Колдовской цветок

Василий Князев НЕЧИСТАЯ СИЛА (Рассказы дяди Ипата)[44]

Посреди необозримого поля высится зеленый, пологий курган, увенчанный белою, стройной березой, грудь-о-грудь с темною, стройной сосной.

Вот что сказывал мне дядя Ипат об этом кургане:

— Было это еще при господах. Перевел барин в новгородские свои поместья целых четыре деревни, а на их место чухну посадил. Арендаторов.

Тяжелое было тогда время. Чухна быстро полюбилась барину, и — было за что: где до чухны болота стояли, зазеленели луга да пашни; где волки, барсучье да медведи, только и живья было, — застукали по стволам топорики, протянулись просеки, застучала телега, рассыпая по рытвинам крупные сосновые поленья.

Хорошо было барину за чухной, да нам накладно. Шаг шагнешь, слово молвишь, — все тебе чухной в очи тычут.

И порешили мы тогда всем миром: с чухной — ни слова, в чухонские деревни — ни ногой. Девкам нашим с чухонскими парнями — не знаться, а ежели придет к нам чухонский парень да накроем, — бей, не робей: весь мир в ответе!

И была у нас тогда одна девка. Авдотья. Девка ладная — белая, здоровая, да и работница, тоже — не из последнего десятка. И слюбилась та девка с чухонским парнем.

Узнали ребята, зачали пытать:

— С кем, мол, Авдотья, по рожьям путаешься? По загуменьям ночи прогуливаешь с кем?

Ни гу-гу девка!

Однако, узнали ребята: и парня как зовут, и где сходятся, и где, следственно, накрыть их можно. (А звали того чухонского парня Карлой. Больно ладно, пес, на скрипке играл, тем и заполонил девку.)

Узнав, — в засаду сели. А сев в засаду, в тую же ночь и накрыли голубчиков, посередь зеленого поля, у глыбокой канавы. Там и порешили с ними. Там и закопали.

И выросла на том месте, на Авдотьиной могиле, береза, а рядом сосна выросла. Стоят посередь зеленого поля, жмутся друг к другу, грудь к груди, будто шепчутся, обнимаючись, Карла с Авдотьей.

Звали того парнишку Гришкой, и ходил он у деда Савелья в подпасках второй год.

Вот однажды погнал он овец к Лисьим Норам, идет, бичом щелкает, да вдруг почудилось ему, будто в лесу овца бячит. Бросил парнишка стадо, пошел в лес: точно, — бячит. Зачал кликать — нейдет.

— Экая, — говорит парнишка, — овца шалая! Ты ее, как добрую какую, кличешь, из лесу вывести хочешь, а она — на вот тебе! Ну да постой: у нас долго не нагуляешь!

Бродит парнишка по лесу, шарит овцу, кличет — нейдет, перестанет кликать, а она тут: и голос подает и листьями сухими шуршит: тут, мол, я, за этим вот бугорочком!

И бродил так парнишка, не много, не мала, — до самой полуночи. А настала полночь, плюнул: где, мол, ее теперь найдешь? Из-за нее, из-за проклятой, все стадо порастеряешь. И то, поди, разбрелось невесть куда: ищи теперь да свищи!

Плюнул парнишка, да и пошел из лесу. Шел, шел… Вышел. Глядит, — село перед ним, все, как есть, огнем залито. Народу — тьма тьмущая. Коней, телег… такой грохот, что не приведи и Господь!

Увидал парнишку народ, обступил, зачал расспрашивать:

— Кто, мол, такой? Чей? Откуда?

Сказал парнишка, — смеются.

— Да ты, мол, врешь, парень!

— Ну, врешь… Стану я врать! Говорю: тютицкой, стало, оно и так!

— Да ты знаешь ли, куда ты попал?

— А куды?

— В Петров град.

— Ну?!

Сомлел парнишка. Петров-от град от них, от Тютицы, без малого, в ста верстах. Статочное ли дело, чтобы этакому парнишке в день, да сто верст сделать? И потом, ходючи по лесу, ни единой дороги не пересечь, ни на единую деревню не наткнуться? По нашим местам таких стоверстных сплошняков и слыхом не слыхано.

— Ну, — говорит парнишка, — прости, народ честной; не иначе, как я на дурной след наткнулся, за им (лесовиком, значит) следом шел!

Так ему и поверили! Питерцы народ дошлый: Питер бока повытер; забрали парнишку, да и отправили в часть.

А оттуда — домой. Этапом.

Истопила тёта Палагея байню, набросала камней раскаленных в кадушку, вымыла пол: готова байня!

Первым пошел дядя Никифор с Ванькой. Вымались. Справилась тёта Палагея, ан — сосед в двери.

— Нельзя ли, мол, и нам вашей баинкой попользоваться?

— Отчего нельзя? Можно.

Пошел сосед. Вымался. Черед — тёты Палагеи.

Пошла тёта Палагея. Идет, крестится; соседа на чем свет костит:

— Тоже, мол, лаком на дармовщинку-то. И как я теперь вымоюсь, по третъему-то зною?!

А в народе бают: первый зной — большаку с сыном, второй зной — хозяйке с дочкой, а третий — ему. Тоже, и Карасиха-баба; кто ее спортил? Была баба — всем бабам баба, а теперь — и взглянуть не на что: щепь щепью!

Пришла тёта Палагея в байню, разделась, моется, а у самой сердце ходуном ходит.

— Пронеси, мол, Никола Милостивец; долго ли до греха-то? Деревня — звона где: на горе, а байня… только и слова, что байня! Встанешь, — в потолок лбом упрешься, сядешь — всю байню займешь. И — темь: глаза выколи!

И чудится тёты Палагеи, что лезет к ней кто-то черный, лохматый, из-под полка.

— Кто там? — кричит тёта Палагея.

Молчит.

— Кто там?.. Говори! — кипятком ошпарю!..

А он как рявкнет, да — на нее!..

Долго ждал бабу дядя Никифор: нейдет!

Пошел в байню, открыл дверь, глядит: лежит тёта Палагея синяя-пресиняя, глаза навыкат, язык черный, в кровь искусан.

— Угорела, — говорит фершал, — баба…

— Угорела… Сам, мотри, не угори! Ни при чем он тут, угар-то. За чем бабонька пошла, то и нашла. Кто по третьему зною один в байню ходит, того, беспременно, нечистая сила задавит. Потому: первый зной — большаку с сыном, второй зной — хозяйке с дочкой, а третий — ему!

…Лежит то нечистое место в лесу, на дороге меж нашей деревней и Нетовской фабрикой. Мужика там прирезали. Платана Михайлова.

На том мест, где порешили с им, крест поставлен и кажную ночь приходят к тому кресту два попа в черных ризах, поют и кадилом машут. А видел тех попов я, дядя Ипат.

Так, парень, и отметь в книжечке.

Загуляли дядя Стяпан с дядей Ипатом в Нетове, у лавошника, Сергей Арефьича, на именинах: до самой, до глубокой полуночи.

Вышли вместях, но на полудороге потерял дядя Ипат дядю Стяпана. То ли вперед ушел дядя Стяпан, то ли позади остался, — кто его знает? Нет дяди Стяпана, и вся недолга!

Пошел дядя Ипат один. Идет, шатается, во весь голос песни поет. Дошел до поворота, повернул, глядь…

— Чур меня, нечистая сила! — Горит на Михайловом кресте свечка, два попа стоят в черных рясах, поют и кадилом машут.

Подошел дядя Ипат поближе, слушает, — поют попы панихиду:

— Упокой, — поют, — Господи, душу раба Твоего, дяди Стяпана!

Свету невзвидел дядя Ипат. Лесом, напрямик, безо всякой дороги, проваливаясь в канавы да ямы, натыкаясь на стволы да изгороди, лётом полетел в деревню. Только и очнулся, как свою избу завидел. Ввалился в сени да и заснул богатырским сном.

Утром встал, — к дяде Стяпану:

— Вертался ли?

— Не, — говорят, — не вертался.

Сбили народ, пошли по нетовской дороге, собак взяли…

И на полуверсте от фабрики, в глыбокой придорожной канаве, нашли труп захлебнувшегося дяди Стяпана.

…Шел я из Намастырьков. Под Илью дело было…

Иду это я, песни играю, и диво мне: куда это Яшка Сухомленской запропал? Вышли вместях, помню: у Михайлова креста закуривали, я еще у него спиц брал… неушто вперед ушел?.. Да нет: не может этого быть!

Прошел я с полверсты, глядь — человек идет.

— Яшка, ты, мол?

— Я, дядя Ипат.

— Куды ж ты, — говорю, запропал, миляга? Я думаю, где Яшка? Куды Яшку черти унесли? А Яшка, — накося: впереди! Обожди, — говорю, — вместях способней.

Пошли вместях. Шли, шли, — конец лесу.

— Ну, — говорю, — Яша, закурим, что ли?

— Закурим, — говорит, — дядя Ипат!

Стали мы закуривать, — что за пропасть? — полкоробка спиц извели, и так-то, и этак-то прилаживались: гаснет огонь, да и все тут!

— Лягим, — говорит Яшка, — в рожь, потому — ветер. При таком ветре закурить, — и ни Боже мой! только, — говорит, — спицам пустая трата!

— Лягим.

Легли.

Только, это, я, парень, стал закуривать, слышу: кличет меня кто-то с дороги.

— Дядя Ипат, а, дядя Ипат!

— Ну?

— С кем это ты разговариваешь?

— С кем? С человеком. А ты кто таков?

— Я? Я-то Гаврила, лесник, а вот приятель-то твой кто?

— Как кто, — говорю, — Яшка Сухомлейской!

— То-то, — говорит, — Яша!.. А ну, засветь спицу, глядь на него: Яшка ли?

Повернулся я к Яшке, ан его… и след простыл!

— Ну, — говорит Гаврила, — иди-ка ты, дядя Ипат, домой. Этот, — говорит, — «Яшка» третьева дни до полуночи меня по болоту водил. Счастлив, — говорит, — твой бог, что на меня напоролись, а то быть бы тебе в канаве!

А Яшка-то, парень, как потерял меня, так в Нетово, стало быть, и вернулся. У того же Сергей Арефьича и заночевал в сарае.

Закрутил Спиркин: семь дней домой глаз не кажет. А дома — жена, дети; все переели.

На осьмой день к вечеру надела Спирчиха улиги[45], да и пошла в Тютицы, к брату:

— Коли, мол, и он не поможет, ложись, Спирчиха, в могилу, да и детей с собой забирай!

Только дошла она до поповой пожни, свернула налево, глядь, а на дороге — волк!

Зубы — оскалены, глаза — свечи!..

Помертвела Спирчиха. Стоит, смотрит на волка, а волк на нее смотрит!..

Долго ли, коротко ли, а отошла баба.

— Э, думает, двум смертям не бывать, одной не миновать. Тута волк, а тама — ребята голодные; что страшнее?

И стала баба забирать влево. Обойду, мол, его стороной.

Только, это, перемахнула она канавку, а волк, — за ней. Сел на тропу, да как завоет!

Баба — на дорогу. Волк — следом…

Баба — направо. Волк — следом…

Баба — вперед: сидит волк, воет, не дает бабе дороги!

— Да что же ты не дерешь меня, проклятый! — кричит баба, — жри! жри!..

Подняла камень, пустила в голову волку. Еще жалобнее завыл волк…

Последнего ума лишилась баба. Бросилась к волку и начала за уши оттаскивать его с дороги…

Не оттащит!

А волк — воет, воет…

Посмотрела ему, невзначай, в очи баба и… бросилась от него бежать! Бежит, а за ней — волк бежит. Остановится, — и волк остановится…

До самой избы проводил волк бабу и всю ночь просидел у ее дверей…

А наутро узнала Спирчиха про великое горе: сгорела Тютища!

И первым погиб брат ее — задохнулся в низкой избе, под рухнувшей на его голову крышей.

А с ним и жена его задохнулась. И — дети.

Никто не спасся!