Кокс, или Бег времени

8 Ваньли Чанчэн, Стена

В день казни придворных лекарей над Запретным городом раскинулась мирная тишина. Ни удар гонга, ни звук боли, ни один из тысяч голосов необозримой, теснящейся вокруг эшафота, мерзнущей толпы, которая сопровождала каждое движение палача протяжным хоровым аханьем, а порой подначивающим ревом и даже хохотом, не достигал резиденции Бессмертного. Что бы ни происходило на эшафоте или в гуще зрителей, над запрокинутыми головами которых кровавый помост, казалось, парил, плыл, точно плот над пучинами моря, — Зал Высшей Гармонии, Дворец Земного Спокойствия, а с ними и самые роскошные обители императорского всевластия оставались весь день погружены в холодную тишину, прерываемую лишь случайными криками птиц.

Словно медленное, растянутое на утренние, полуденные и вечерние часы умирание приговоренных, усомнившихся в бессмертии императора, и все изведанные на эшафоте муки, доходящие до пределов человеческого воображения, были всего-на­ всего безобидным спектаклем, около полудня начался снегопад.

Снег вихрился по безлюдным парадным улицам Пурпурного города и пустынным, доступным лишь высшим сановникам площадям резиденции, заменял новыми недавно упавшие или растаявшие снеговые подушки на верхушках стен и в ветвях древних сосен, заново выбеливал шлемы и латы гвардейцев, выравнивал рельеф золотых черепичин на крышах пагод и превращал цветы последних роз, которые садовники для защиты от мороза укутали шелковыми покровами, в безликие кристаллические головки.

Когда после полудня ветер усилился, снежные вихри соединились в длинные, путаные ленты, беззвучно реявшие на коньках и обледенелых водостоках и там опять-таки завладевшие всеми красками и формами, будто надлежало скрыть не только место казни, но и самые укромные уголки и улочки го­рода, который в эти часы нарушал все заповеди милосердия.

Многие добровольные зрители казни, даже кое-кто из мандаринов и официальных свидетелей пытки не ложились спать после фейерверков и веселья, устроенных накануне вечером танцев по случаю праздника Больших снегов, а прямо с веселых пирушек, проходивших по всему Бэйцзину, спозаранку от­правились к месту казни, чтобы там — иные еще толком не про­трезвев и не очухавшись от блеска несчетных, дождем сыплющихся с неба огненных букетов и полотнищ света — из­ведать, какие ужасные формы могло принять другое, низводящее во мрак смерти завершение всех празднеств и восторгов.

Сбежать? — спросил Бальдур Брадшо незадолго до обеденного перерыва в мастерской, затемненной вихрями снежных хлопьев. Может, стоит попросту сбежать, пока нас тут тоже не приковали к столбам, не изрезали на куски и не вы­кололи нам глаза железными шипами, оттого что наши часы не отбивают такт, заданный каким-нибудь придворным шаркуном?

Куда сбежать? — сказал Локвуд. Во мраке ночи, не разбирая дороги, в Шанхай? Переодевшись придворными дамами, в портшезе до ближайшего контрольного поста или, может, на нашем серебряном кораблике вниз по течению Великого ка­нала?

Стосковался по лондонской юстиции, Бальдур? — спросил Мерлин. Вороны на голове висельника, болтающегося на ветру возле Темзы, тебе больше по душе, чем стервятники у виселиц Пекина? Не твоего ли кузена повесили за бунтарство? А здесь? Здесь тебе кланяются евнухи и воины в доспехах. Здесь тебе надраивают башмаки, крахмалят рубашки, топят мастерскую и даже твою спальню, а чтобы ты не мерз, кладут тебе в постель горячие камни!

Товарищи Кокса разговаривали в этот день снежной тишины громче обычного, но Цзян не слышал ни слова. То ли его ведомство, то ли более высокая инстанция (он так и не сказал, кто именно) услали его к месту казни, дабы позднее он мог поведать английским гостям о неумолимости, с какою каждого, кто нару­шал покой императора, изгоняли не только из величайшего и роскошнейшего города на свете, но и из мира живых.

Миновала середина зимы, причем империя Цяньлуна совершенно не заметила ни Рождества некоего Бога в пыльной, Святой земле, ни начала Нового года в сером Невесть-Где. С помощью Цзяна Мерлин пробовал познакомить поваров гостевого дома с рецептурой плумпудинга — безуспешно. Никто из поваров не желал поверить, что описанный процесс при­ ведет к съедобному результату. Вместо этого они предложили англичанам безе из личи, сушеного и тертого манго и сбитых белков перепелиных яиц.

Кокс приступил к проекту часов, которым согласно императорскому желанию надлежало показывать и отмерять плавный, стремительный или застывающий полет времени на последних отрезках, днях, часах человеческой жизни.

С виду эта штуковина ни дать ни взять рождественский ландшафт у стен Вифлеема, этакие ясли, сказал Брадшо, когда Кокс показал товарищам нарисованный углем первый эскиз часового корпуса... там недостает разве только звезды,пастухов да трех волхвов с Востока.

Это не Вифлеем, сказал Мерлин, это Великая стена Цянь­ луна, Китайская стена.

Набросок изображал проходящий через пять сигнальных башен участок протянувшегося почти на пять тысяч морских миль, связующего между собой горы, пустыни, моря и прочие преграды оборонительного вала, который целые династии властителей строили на протяжении веков, чтобы он всегда охватывал то уменьшающиеся, то расширяющиеся контуры их империй и защищал их власть от набегов варварских орд.

Макет Великой стены, который станет драгоценным корпусом новых часов и детали которого, крепостные ходы и желоба для смолы, на рисунках Кокса день ото дня принимали все более явственную форму, на взгляд Цзяна, первого критичного зрителя, не только походил на фрагментарное изображение величайшей постройки человечества, которую английские гости до сих пор видели только на картинах, акварелях и гобеленах, но, по мнению Цзяна, недоверчивый чиновник может истолковать часы в таком корпусе как на­смешку над великим валом, а это грозит наказанием.

Ваньли Чанчэн, Невообразимо длинная стена - так Цзян именовал императорский бастион, ибо ваньли означает не только десять тысяч ли, ли — это еще и знак бесконечности. Стена протяженностью десять тысяч ли есть десять тысяч раз невообразимо длинная стена. Династии Цинь и Хань, Вэй, Чжоу, Тан, Ляо и Мин строили этот вал во все стороны света, нигде не заканчивая. Великий Дракон, каким Стена виделась на­ роду, огненным языком выбивал клубы пара и облачные башни из вод Желтого моря, а в тысячах километров оттуда вздымал хвостом дюны пустыни Гоби в песчаные бури...

И в червонно-золотом макете этого чуда света, сказал Цзян, будет сокрыт часовой механизм, отмеряющий не длительность, не бесконечность императорской власти, для защиты коей этот вал и поднимался к небу, а темп истекающего, улетающего времени, покамест оставшегося приговоренному к смерти или умирающему? Обреченному, который не владел этим миром, а готовился покинуть его навсегда?

Далеко ли, спросил Цзян, от подобного толкования до обвинения, что английские гости насмешливо изображают сей бастион тикающей игрушкой — игрушкой! — чей строительный материал вдобавок сияет цветом, приличествующим од­ному лишь императору?

Это твое толкование, сказал Мерлин, и клевета: человек поумнее господина переводчика без труда поймет, что этим творением мастер Кокс почтительно склоняется перед гостеприимным хозяином. Что же до золотого цвета — так разве эти часы не предназначены для императора? Какой же блеск им более под стать, как не блеск золота, даже если они отсчитывают срок умирающему или приговоренному к смерти?

В начале февраля, выполнив чертежи в туши и собственноручно скопировав, Кокс, к удивлению своих товарищей, не отправил их к верстакам, чтобы они отмеряли, пилили, шлифовали драгоценный материал для постройки Китайской стены, уменьшенной до размера настольных часов, но велел им растирать в фарфоровых плошках имбирь, гвоздику и калган, а также кардамон, красный сандал, шафран, иллициум, лаванду и кедровую стружку, розовую смолу и все новые пряности, какие Цзян доставлял в надписанных каллиграфами льняных мешочках и фанерных ящичках, — высушенные или спрессованные в гротескные формы растения, для которых не было английских названий.

Кто ж мы теперь — механики по точным работам или аптекари? — вопрошал Брадшо, стараясь взять веселый тон. Сборщики трав или строители автоматов?

Без нашего заказа мы в этом городе и в этой стране ничто, сказал Кокс. Сгоревшие до золы пряности станут сердцем, душой нового хронометра, шлаки огня, который неумолимо съедает последние часы жизни, обращая в прах все материальное и даже само время.

Письмена Цзяна, какими он записывал свой отчет начальникам, информирующий их о новейших продвижениях английского мастера, в первую очередь говорили о результате, каковой будет виться над зубцами и сторожевыми башнями миниатюрной стены: сюнькао, яньюнъ и мэйянь — дым, угольный дым, дымные клубы... Мастер из Англии намерен построить огненные часы, чтобы сжигать время в их механизме.

Но до поры до времени — пока он еще рассчитывал потребность в материалах для своей Великой стены, записывал, сколько надобно унций золота, сколько рубинов и брильянтов, что украсят эти часы и, раздробив дневной и свечной свет на сотни лучей, заискрятся в глазах наблюдателя, — до поры до времени Кокс хотел, чтобы его товарищи сообразно вековым рецептам благовонных курений, в иные дни окутывавших целые дворцы сизыми клубами, замешивали тесто из размолотых пряностей, гуммиарабика и угольной пыли тропической древесины и катали из него шары и шарики разной величины.

Это горючее будет в переменных дозах высыпаться из воронок, спрятанных внутри механизма, на те или иные скаты и оборонительные ходы на верхушке Стены, а с них на жаровни и там, высвобождая различнейшие ароматы — от вони старости и запаха холодного пота до цветочных благоуханий и все­возможных ароматов воспоминаний, — сгорать до той золы,масса которой в итоге и станет движителем хронометра.

Жаровен будет пять, по числу сигнальных башен, и зола, падающая в отверстия их днищ на точные весы, способные измерить даже вес волоска, заставит связанные с приводными валами чаши весов опрокидываться и таким образом даст решающий толчок большой или малой шестеренке часового механизма.

В соответствии с разной скоростью то стремительного, то медленного процесса сжигания, который производит золу, дым и все благовонные, пресные или едкие запахи, эти часы будут также менять свой ход и в непредсказуемой последовательности идти порой быстрее, а порой даже на миг останавливаться, меж тем как дым из сторожевых башен окутывает их белой пеленою...

Ведь для того, кто лежит на смертном одре, сказал Кокс — разговор происходил утром, когда свет и тепло наводили на мысль о скором окончании зимы и со двора перед мастерской доносилось пение дрозда, — ожидает палача, или где-то на поле брани, либо в безлюдной пустыне бесконечно далеко от всякой подмоги борется со смертным страхом... для него уже нет бега времени, есть только скачки, падения с одного уровня умирания на другой, скачки, падения и парения, превращающие секундную стрелку в часовую, меж тем как через двадцать или сто вздохов одно движение часовой стрелки словно бы растягивается на дни и недели — либо все стрелки на всех уровнях внезапно замирают в предчувствии вечности.

Это будут часы? — спросил Брадшо.

Еще одна игрушка, сказал Локвуд.

И чем же, спросил Мерлин, движимые сыпучей золой часы будут отличаться от нашего серебряного кораблика, движимого дыханием или ветром? Искрящиеся серебром детские часы — от этой червонно-золотой курильницы смерти?

А чем одни часы отличаются от других? — сказал Кокс. Наблюдателем, тем, кто пытается считывать с них свое время и остаток своей жизни.

Тогда бы мы с тем же успехом могли отправить наш серебряный кораблик в плавание через камеру смертника или через смрад комнаты умирающего... а эту вот золотую стеночку поставить у колыбели новорожденного, сказал Мерлин. Бег времени обнаруживается на циферблатах подобных автоматов равно как для умирающего, так и для новорожденного,для которого этот бег едва начался.

Не только матери, но и новорожденные порой умирают при родах, сказал Кокс. Что бы мы ни строили — часовой механизм, машину, — может сделать зримым лишь содержимое нашей собственной головы, плюс в лучшем случае желания владельца или заказчика.

И это все? — спросил Мерлин.

Да, все, ответил Кокс.

На следующий день, когда Кокс еще раз во всех подробностях описывал Цзяну конструкцию, чтобы переводчик и посредник мог передать расчеты и перечни своим начальникам и их поставщикам, у его товарищей порой возникало впечатление, будто Цзян записывал не нужные материалы, а лишь то, что приходило ему в голову во время Коксовых объяснений. Он слушал как бы с безучастным видом, кисточкой нанося на бумагу свои письмена, без мало-мальски очевидной связи с тем, что Кокс говорил ему о принципах действия огненных часов. На его лице появилось внимательное, даже испуганное выражение, только когда Кокс заявил, что хочет как можно скорее — вместе с Мерлином — побывать у Великой стены на участке Цзиныпаньлин, дабы наконец-то увидеть собственными глазами и зарисовать сей бастион, противоборствующий самому времени, а уж потом окончательно определить форму огненных часов.

Горы Янь, где проходит этот участок стены, запретная военная зона, сказал Цзян.

Разве я шпион? — спросил Кокс.

Таков каждый, кто видит не предназначенное для его глаз, отвечал Цзян, ведь пускай и ненамеренно, он все же когда-нибудь опрометчиво заговорит с непосвященными о том, что слышал или видел.

Шпион, сказал Кокс, а как назвать человека, который хочет удержать меня от исполнения воли императора? Моя работа требует созерцания Великой стены. Часы во всех дета­лях должны походить на тот участок стены, который выткан на шелковом ковре в чайной комнате гостевого дома и, как много недель назад говорил сам Цзян, в точности изображает участок между Сыматаем и Цзиньшаньлином. Там стена поднимается по кручам к горным хребтам и вершинам и с этих высот, нередко заоблачных, так же круто снова уходит вниз, в темно-зеленые скалистые джунгли.

После такого заявления Кокса Цзян два дня кряду в мастерской не появлялся. Когда утром третьего дня, ближе к полудню, он постучал в дверь, с небольшим багажом и в сопровождении шестерых тяжеловооруженных всадников, Кокс подумал, что это арест.

Всадники походили скорее на воинов, собравшихся на битву, чем на гвардейцев, что ежедневно эскортировали англичан, и были обвешаны копьями, луками, полными стрел и украшенными ракушками кожаными колчанами, кинжалами, мечами и увесистыми мушкетами в черепаховых узорах. (Лучник, не­ сколько часов спустя якобы услышал Мерлин от одного из этих всадников, лучник в бою по-прежнему проворнее и смертоноснее мушкетера, который должен через дуло с помощью шомпола набить свое оружие порохом, держа во рту наготове свинцовую пулю, а перед выстрелом выплюнуть ее в ствол. Однако испуг от такого выстрела, произведенного с близкого расстояния, и ужас при виде раны, какую свинцовый снаряд мог проделать в груди и голове врага, значительно превышали воздействие даже смертельной, бесшумной стрелы.)

Окруженный безмолвными воинами, Цзян почти торжественно произнес, что желание мастера будет исполнено. Вот,он привел двух оседланных, укрытых меховыми попонами коней для Мерлина и Кокса; Брадшо и Локвуд останутся в городе, будут ожидать возвращения обоих у своих верстаков.

Нет, в лесах возле Цзиньшаньлина, где проходят только болотные тропы пограничных дозоров, для колесного экипажа в сыром весеннем снегу проезжей дороги нет. Поэтому они поедут верхом, семьдесят-восемьдесят миль до гор Яньшань. Изучение Великой стены займет четыре или пять дней, в зависимости от того, как долго и со скольких позиций Кокс пожелает осматривать сие сооружение, уходящее глубоко в прошлое и далеко в грядущее. Остающиеся дома товарищи будут в означенное время по инструкциям Кокса делать шары — сотни шаров всех размеров — из завернутого в вощеную ткань пряного теста и таким образом заготовят на десятилетия вперед горючее для работы часов, показывающих улетающую с дымом жизнь.

Для дальнейших приготовлений времени не было. Кокс ведь сам пожелал собственными глазами увидеть Великого Дракона, чтобы построить автомат по этому образцу. И двор одобрил его план. Так что пора в путь. Сей же час. Ведь чего бы ни просил человек у двора Великого — коль скоро его желание удовлетворяли, оно превращалось в приказ, каковой надлежало исполнить незамедлительно.

Всего часом позже девятеро всадников выехали через Се­верные ворота Пурпурного города в лабиринт переулков Бэйцзина и дальше в засыпанную глубокими снегами страну. Кокс не обращал внимания на множество взглядов, следивших за их отъездом под прикрытием занавесок и ставен. Он давненько не сидел в седле и изо всех сил старался припомнить щадящую позвоночник и таз позу всадника, которому предстоит ехать верхом несколько дней. Конь снова и снова проваливался в утрамбованные ветром сугробы и с радостью сбросил бы седока, мешающего ему сохранять равновесие. С Мерлином дело об­стояло не лучше. Здесь нет дороги? — спросил он Цзяна.

Это и есть дорога, ответил Цзян.

Скользить взглядом по белизне окрестностей, откуда махали снежными флагами трескучие бамбуковые леса, по отлогим грядам холмов и разбросанным тут и там усадьбам и хуторам, езда не позволяла. Гонец, который, ведя в поводу взмыленную запасную лошадь, разминулся с ними, посчитал двух чужаков, окруженных шестью воинами и закутанным штатским, арестантами и поинтересовался их проступком. Хотя Кокс и Мерлин завернулись в меховые шубы и одеяла, а для защиты от свирепого ветра надели кожаные маски, он все равно по росту и неловкой позе признал в них чан бицзи, длинноносых; их не иначе как изловили в запретных землях.

Их проступок? — с ухмылкой переспросил один из лучников. Дурость — вот их единственный проступок. Им охота по глубокому снегу добраться до Великой стены, нет бы сидеть у огня, хлебать суп да пить вино.

Что он говорит? — спросил Мерлин.

Ничего, сказал Цзян, просто поздоровался.

Под вечер они одолели едва ли треть расстояния, отделявшего Запретный город от первого зрелища Стены. Углежог, который рубил зимний лес на заповедном сосновом участке и при виде вооруженных всадников, подъезжавших к нему в густеющих сумерках, безуспешно попытался сбежать, после нескольких успокоительных слов Цзяна нехотя предложил им заночевать в его доме, а сам с семьей из семи человек перебрался на ночь в закопченную кладовую.

Когда тот всадник, что арканом не дал углежогу удрать, расседлал коней и принялся настойчиво угощать бедолагу рисовой водкой из кожаной фляжки, тот, несмотря на пугающие обстоятельства, высоким голосом затянул песню. Одна­ко наутро, после безмолвного прощания, в слезах, подняв руки, рухнул в снег: один из лучников сделал вид, будто собирается умыкнуть хозяйскую дочь-подростка, подхватил девочку, протянувшую ему мешочек с хлебом, к себе в седло и, вздымая тучи снега, поскакал прочь.

Когда немного погодя отряд догнал его, он смеясь отпустил дрожащую, рыдающую девчонку, и она сперва в туфлях, а через несколько шагов в одних чулках побежала домой по сырому глубокому снегу.

Цзян молчал. Кокс тоже попался на грубый розыгрыш воина и прямо воочию видел Абигайл, свою похищенную смертью дочку, поперек седла всадника. Он протестующе за­кричал, но не знал для своего негодования ни слов, ни угроз, какие были бы понятны похитителю и заставили бы его что-либо прекратить или сделать... и, ну да, невзирая на внезапное, болезненное воспоминание об Абигайл, он был слишком боязлив, слишком слаб, чтобы схлестнуться со злодеем.

Но, черт побери, почему не вмешался Цзян? Почему молча смотрел на все это?

Кто не боится этих воинов, сказал Цзян, тот их не знает.

Великий Дракон явился перед ними к полудню следующего дня, после холодной ночи в палатках, привезенных на двух вьючных лошадях, — внезапно явился средь горных кряжей, скалистых вершин и пиков, средь моря горных лесов, стонущих под снежным бременем, и Кокс заметил чудо лишь после возгласа Мерлина. Они как раз с трудом одолели каменную осыпь и достигли поросшей редкими соснами и тутовником гряды холмов, когда впереди, словно принесенная ветром и повисшая на вершинах гирлянда, возникла Стена императоров с ее зубцами и сигнальными башнями.

Стена отделяла безлюдную, необитаемую горную страну от безлюдной, необитаемой горной страны и прямо-таки в изящной перспективе, становясь все стройнее, все миниатюрнее, уходила в мглистую бесконечность, вместе с горной цепью меняла направление, а затем вновь возвращалась на идеальную линию, прочерченную исчезнувшими зодчими и генералами, и тянула с собою вереницу башен, которые из грозных укреплений уменьшались до неясных точек.

Никто из всадников не подавал знака остановиться, но все они, как по команде, замерли, погрузившись в созерцание бастиона, возведенного в мнимо бездорожной, девствен­ной глуши и в ходе веков ни единого разу не сокрушенного.

Это... — начал Мерлин и тотчас осекся, осознав тщетность попытки описать ощущения, какие всколыхнул в нем этот исполинский монумент посреди тающего, сиротливого зимнего ландшафта. В шепоте и бульканье талой воды запели птицы. Как и этот вал, их голоса, казалось, тоже уводили в беспредельность, словно тысячегласная их песня, то призывная, то оборонительная, то предостерегающая врагов, была звуком и голосом самой Стены и достигала так же далеко, как бегучая череда ее башен и зубцов.

Странно, что после многотрудного перехода с перерывами лишь на две короткие, бессонные ночи остановка на этой гор­ной вершине, безмолвная панорама вдруг показалась им целью путешествия. Солдат пограничной охраны или собиратель дров, увидев издалека девятерых всадников и их вьючных лошадей, мог бы принять этот отряд за памятник, за изваяние в память о некой битве на границе или в честь победоносных либо павших защитников державы. Никто из всадников не спешился. Кокс и Мерлин, несмотря на боль в спине, тоже предпочли обтянутое шкурой седло пропитанной талой во­дою лесной земле, где лишь с трудом можно отыскать сухое место для отдыха.

Цзян указал правой рукой на восток и сказал: Цзиньшаньлин; затем он указал на запад: Сыматай. Они прибыли на место.

Где-то в веренице несчетных сторожевых башен, воздвигнутых на холмах, хребтах и вершинах, находится и группа тех пяти укреплений, макет которых станет золотым корпусом императорских часов.

Куда же дальше? В долину, а оттуда на следующую верши­ну, что почти не отличается от этой, и так далее?

Еще прежде чем Кокс успел решить или хотя бы обдумать, надо ли ему в самом деле искать те пять башен, которые, может статься, просто фантазия пейзажиста, использовать свою привилегию ступить на верхушку Стены или лучше удовольствоваться ее грандиозным зрелищем, конь одного из воинов, пегий мерин, заржал и стал на дыбы, так что погруженный в созерцание панорамы и, пожалуй, задремавший всадник не сумел удержаться в седле и с лязгом упал на снег.

Что при резком рывке коня все оружие, каким был увешан этот человек, а вдобавок щит, шлем и латы не уберегли его от падения, стало для Кокса неожиданно странным нарушением задумчивого покоя, и он лишь с трудом подавил судорожный смешок. Замаскировал его кашлем, прочистил горло. И только тогда увидел стрелу: блестящая, словно покрытая лаком, оперенная, она застряла глубоко в холке коня и сейчас из-под нее струей хлестала кровь.

И с какой естественностью, напоминающей связанные с шестеренками процессы, произошло все, что последовало за на­падением.

С легкостью и быстротой гонимых вихрем листьев всадники под негромкие команды тесно обступили трех подзащитных и упавшего товарища, который, несмотря на латы и груз оружия вскочил на вьючную лошадь и, уже в седле, зало­жил на тетиву стрелу. Тот, кого все дни путешествия называли всегда просто Кэ, Жаждущий, единственное имя в отряде, которое Кокс запомнил по причине его краткости, впервые в эту секунду обнаружил себя как командир и сделал знак троим подзащитным склониться как можно ниже к луке седла,дабы не стать мишенью для стрел.

Раненого коня вытеснили из круга, и теперь он был не более чем храпящим оборонительным щитом, который снова и снова поднимался и, запрокидывая голову, пытался избавиться от застрявшего в холке болезненного клыка, бивня или клюва и при этом, точно блуждающий огонь, плясал вокруг всадников, а тем самым, пожалуй, мешал прицелиться караулящему в засаде лучнику или копейщику.

Слышалось только хриплое, тяжелое дыхание раненого, перепуганного животного. Но ни крика, ни рева незримого врага и ни слова защитников, чьи копья и готовые к выстрелу стрелы смотрели из тесного круга во все стороны света, однако там виднелся лишь черный горный лес под тающим снежным панцирем. На лесной почве никаких чужих следов не было.

Кокс, низко склонившись к седельной луке, видел всего-на­ всего пядь меховой попоны. Одну-две долгие минуты он даже не смел приподнять голову, не видел вообще ничего, не слышал ни Мерлина, ни Цзяна, ни своих защитников, видел только мех и вдруг спросил себя, какого зверя он сейчас согревал и когда и при каких обстоятельствах этот зверь был убит — на охоте? на бойне? — вдыхал запахи жира, дыма и сырой шерсти и начал, как бы умаляясь, погружаться в этот мех, в шерстистый мох, в большое и уютное гнездо, прибежище из шерсти, где можно спрятаться, стать невидимым, ведь оно, уступчивое, податливое, приноравливалось к любому нажиму, было непробиваемо и оттого дарило неуязвимость каждому, кто доверялся его защите.

Вот так же тепло, надежно и одновременно тревожно ему было в объятиях матери, когда она брала его на руки, качала, а он прятал голову в широком меховом шарфе из тех, какими она до самой смерти укутывала шею, защищаясь от сквозняков. Одно-единственное холодное дуновение, коснувшееся шеи, обрекало мать на многодневные мучения: свирепая головная боль вынуждала ее безвылазно сидеть в комнате, затемненной черными ставнями. В такие дни один-единственный луч света становился для нее иглой, ножом.

Лишь теплое дыхание сына, которое едва ощутимо достигало до нее даже сквозь мех, смягчало боль, а в конце концов вес ребенка, порою плакавшего из-за загадочных мук матери, делался столь ничтожным, что сливался с ее собственным, будто она только сейчас зачала это сострадающее с нею существо. Склонясь к луке, Кокс скользил в свои воспоминания, меж тем как дыхание, отражаясь от меха, согревало ему лицо. Разве его не должно знобить, как обычно, когда что-то из внешнего мира пугало его?

Нет, его не знобило. В приятной усталости он лежал, уткнувшись в закутанную мехом шею матери, когда ощутил на плече руку Мерлина и поднял голову из меха, который оказался выделанной шкурой верблюда.

Сколько времени минуло с его бегства в материнские объятия?

Мерлин и Цзян уже вновь сидели выпрямившись в седле, окруженные свирепыми воинами, которые смотрели во всех направлениях и целились стрелами, а двое — мушкетами. Еще чувствуя запах меха, Кокс тоже выпрямился.

Не произошло ничего. Больше ничего. Да-да, больше ничего.

Одна стрела. И все. Лучник, направивший оружие против воинов императора, остался незрим и либо принадлежал к шайке столь превосходящей силы, что она могла восстать да­же против строителя бесконечно длинной стены, либо же в безмерном одиночестве своего гнева и бессилия был способен совершить только этот единственный смехотворный выпад, и триумф его состоял лишь в том, что он хотя бы на не­ сколько мгновений привлек внимание императорских воинов и таким образом доказал, что смиренное, коленопреклоненное повиновение не единственная поза, в какой встречают служителей Бессмертного.

Конечно, разбойники, надо полагать, преступали закон с подобным же хладнокровием, но здесь, увидев тяжеловооруженных всадников и, вероятно, расставшись с предвкушением легкой добычи, выразили стрелой негодование на собственную слабость. А глядишь, это и вовсе была просто заблудшая стрела охотника, какого-нибудь измученного голодом лесного отшельника, который где-то в чаще, оцепенев от ужаса, надеялся, что разгневанные воины не обнаружат его и не покарают за роковой промах тем, что только и могло воспоследовать в результате такого нападения, — мучительной смертью.

Когда конский круг в мельтешенье подобных вопросов мало-помалу начал расступаться, стало, во всяком случае, ясно, что иных панорам Великой стены, сравнимых спокойствием и глубиною с задумчивым, безмолвным созерцанием перед атакой из засады, уже быть не может. Ведь отныне всякий взгляд будет замутнен предельной настороженностью, неослабной готовностью к бою и потому уже не доставит Коксу образцов для корпуса огненных часов, что превосходили бы первые наброски, сделанные со стенного ковра.

Вдобавок и Кэ, теперь уже без сомнения командир отряда, не предавался раздумьям. В конце концов его главная задача — доставить английских гостей, что бы им ни заблагорассудилось посмотреть в этой идиотской поездке, целыми-невредимыми обратно в Пурпурный город. Подвергни он их жизнь опасности, под угрозой будет и его собственная жизнь, даже если при следующем нападении уцелеет он один. А значит, эта оперенная соснами вершина, с которой Великий Дракон открывался взору во всей своей красе и неодолимости, станет поворотным пунктом. Отсюда, решил Кэ, не советуясь с Цзяном, все дороги поведут назад, под за­щиту Пурпурного города.

Когда упавший воин оседлал одну из вьючных лошадей сед­лом раненого мерина, затянул мокрую от крови подпругу и хотел было нанести измученной отчаянными прыжками единствен­ной жертве нападения милосердный удар мечом, Кэ покачал головой. И мерин без седла и сбруи еще некоторое время брел за всадниками, спускавшимися в долину, снова и снова падал, ослабленный кровопотерей, с трудом поднимался и все больше отставал, пока в конце концов не исчез за высоким утесом.

Цзян пытался перевести англичанам предположения шестерых воинов касательно этого единственного выстрела, пока не заметил, что ни Мерлин, ни Кокс не проявляют особого интереса. Кокс все еще был у Великой стены и, наверно, еще долго останется у ее подножия.

И не где-нибудь, а именно под сенью бастиона, которому надлежало оборонять прогресс и роскошь имперской цивилизации от внутренних и внешних пустынь варварства, оказалось достаточно одной стрелы, чтобы принудить императорский конный отряд к возвращению, обратить эту невообразимо длинную стену в протянувшуюся до горизонта полосу пепла, которая от порывов еще студеного ветра развеивалась серыми вихрями хлопьев.