Кокс, или Бег времени

6 Хайцзы, Серебряный корабль

Коль скоро всемогущий Цяньлун желал измерить темп времени в различные периоды человеческой жизни и иметь под­ ходящие для этого хронометры, не приказывая английскому гостю, с какого времени и какого хронометра ему следует начать свою работу, — с того, что для влюбленных? для умирающих? или для ребенка? — Коксу незачем было размышлять, какой механизм возникнет под его руками и руками помощников в эту первую их зиму в Пурпурном городе.

Первый китайский иероглиф, который Кокс прежде не­ счетно многих других выучился слышать, писать и произносить и в конце концов, даже внезапно пробудившись от сна, мог когда угодно начертать кистью на табличке или пальцем на мягкой подушке, на снегу или на песке, был хайцзы.

Хотя покамест слегка коряво, но в итоге с одобрительной оценкой Цзяна, Кокс уже после двух уроков вывел этот знак тушью на большом листе рисовой бумаги, который позднее пришпилил к стене над верстаком: хайцзы. Что означало ребенок. Дитя.

Хайцзы. Всемогущий предоставил выбор ему.

Что император не сделал выбор сам, а предоставил его другому, вдобавок чужеземному гостю при дворе, сказал Цзян, гостю, который однажды снова исчезнет, а тем самым уйдет от всякой ответственности, — ни о чем подобном ни он, ни кто-либо еще, кому дозволено ступить в Запретный город, никогда не слыхал.

Но если человек и так желает всего, сказал Кокс, всего, разве не разумно с его стороны уступить начало всего тому, кто когда-нибудь положит к его ногам целокупно все?

Если бы вы, мастер Кокс, могли понять этот двор, его знаки и языки, сказал Цзян, вы бы признали, что заблуждаетесь. То, что Владыка Десяти Тысяч Лет и Господин Всех Решений оставил выбор вам, выбор вообще, есть загадка, разрешить которую способен лишь бог.

Но Кокс ничего больше не сказал.

Ребенок; время ребенка: стало быть, как первый пример многообразного бега времени Кокс изготовит своему заказчику часы, которые смогут улавливать и измерять волнистое скольжение, нарастающий и затихающий рокот, скачки, падения, парения и даже остановку жизненного времени ребенка. Но что при этом он будет думать лишь о единственном ребенке, покоящемся по ту сторону всех пространств и времен, и тем самым возвысит воспоминание о своей дочке Абигайл даже над государем, властвующим над десятью тысячами лет, ста­нет одной из многих тайн, какие Алистеру Коксу должно хранить весь срок своего пребывания в Запретном городе.

С первоначального прихода зимы и процессии портшезов, в которой девочка-женщина второй раз скользнула мимо Кокса, снег больше не выпадал. Дворы лежали голые, кое-где запятнанные остатками снега, под зачастую безоблачным небом. Морды водостоков на крышах в иные утра щетинились иглами инея.

Зато у верстаков англичан порой царила такая дремотная жара, что Кокс велел подбрасывать уголь только в одну из трех жаровен. Никогда еще ни сам мастер, ни его помощники не трудились над заказом в столь удобных обстоятельствах: белое золото, платина, серебро, свинец, синие сапфиры, гранаты, рубины... Чего бы ни потребовалось Коксу для его фантазии — драгоценные камни, металлы и иные материалы, — что бы он без всяких объяснений ни занес в список, который передавал Цзяну для исполнения, все это ему с поклонами доставляли порой уже через несколько часов, а самое позднее в один из ближайших дней.

Словно прямо здесь, в городе, держали наготове для часовщиков и строителей автоматов неиссякаемые запасы да­же самых дорогих материалов, любое желание английского мастера выполнялось, причем ни единого раза его не спросили о причине заказа. Конечно, все его пожелания немедля исполнялись по воле императора, но поставщики вели себя так, будто вдобавок еще и воля английского мастера могла наколдовать из ничего какое угодно сокровище. Цяньлун, одна­ко, не слал англичанам ни приветов, ни посланий и ничем не намекал хотя бы на возможность визита.

Император желает видеть только завершенные творения, предположил Джейкоб Мерлин как-то лучезарным утром, когда движимая теплом жаровни пыль выписывала на свету термические спирали... только завершенные творения, не готовые лишь вчерне, не промежуточные этапы, не рабочие процессы.

Ничто, ни одно произведение и ни одна вещь, сказал Цзян, не должно до завершения привлекать к себе взор Высочайшего. Ибо этот взор облагораживал, золотил. А позолота подобает лишь завершенному.

В следующие недели, после многих забракованных и сделанных заново проектных чертежей и многих обсуждений, в мастерской английских гостей началась постройка белой джонки с двумя парусами из вощеного шелка.

Мерлин, Локвуд и Брадшо, все трое за много лет привыкшие к необычайным замыслам мастера, только кивали, когда Кокс излагал им свои планы. До конца зимы, самое позднее к следующей весне, выполненная из белого золота, платины, высококачественного серебра и декоративной стали модель джонки с мачтами-однодеревками и боковыми килями станет ветряными часами, указывающими бег времени ребенка: судно, окруженное волнами из плетеной серебряной проволоки и свинца, цветом металла напоминающее оттенки снега, льда, тумана, перистых облаков, пушинок и чистой бумаги или про­сто невинности. Почти монохромное судно, вкупе с такелажем не больше спальной подушки и по конструкции сходное с грузовыми лодками, какие Кокс и его помощники в ходе своего путешествия видели на реках и озерах Китая — иной раз они чуть ли не парили над водою.

По сути, и в мимолетной жизни Абигайл именно окруженные стаями чаек парусники на Темзе с легкостью воспламеняли ее внимание и восторги.

Они же показывают! Показывают! — ликовала Абигайл, глядя на стаи чаек, что с истошными криками мельтешили вокруг какого-нибудь судна, алчно ожидая рыбных отходов. Абигайл, его Абигайл не сомневалась, что птицы упорно показывали матросам, как надо действовать: на хлопающих от ветра парусах, как на крыльях, стремиться вперед, скользить по черной воде, более того, подниматься, взлетать.

И груз этой модели будет состоять из блестящих корзин и крошечных ящиков, искристых свертков, матросских сундучков и тюков. Ведь разве в ожиданиях и надеждах ребенка каждый день не становился днем подарков? Что за богатство, какие сюрпризы и сотворенные добрыми или грозными сказочными персонажами и духами чудеса могли явиться за единственный такой день и единственную ночь во вселенной ребенка.

Это время сюрпризов и чудес и добрых, дурных или зловещих открытий будет представлено грузом модели судна во всех оттенках белизны и серебра. Ибо фрахтовые тюки, бочки и ящики, снабженные дверками и крышками на филигранных петлях и пружинах, будут поочередно открываться, согласно как западному, так и китайскому исчислению времени, часы коего проходят в разных летних и зимних протяженностях, и на миг вызывать ощущение бега часов: крошечные, много­ цветные на фоне монохромности скульптуры из лакированно­го дерева, ярких драгоценных камней, кожи или рисового папье-маше — павлины, драконы и тролли, вертящиеся танцовщицы и воины, демоны, фавны и ангелы, связанные между собою посредством сложной механики и движимые лишь ритмом ветра, дуновений сквозняка или просто дыханием.

Ведь единственным источником энергии, приводящей в движение спрятанное устройство, открывающей и снова закрывающей тюки, корзины и сосуды, послужат два шелковых паруса, такелаж, который сможет уловить своей вощеной поверхностью самое слабое шевеление воздуха и легчайший бриз, превратит его в кинетическую энергию и через вал передаст на часовой механизм джонки. Если нет ветра и ни один восторженный зритель не надувает щеки, чтобы наполнить паруса, механизм остановится, само время остановится.

Непредсказуемая смена бездействия и неспешного либо стремительного хода будет обеспечиваться только игрою воздушных потоков и вихрей ветра и в своих переменчивых темпах и интенсивности повторять бег времени ребенка.

Ах, как быстро текло это время, когда возвращение отца домой грозило карой и часы, оставшиеся до его прихода, буквально летели. (Кокс все еще с удивлением вспоминал, что сей пример привел сам император. Кто же мог наказывать Всемогущего? Родной отец и тот, веря в вечную силу законов династии, вряд ли рискнул бы поднять руку на престолонаследника.) Как медленно, медленно, едва не останавливаясь, ползло время на школьном уроке и как быстро, словно падение брошенного камешка, пробегала минута, когда на языке таяла сладость...

Эти и подобные сравнения — вот все, что Кокс сказал своим товарищам по поводу идеи ветряных часов, а потом от­ вернулся и снова стал смотреть в окно на пустой двор, где не было никаких следов.

Мерлин усмехнулся: сопряженный с хаосом механизм как детская игрушка... таким он знал мастера по Англии. Таким был Кокс. И, подобно почти всякому автомату, придуманному Коксом в прошлом, новый тоже был слегка безумным, ведь эту драгоценность надлежало выставить либо под от­крытым небом, где ее достигнет ветер с его бризами и порывами, либо в окружении прислужников и рабов, которые своим дыханием будут наполнять паруса джонки, тем самым напоминая и о том, что надобно не просто дарить жизнь ребенку, но и оберегать ее.

Хотя Брадшо и Локвуд в первые же недели работы над серебряным кораблем (так они с одобрения мастера называли между собой эту вещицу) заметили, что большинство навыков, ранее приобретенных ими в часовом деле, здесь совершенно не годятся, ведь прежде всегда требовалось как можно точнее перевести интервалы измерения времени в выверенные с точностью до секунды, равномерные механические шаги, мало-помалу оба они стали находить удовольствие в том, что возникало и росло под их руками в полумраке зимних дней. При этом, делая, к примеру, наброски крохотных керамических сказочных существ, коронок и лакированных змеиных голов в серебряных ящиках и корзинах, каковыми будет на­гружен серебряный корабль, не один только Кокс думал о своей дочке, теперь и его товарищи тоже частенько с тоскою перекидывали длинные, порой печальные мостики к себе на родину и пилили, ковали, шлифовали, будто готовили сюрприз к предстоящему Рождеству, для которого в Запретном городе даже слова не существовало.

Локвуд рассказывал о своих сыновьях, Сэмюэле и Дэвиде, которые нередко дрались из-за того, кому из них вечером тянуть веревку колокола в часовне по соседству, что ничуть не мешало им, обнявшись, крепко спать в общей постели.

Брадшо увлеченно рассказывал о трех своих дочерях и об их чарующих голосах, когда они вместе пели песни Таллиса и Перселла, и о талантливом сынишке, он ведь уже в пять лет, балансируя жердью, на концах которой болтались две пустые деревянные бадейки, умел ходить по канату, танцевать, говорил Брадшо, танцевать.

Не участвовал в подобных воспоминаниях только Джей­коб Мерлин. Его жена Сара умерла родами, а единственная дочь Зоя, с превеликим трудом оставшаяся в живых, перестала расти, еще не выучившись читать и писать; казалось, любви и силы покойной матери хватило ровно настолько, чтобы девочка могла вынести первые годы в мрачном мире. Сейчас карлица Зоя жила в уединении крестьянской усадьбы, с семьей Мерлинова брата, в двух днях пути от Манчестера.

Под шум работы, словно под шум мыслей или воспоминаний, переносивший его в тихие комнаты дома на Шу-лейн или в цеха мануфактур, Кокс в первые недели снова и снова стоял у того окна, откуда наблюдал процессию портшезов и видел смерть кашляющего кровью носильщика и... руку женщины-ребенка, что наполнила его загадочной тоской.

Но как ни хотелось ему оживить пустоту лежащего перед ним двора, безразлично, зрелищем ли придворной церемонии или зрелищем смерти, — двор оставался безлюден и на­конец, когда повалил и уже не растаял снег, исчез в белизне, которая, будто в насмешку над монохромностью серебряного корабля, могла в течение зимнего дня принимать цвет непроницаемого неба, цвет туч и даже сизого, как сталь, дыма, клубами улетавшего в пустоту с загнутых крыш павильонов и дворцов.

Английских гостей опекали постоянно сменявшиеся, безмолвные прислужники, обеспечивали их всем, чего они желали. Отапливали их жилища и рабочие помещения, пол под­метали и еженедельно отмывали рисовыми щетками и пахнущими лавандой растворами, а белье стирали так часто, как в Англии никогда не бывало. Однако подчиненная неисчислимым правилам и законам жизнь Пурпурного города, не­взирая на пространственную близость к Всемогуществу, оставалась для них непостижимой, чуждой, порой угрожающей.

Они не имели доступа никуда, кроме тех мест, где работали, трапезничали и спали. Их не приглашали ни на праздники, ни на церемонии, многоголосый шум которых — бубенцы, барабаны, бамбуковые флейты и странно жалобные, пронзительные песнопения, — разлетаясь над крышами, дворами и стенами, достигал до их изолированных палестин, причем нередко сопровождался фантастическим светом фейерверка. Куда бы они ни пошли, рядом всегда шагали молчаливые телохранители из числа гвардейцев, а Цзян переводил своим подопечным из всего, что они слышали, из всего, что им кричали, а не то и шептали на рынке или на улицах, только то, что, согласно необъяснимым для них законам, им дозволялось услышать.

Даже когда случались экспедиции вглубь Бэйцзина и обычно безлюдные просторы дворцового квартала оставались позади, исчезали в пестром лабиринте домов, тесных улочек и площадей, полных голосов и лиц, им казалось, будто гвардейцы охраны окружают непроницаемое пространство, этакий пузырь, отпочковавшийся от императорской не­прикосновенности, и в этом пузыре они, конечно, могли двигаться туда-сюда, но на самом деле были отрезаны от всех взглядов, всех жестов, всех слов.

Fuck, сказал Джейкоб Мерлин, жизнь у них тут малость чудная, они вроде как всем скопом дергаются, ну точь-в-точь механические фигурки автомата, движимые невидимыми шестеренками, этакие дышащие украшения машины, которую контролируют и которой управляют механики, чьи обычаи как бы пришли с другой звезды — совершенно непостижимые.

Что ты там говоришь? — спросил Бальдур Брадшо. Механики? С другой звезды?

Он выпил слишком много рисовой водки, сказал Локвуд, скоро ведь Рождество. Вот и толкует про звезды. Бредит.

Fuck you, сказал Мерлин.

Кокс молчал. С каждым этапом работы, который делал серебряный корабль зримее и ощутимее, его всемогущий заказ­чик, казалось, отступал все дальше и дальше, будто просто хо­тел проверить искусство английских часовщиков, их изобретательность и технические умения и теперь потерял интерес и к ходу работы, и к ее результату.

Так ведь и Абигайл порой наскучивал танец жужжащего волчка слоновой кости? Легонько ткнув пальчиком, она вводила его в штопор, а потом просто отворачивалась к другой игрушке и принималась за новую игру, тогда как волчок падал где-то за пределом ее поля зрения или кошка загоняла его в темный угол.

Цзян тоже не знал, следил ли император за продвижением работ над серебряным кораблем. Ведь отчитывался он лишь перед одним из мандаринов, тот записывал услышанное и передавал наверх, а оттуда передавали в еще более высокие инстанции, где все это, вероятно, архивировали, а в конце концов забывали.

Как же назойливы, как навязчивы были в сравнении с этим лондонские и манчестерские посланцы заказчиков из высшей знати, а не то и сами заказчики, когда еженедельно, а в особых случаях и ежедневно являлись в мастерские, дабы убедиться, что Кокс не отдает предпочтения, скажем, более влиятельному сопернику и не занимается в первую очередь его заказом.

Но здесь — тишина. Ни расспросов. Ни посланцев. Ни ревнивых визитов. Вообще никаких визитов.

Ни Кокс, ни Цзян, которому английские гости начали не доверять и втайне заподозрили, что, несмотря на свое дружелюбное усердие, он вовсе не доверенное лицо, а на самом деле соглядатай на службе тайной канцелярии, — ни Кокс, ни Цзян не получали никаких вестей или хотя бы намека из окружения императора.

Вот почему первая весточка, проникшая из табуированных зон Пурпурного города в мастерскую, сначала показалась объяснением императорского молчания и безразличия, а был это тревожный слух.

Мол, Всемогущий лежит на одре болезни и, вопреки совету лейб-лекарей, пользуют его тибетские целители, чумазые шаманы, чьи заклинания, трещотки и горькое питье превращают недуг чуть ли не в таинственное театральное представление, однако облегчения это не приносит, а тем паче не исцеляет.

Это слух, сказал Цзян, всего-навсего слух из Павильона Небесного Спокойствия. Но как неуверенно и каким тоном Цзян произнес слова одр болезни, а на вопрос Мерлина повторил эти два слова чуть ли не запинаясь, — Кокс предположил, что истинный перевод гласил: смертный одр.

Владыка Десяти Тысяч Лет, Всемогущий Цяньлун, желавший измерить бег человеческой жизни с его переменчивыми скоростями от рождения до смерти, от любовного гнездышка до эшафота, утратил власть над тысячелетиями, быть может, в горячке, а быть может, по причине заговора, и покинет подвластный ему мир уже в ближайшие дни, а то и часы, возможно, в этот самый миг безнадежно сражается с временем на роскошном одре и под сенью гвардии, которая не в состоянии удержать его и защитить.