудом скрывая свою ярость, расплатился с путешественниками) выехали из города навстречу Южно-Китайскому морю.

Рабочие чертежи и эскизы часов, а равно весь инструмент вкупе с остатками драгоценных материалов и записанными на рисовой бумаге перечнями оных Кокс оставил в запертых сундуках и товарищам тоже порекомендовал взять с собой легкий багаж. Больше фунта искрящихся розеточной огранкой брильянтов на каждого — достаточно на дорогу, которая, вымощенная такими камнями, поведет далеко в грядущее.

Пустив коня рысью по бесснежному, цветущему краю, Кокс порой шептал себе под нос слова и фразы, какими встретит его Фэй, ведь она заговорит. Назовет его по имени и крикнет ему, да-да, крикнет, как сильно любит его. С другого конца мира механизм с ртутным сердцем вернул ей на Шу-лейн речь, каждый щелчок упорца, каждый оборот шестеренки возвращал слово за словом в ее комнату, где теперь развевались на свежем ветру раздвинутые занавеси.

Джозеф Цзян — он в последний раз сопровождал гостей императора на их долгом пути к докам Циньхуандао — порой приотставал, чтобы не слышать безумного монолога мастера. Алистер Кокс говорил о любви. Хихикал. Смеялся.

Жэхол уже давно скрылся за округлыми горами, над которыми бежало стадо белых облаков. Город собирался в дорогу. Хотя наступало лето, двор готовился к возвращению в подлинное сердце державы, так, словно время повернуло вспять и теперь, подобно реке, робеющей раствориться, впадая в море, хлынуло к обетованным истокам.

На четвертый день после отъезда английских гостей, бурный день, посвященный нефритовому императору Ю Хуану, повелителю всех богов, Павильон Четырех Мостов обступил тройной кордон гвардейцев, лес копий, сверкающих, устремленных к облакам игл, готовый противоборствовать даже самому небу.

Владыка Десяти Тысяч Лет пожелал остаться один в павильоне, наедине с загадочной вещью, игрушкой или чудовищем, которое английские маги перенесли из вселенной в этот мир. Утреннее солнце широкими полосами падало в окна, и восьмигранная колонна сияла, будто состояла не из металла, стекла и ртути, а из чистого света.

Цяньлун подвинул стул мастера Алистера Кокса к сверкающему сооружению, открыл ларец змеиного дерева с пятью ключевыми деталями и посмотрел на миниатюрные вещицы, какими должно запустить часы. Он видел свое отражение на черном полированном гранитном цоколе, где выбьют и зальют платиной стихотворение, которое он еще напишет однажды в утренний час. Но быть может... быть может, лучше навсегда оставить тибетский камень без надписи, черным, блестящим, пустым — просто воспоминанием обо всем, что было возможно. И осталось возможно.

Неловкая каллиграфия, выведенная кистью переводчика, пять руководств к власти над машиной, тоже стала Цяньлуну без надобности: в предрассветные часы, несколько раз перечитав, он сжег ее в нефритовой чаше. Пока способен думать и вспоминать, он сбережет в памяти каждый из пяти шагов как неразделенную тайну.

Если же он сейчас запустит этот механизм, который будет отсчитывать время все дальше, дальше, дальше, разве тогда бег времени не станет несомненным, доступным для прочтения всем рожденным и еще не рожденным отдаленнейших эпох на множестве циферблатов — и невозвратным? И разве тогда Владыка Десяти Тысяч Лет сможет лишь по своей воле распоряжаться временем — или поплывет с его рекою, как любой из безымянных его подданных?

Когда император вынул из шелкового гнезда флинтгласовый конус, который, согласно последнему пункту руководства, приведет в движение или остановит ток ртути меж цилиндрами, ему вдруг почудилось, будто его коснулась еще одна тайна английского мастера — скользнувшее по нему холодное дуновение, повеявшее от пустых верстаков.

И Цяньлун, Владыка Горизонтов, Непобедимый, замер в ознобе, а затем бережно положил стеклянный конус обратно в шелковое гнездо.