Кокс, или Бег времени

3 Цзыцзиньчен, Пурпурный город

Покорствовал? Покорствовал ли Алистер Кокс жене? Фэй никогда не навязывала ему свою волю и ничего от него не хотела, во всяком случае ничего такого, чего сам Кокс жаждал ночь за ночью, и весь день напролет, и в любое время, когда бывал с нею. Фэй не хотела, чтобы он целовал ее, не хотела, чтобы обнимал, не хотела, чтобы он срывал с нее одежду и подминал ее под себя, как хищник подминает под себя добычу... И не хотела, никогда не хотела, чтобы он со стоном извивался на ней, пока она, охваченная яростью, болью и отвращением, не почувствует, как его семя изливается в глубину ее лона, как бьется о самое ее сокровенное (!), а затем бесформенной, водянистой нечистью вы­ ползает наружу, пачкая ее бедра и простыни.

И все же она преклонялась перед этим мужчиной, который мучил ее и боготворил, так он снова и снова шептал, вымаливая прощение, — преклонялась, видя его в окружении сверкающих механических творений и порой даже испытывала к нему что-то, для чего не ведала иного слова, кроме слова любовь.

Через три дня после своего семнадцатилетия в часовне, залитой трепетным светом сотен свечей и, точно корабль в пене прибоя, сплошь в белых хризантемах, белых гвоздиках и розах, Фэй стала женой хозяина своего отца. Ее, старшую из пятерых детей богобоязненной ткачихи и одноногого ливерпульского серебряника, который гордился, что при своем увечье нашел работу в мануфактуре “Кокс и Ко”, ни родители, ни жених не спросили, согласна ли она, просто назначили день свадьбы — самый счастливый день в ее жизни, как они сказали.

Когда Фэй была еще маленькая и нетвердо держалась на ножках в соломенных пантенах, Кокс иной раз подхватывал ее, высоко поднимал на вытянутых руках и отпускал, а после дивной секунды полета, смеясь, ловил восторженно верещавшую девочку, прижимал к себе и целовал в лобик. Он всегда высматривал Фэй, когда в своей ливерпульской мануфактуре проходил мимо станков механиков и серебряников, расспрашивая их и давая указания, а заодно нет-нет играл с детишками тех работников, которые пользовались привилегией при­водить зимой свои семьи в согретые угольными жаровнями мастерские.

И хотя позднее Фэй едва припоминала эти короткие поле­ ты в свободном падении, с тех давних времен в ней все же со­ хранилось смутное ощущение, что этот человек делал возможным невозможное — полет! Например, полет. Например, порхающие птицы из серебра. Щебечущий, поющий металл. Пробужденный к жизни, мертвый материал.

После свадьбы Фэй поселилась на лондонской Шу-лейн, в самой светлой и самой роскошной комнате, какую ей когда-либо доводилось видеть, в первый год замужества дважды навестила родителей, с корзиной подарков от мужа, и каждый раз за обедом плакала, тогда мать, утешая, клала ладонь на кулачок, в котором Фэй сжимала ложку, а отец называл ее неблагодарной принцессой. Черт побери! Да могло ли сопливой ливерпульской девчонке выпасть большее счастье? Ведь слепая и, пожалуй, более чем благосклонная судьба сделала ее женой такого мастера, как Алистер Кокс!

Когда Коксу удавалось обуздать свою алчность до тела девочки-жены и осенним вечером, меж тем как большие буковые поленья в камине рассыпали в сумраке салона падучие звездочки искр и красное вино в графине сверкало точно жидкий гранат, он, к примеру, объяснял ей механическое движенье крыльев серебряной сипухи, Фэй порой действительно вновь превращалась в восторженного ребенка и, как некогда, стоя средь ливерпульских станков, восхищалась этим мужчиной. А без малого час спустя, слыша, что Кокс, охая, раздевается в потемках и вот-вот завалится к ней в постель, она шептала в подушку, точно заклинание, слова своей матери: Доброе сердце. Добрый человек. У него доброе сердце.

Рождение Абигайл в первый же год их брака ненадолго пробудило у Фэй надежду на сокрытое в грядущем счастье, по крайней мере, до тех пор, пока разрыв промежности уберегал ее от похоти мужа, да и после выздоровления, которое в конце концов не затянешь и не скроешь, он приближался к ней осторожнее, нежели ночами до родов. Ведь у колыбели из вишневого дерева, где чуть ли не исчезал крохотный недоношенный младенец, Кокс начал испытывать непреоборимое чувство, казавшееся ему сильнее вожделения, даже сильнее восторга перед всей и всяческой механикой. Вот так Абигайл, его первая и единственная, безоглядно любимая дочка, еще не умея произнести ни слова, ни хотя бы имен родителей, перекинула меж ним и Фэй мостик, который пролегал над пропастью все пять лет новой совместной жизни, пока коклюш не порвал эту связь и Кокс не заплутал в скорби, желании и отчаянии, а Фэй словно бы умолкла навеки.

Когда студеным, безоблачным днем в конце ноября флотилия прибыла в Бэйцзин, безлистные деревья вдоль дороги от устланного желто-золотой парчой мола до величайшего на свете города сверкали пушистыми накидками из инея. Бесконечная процессия портшезов, из которой вздымались к небу сотни шелковых флагов и копий, доставила Высочайшего в его резиденцию. Как ни странно, самое сокровенное место в империи, не доступное для подавляющего большинства подданных, показалось Коксу в этот день навевающим покой, едва ли не уютным, как ни одна из промежуточных целей его путешествия: Цзыцзиньчэн, императорский Пурпурный го­род. Запретный город.

Ведь эти обширные пространства меж дворцами и павильонами с их загнутыми золотыми кровлями, постройки совершенной соразмерности, носившие такие звучные, переведенные Цзяном имена, как Дворец Земного Спокойствия, Зал Единения Неба и Земли, Зал Сердечного Попечения или Павильон Веселых Звуков... эти точнейшим образом вымеренные и будто по линейке прочерченные дороги, которых каждому из обитателей, в соответствии с его рангом, надлежало придерживаться строго-настрого, словно двигался он по листу огромной выкройки, раскинутому по всем этим просторным дворам, — горе тому, кто хоть на шаг отступит с отведенной ему линии... указуемые солнечными, песочными и водяными хронометрами часы дня и ночи, когда должно ступить во дворец, во двор, в сад или покинуть оные, и все несчетные, установленные согласно астрономическим таблицам обряды, военные церемониалы и загадочные маневры дворцовой стражи, казалось, помогали даже такому заблудшему в своих чувствах и страстях, как Кокс, воротиться из хаоса в мир непреложного порядка, а затем, быть может, в некую умиротворенность.

Хотя и в Пурпурном городе целое войско рабов и прислужников, в том числе свыше трех тысяч одних только ропщущих на судьбу евнухов, могло засвидетельствовать, что английскому гостю не открылось здесь ни место небесного умиротворения, ни место земной гармонии, в день прибытия Кокс все же чувствовал себя как человек, достигший своей цели.

Мучительное беспокойство, которое вновь обуяло его, когда он наконец покинул джонку и лес мачт и, покачиваясь в портшезе, направлялся к Запретному городу, утихло в тот самый миг, когда на подобной каменной пустыне, очищенной от городской жизни и даже от пыли площади Тяньаньмынь, площади Небесного Спокойствия, ему пришлось попрощаться с Мерлином и двумя помощниками.

Одному лишь мастеру предстояло поселиться в гостевом доме Запретного города. Для его помощников приготовили жилище за пределами высоких, словно окрашенных кровью, оборонительных стен. Лишь мастеру Коксу, сказал Цзян, должно быть и оставаться как можно ближе к помыслам Высочайшего, а равно проводить и свои ночи под тем же небесным квадратом, что и Великий. Что до помощников, то каждое утро гвардейцы будут препровождать их через Западные ворота к рабочему месту мастера, а вечером эскортировать от станков обратно к ночлегу.

Как пленников? — спросил Мерлин.

Как окруженных заботою, оберегаемых, достопочтенных гостей, с поклоном отвечал Цзян.

А ты? — обратился Мерлин к Коксу.

Я буду ждать вас, сказал Кокс, каждый день. Как в Ливерпуле. Как в Лондоне. Как всегда.

Когда его портшез пронесли через Ворота Небесного Спокойствия и мимо выстроенной тройным шпалером дворцовой стражи в передний двор, а оттуда в белую гулкую пустоту, Кокс думал о том, не встретится ли ему где-нибудь здесь, в этих неприступных стенах, та хрупкая девочка-женщина, которая скользнула мимо него у поручней джонки. О встрече на водах императорского канала он не говорил ни со своими товарищами, ни с Цзяном, ибо чутье предостерегало его, что, может статься, опасно даже мечтать о женщине из тени императора. Но, как нарочно, когда каменные лица дворцовой стражи мелькали мимо портшеза, воспоминание об этом видении у поручней сделалось неотступным и соединилось с летучим ощущением счастья, ведь в этом образе было что-то от красоты Фэй и очарования Абигайл, — пока взгляд Кокса не упал на оружие гвардейцев, на черные ножны их мечей, на секиры и копья, на которых покачивались хвосты леопардов, на украшенные языками пламени и молниями из нефрита и червонного золота нагрудные панцири, и его не охватил озноб.

Имперская роскошь пурпурной резиденции, которая, словно остров посреди кипучей столицы, была окружена без­ людными, мощеными просторами, как бы бастионом страха и благоговения, привела Кокса в восторг, но еще больше он восхитился, когда в этот ноябрьский день Цзян провел его по роскошному гостевому дому, что отвели ему одному, и он увидел пристроенную к нему мастерскую: то была копия его лондонской мастерской! Совершенно такое же помещение, как на Шу-лейн. Посланники Цяньлуна, когда он в отчаянии стоял на коленях у гроба Абигайл, заставляя их ждать и ждать, не иначе как сделали наброски, а может быть, даже сняли размеры. Это помещение могли построить и оснастить только по их чертежам. Найдет ли он здесь и супружеское ложе, свое и Фэй? Катафалк Абигайл?

Скопировали? Об этом ему неизвестно, сказал Цзян. И действительно, остальные помещения дома с бамбуковым садом и лотосовым прудом, окаймленным замшелыми камнями, были столь чужды и волшебно прекрасны, как только мог вообразить себе свое жилище английский гость китайского императора.

А мои товарищи? — спросил Кокс. Как они живут за пределами дворцовых стен? И далеко ли отсюда?

Недалеко, отвечал Цзян, не окликнешь, но поблизости. И возле их дома нет лишь лотосов, нет лишь пруда.

Но этого Кокс уже не слышал. Из салона, оклеенного тем­но-красными обоями, через широкую дверь, разрисованную сценами тигриной охоты, он вернулся в мастерскую и, стоя у станка, явно привезенного из Англии, думал об Абигайл. Если у этого станка от него не потребуют чего-нибудь совсем-со­всем другого, то он построит здесь доселе невиданный автомат для Абигайл — дракона, изрыгающего серебряный туман и огонь, или виноградную улитку, наподобие золоченых бронзовых изваяний метровой высоты, какие видел на цоколе внешнего двора.

Абигайл собирала под розовыми кустами на Шу-лейн раковины улиток, раскрашивала и хранила в шкатулке, которую Фэй подарила ей в качестве ларчика для сокровищ. Да, он сделает огромную улитку, которая будет ползать по напольным плитам и стенам дворца, оставляя за собой след из чистого серебра, и удивит здешний двор ничуть не меньше, чем его самого удивил тот факт, что император Китая незрим.

Когда же на другой день Цзян в сопровождении четырех гвардейцев и евнуха вел английского гостя по немногим улочкам и площадям Запретного города, доступным для гостей, — в первую очередь, чтобы указать ему несчетные воображаемые линии, которые никогда, ни в коем случае, нельзя преступать, — и Кокс узнал, что единственным человеком, могущим свободно передвигаться в этом лабиринте незримых линий, был только император, он уже не думал об улитках и драконах, не думал об автоматах. Ведь императору не нужны игрушки. Ему нужны часы. Быть может, часы. Иначе зачем бы он призвал в свой Пурпурный город английского мастера?

Коксу казалось, он понимает, что эти анфилады из огромных дворов и тесно связанных архитектурных сооружений, искусственные водопады, плоские каменные мостики и почти летящие террасы, все сплошь вымеренное и построенное по законам и пропорциям звездного неба, обрамляли упорядоченную вплоть до ударов сердца, вздохов и коленопреклонений придворную жизнь, подобно тому как гравированный корпус объемлет часовой механизм. И в конце прогулки все увиденное вправду представилось ему гигантским каменным часовым механизмом, чье движение обеспечивали не пружины и противовесы, а незримое сердце, вездесущая сила, без которой остановится не только этот механизм, но и само время, — Цяньлун.

Часы. Итак, он предложит императору часы, которые вместе с Мерлином и двумя помощниками построит в этом дворце и поместит механизм в корпус, изображающий улитку, дракона или тигра и сделанный из материала более долговечного, нежели тысячелетия, — несокрушимое животное из платины, стекла, золота и дамасской стали, которое будет не просто отмерять, но пожирать время.

В день разлуки у Ворот Небесного Спокойствия Мерлин и помощники, прощаясь с Коксом, были подавлены, даже испуганы, однако наутро, когда под эскортом гвардейцев в кожаных латах явились к своему мастеру в его согретую большим камином и эмалированными жаровнями мастерскую, пришли в полный восторг. Отведенный им дом действительно оказался оборудован столь же удобно, сколь и дом их хозяина. Холода начали крепчать, и в каждом из пяти тамошних жилых помещений тоже стояли угольные жаровни, за которыми присматривали двое евнухов, да и в здешней мастерской благодаря без­ дымно тлеющим и источающим неведомый аромат древесным угольям было уютнее, чем когда-либо зимой у токарных станков ливерпульской или лондонской мануфактуры.

Ну да, у мастера был лотосовый пруд и розовые кусты во дворе, где пели птицы, однако же дом его товарищей окружал изукрашенную резьбой световую шахту, где плескался фонтан. Никто из них, в том числе и Мерлин, никогда не жил в этакой роскоши.

Здесь надобно разве что следить, сказал серебряник Локвуд, чтобы время бежало не слишком быстро и блаженный сон не закончился слишком рано. А Брадшо, механик по точным работам и второй помощник, поддакнул приятелю: по сравнению с Англией тут сущий рай.

Разве “Кокс и Ко” так уж плохо о вас заботилась? — спросил Мерлин, протягивая Коксу нечто вроде карты города, где ежедневный путь на работу, от дома помощников через Западные ворота до мастерской, отмечала извилистая красная линия. Ну так как? Разве “Кокс и Ко” плохо с вами обращалась?

Но восторги серебряника Арама Локвуда и механика Бальдура Брадшо словно бы успели улетучиться. Они больше не смеялись и пристыженно смотрели на пол, где колонна муравьев с превеликими усилиями старалась затащить в свое жилище и превратить в пропитание свинцово-серую ночную бабочку, которая сопротивлялась уже совсем устало и безнадежно.

Муравьиной колонне, должно быть, предстоял еще долгий путь, потому что лакированный пол был надраен как зеркало и входа под землю нигде не наблюдалось.