Кольцо Мерлина

26 Странник

С незапамятных времен через густые леса Европы пролегла тропа, вытоптанная теми, кто нес янтарь на юг к Средиземному морю, и теми, кто доставлял бронзовое оружие и инструменты на север к Балтике.

Там, где пересекались такие торговые пути, возникали города, чтобы исчезнуть, когда надобность в них отпадала. Дома разваливались, а местность вновь зарастала терпеливыми деревьями. Мосты падали в реки, и их не восстанавливали. Снова люди использовали броды, потому что забывали, как делать такие гордые вещи, которыми пользовались древние.

Моря были укрощены, товары перевозили на кораблях, а не на лошадях или спинах людей. Тропа становилась узкой и извилистой. Она никогда не исчезала совсем, потому что находились те, кто предпочитал жить в одиночестве, и всегда были бродяги, которые ходили по тропе, потому что по собственным причинам избегали широких дорог.

В серый декабрьский день один такой бродяга шел на север. Близилась ночь, падал снег. Вокруг раскинулся лес, человек был голоден, он устал и замерз. Где-то впереди выли волки, но он продолжал идти по Янтарной дороге, как будто презирал волков или мало заботился о собственной жизни.

Ничто не указывало, где проходит занесенный снегом путь, но его ноги уверенно находили его, пусть иногда и спотыкались. Он поддерживал себя длинным посохом и шел быстро, хотя и прихрамывая.

Вскоре после наступления темноты, когда вой волков раздавался уже совсем близко, он наткнулся на небольшую поляну с хижиной дровосека. Человек остановился и посмотрел на полосы света, пробивающиеся сквозь ставни. Он стоял так долгое время, решая, идти ли дальше. Завыл волк. Странник устало вздохнул, подошел к двери и постучал.

Мужской голос спросил: "Кто там?" Он не ответил, но терпеливо ждал. Потом снова постучал.

Дверь чуть-чуть приоткрылась, дровосек выглянул, держа в руке топор. Он увидел слегка поклонившегося высокого человека в длинном сером плаще и широкополой серой шляпе, низко опущенной на лоб.

"Что ты хочешь?" Странник ничего не ответил и продолжил молча стоять.

Из-за спины мужчины выглянула хозяйка с ребенком на руках, которого она кормила грудью. За ее юбку цеплялся выводок малышей, которые тоже с любопытством рассматривали незнакомца.

Он поднял голову и посмотрел на нее. Увидев повязку на его правом глазу, она тихо охнула и подтолкнула мужа в спину. Тот нахмурился, тогда она прошептала ему что-то на ухо. Он открыл дверь чуть шире, хотя и не слишком любезно, и сказал: "Прошу, войди и почти мой скромный дом".

Странник молча склонил голову и вошел. Ветер успел задуть за ним немного снега.

Женщина освободила ему местечко у большого камина, согнав детей, и приняла у мужчины посох и верхнюю одежду. Он сел и протянул руки к теплу. Он очень устал, его руки дрожали.

Теперь они увидели, что странник был одет во все серое, от туники и штанов до тяжелых ботинок и чулок с перекрестными подвязками.

Она опустилась перед ним на колени, сняла ботинки, отвязала чулки и принесла овчину, чтобы обернуть его босые ноги. Он прислонился головой к теплым камням и терпеливо подчинился. Его длинные белые волосы, мокрые на плечах, начали парить.

Облачко пара повисло вокруг его головы, и свет, пробивающийся сквозь него, для остальных в комнате казался сияющим венцом. Они глядели на него с благоговением.

В комнате стало выжидающе тихо. Дети смотрели на него во все глаза. Дровосек присел на скамейку, подперев рукой подбородок, и внимательно разглядывал гостя. Он также был глубоко впечатлен.

Женщина сняла котел с плиты, откинула крышку, сунула в него черпак и наполнила миску дымящимся супом. Черпак скребнул по дну котла. Она поставила миску на стол и положила в нее деревянную ложку. Развернула буханку черного хлеба и положила на нее лезвие ножа, чтобы отрезать горбушку. Остановилась, подумала, передвинула нож подальше от края и отрезала ломоть.

Женщина протянула страннику миску: "Ешь".

Он не пошевелился, чтобы взять ее. Его руки были сложены на коленях. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее. Она увидела глубокие борозды боли и смирения на его лице.

"Пожалуйста, ешь", — повторила она и поднесла миску ближе. Его губы пошевелились, но звука не было. Он улыбнулся. Его лицо излучало такую доброту, что у нее перехватило дыхание.

Он попробовал еще раз. Голос был хриплым, как будто он давно не разговаривал. Слова были очень тихими.

"Там осталось для малышей?"

На этот раз именно ей было трудно подобрать слова. "Мы все поели. Не волнуйся за нас. Ты желанный гость здесь".

Она вложила миску ему в руки. Он обхватил миску, но, когда попытался взять ложку, та выскользнула из его пальцев.

Дровосек сказал: "Жена, отведи детей в кровать".

Он взял ложку, сел рядом с серым странником и осторожно покормил его, делая длинные перерывы между каждой ложкой, ломая хлеб и размачивая его, кусочек за кусочком.

Он видел голод не первый раз.

Легкий румянец вернулся на серые щеки странника. Его глаза закрылись сами собой. Дровосек подхватил его, когда тот чуть не упал в огонь, и положил на мягкую овечью шкуру перед камином. Он собирался прикрыть спящего мужчину так же нежно, как любая женщина, когда заметил меч.

Он расстегнул ремень и хотел поставить меч рядом с посохом странника, но остановился. Взвесил его в руке и внимательно осмотрел. Меч был очень тяжелый.

Взглянув поближе, дровосек обнаружил, что в ножны с мечом был залит расплавленный свинец. Вытащить клинок было невозможно, не растопив свинца.

Он прошептал об этом жене, когда они лежали за занавеской в своей кровати. Она кивнула в темноте. Он почувствовал ее теплое дыхание возле уха.

"Конечно", — прошептала она. "Он дал клятву никогда больше никого не убивать и не ранить".

"Откуда ты это знаешь?" — удивленно спросил он, но она не ответила ему, и он посчитал это еще одной загадкой женщин.

Утром вышло солнце, и снег прекратился.

Странника еще раз накормили и собрали в дорогу. На пороге он повернулся и торжественно поднял руку.

"Да будет благословен этот дом и все живущие в нем", — сказал он хриплым голосом, затем быстро наклонился и поднял самого маленького мальчика. Ребенок обнял странника за шею, мужчина прижал его к щеке на мгновение, поцеловал, поставил, повернулся и ушел, не оглядываясь назад.

Семья молча смотрела, как он, прихрамывая, медленно шел по поляне. Это было посещение великого чуда, но еще кое-что чудесное случилось следом.

Прежде чем странник подошел к лесу, с дерева спустился ворон, облетел вокруг него и сел на плечо. Человек поднял руку и погладил птицу. Ворон нежно прислонился головой к его щеке, они вместе пошли дальше и скрылись из виду.

Дровосек и его жена долго глядели им вслед, а затем вопросительно посмотрели друг на друга.

Женщина перекрестилась, поколебалась в сомнении и нерешительно сделала знак Молота.

Ее губы дрогнули.

"Я знаю, что так и должно быть. Я знаю, что мир изменился. Я знаю, что так должно быть лучше, иначе этого не могло бы быть… Но видеть его. Видеть его таким и в таком облике! Почему именно мы должны были дать приют Одину Одноглазому? Как мало мы могли бы дать ему! А он даже ничего не просил!"

Она накинула фартук на голову и зарыдала. Муж крепко обнял ее.

"Да, женщина, времена тяжелые, даже для богов".

Не все, кто встречался ему на пути, принимали Гвальхмая за бездомного бога. Некоторые видели его тем, кем он был — странником со стертыми ногами, идущим к какой-то своей цели. Он приходил без уведомления, он никогда не просил, он редко говорил. Его молчание уважали, в то время такое встречалось часто: паломники или раскаявшиеся грешники нередко принимали обет молчания.

У некоторых он оставался на одну ночь, если предлагался кров, у других гостил месяцами или даже годами, в зависимости от настроения.

Он очень нравился детям, потому что они чувствовали его любовь к ним. Он не мог отвести от них взгляд, особенно от самых маленьких, и они шли к нему, как будто их притягивало магнитом.

Он пас овец; он рубил дрова; он учил фехтованию в знатных домах. В одних замках его считали счастливым гостем, в других — бесполезным бродягой. Он стоял в длинных очередях, когда аббатства кормили бедноту; он рвал салат на берегу реки и ел собственноручно пойманную рыбу. Каким-то образом ему удавалось выживать в долгом пути на север.

Он не торопился, потому что человеку, которому назначена неопределенная встреча с судьбой, нет необходимости спешить.

У него не было попутчиков, кроме ворона. Те, кто видел, как он проходил мимо, с благоговением отмечали их глубокую привязанность друг к другу.

У него не было иного друга в этом долгом путешествии, и с вороном не было нужды разговаривать. И все же он помнил речь. Его разум был переполнен воспоминаниями. Они преследовали его, они утешали его, они приходили к нему как картины ночью или как иллюзии, пока он шагал или сидел, спокойно отдыхая.

Одной из таких картин была сцена в башне Нантского замка. Напротив себя он видел Жиля де Ре, генерал-лейтенанта Бретани, советника короля и маршала Франции, закованного в цепи, как обычный преступник.

Это был приватный разговор, потому что де Ре, хотя его вина не вызывала сомнений и его конец был предрешен, все же имел привилегии своего класса.

В этот момент Гвальхмай не злился на бывшего друга, потому что его собственная вина, пусть и невольная, все же лежала печально на нем, и он чувствовал, что только по чистой прихоти удачи сам он не пребывал в тюрьме.

"Как идет работа?" — спросил де Ре. "Англичане все бегут?"

"Все идет хорошо, милорд", — ответил Гвальхмай. "Ваши усилия принесли добрые плоды. Герцог Бургундии заключил длительный мир с королем и предоставил часть денег на выкуп герцога Орлеанского".

"Орлеан вернулся в свой город? Значит, осуществилась последняя из четырех вещей, что предсказала Дева. Ах! Это хорошие новости".

"Ла Тремуй потерял поддержку короля и получил удар кинжалом в толстый живот. Нет, это, к сожалению, не убило его. Я думаю, у него в запасе еще больше страданий.

Англичан гонят отовсюду. Руан все еще держится, но они потеряли многое другое. Сейчас англичане держат Арфлёр, Кан и Фалез и сильны только в Гиени.

Бастард теперь генерал-лейтенант, а дух армии высок. Король ленив, как всегда, но он начинает шевелиться.

Говорят о новом суде над Девой, но все ожидают, что ничего не выйдет".

"Клянусь алыми цветами ада, процесс будет! Справедливость должна победить для нее! Я поклялся, и я все еще клянусь!

Лэглон, я прошу вас сделать одну вещь, не для меня, а для нее. Не ради дружбы, потому что я знаю, что дружба между нами мертва, но если вы чувствуете себя в долгу за то, что я выкупил вас из тюрьмы Руана, забудьте этот долг. Можете ли вы найти братьев Девы?"

"Странно, что вы об этом сейчас спросили, милорд. На прошлой неделе, герцог Орлеанский передал Пьеру во владение остров Иль-о-Бёф в качестве награды за верную службу. Он поселился там с матерью Изабель".

"Тем лучше. Лэглон, я хотел бы, чтобы вы взяли этот кошелек с золотом и отвезли его матери Девы. Убедите ее использовать золото, чтобы поехать в Рим к Папе и просить его заступничества от имени Девы, чтобы восстановить ее репутацию и реабилитировать ее в глазах людей. Вы возьмете на себя эту миссию и останетесь во Франции, пока дело не будет выполнено?"

"С удовольствием, мой… сеньор! За это я могу вам многое простить!"

Он взял кошелек. Затем снова просунул руку через решетку и пожал руку де Ре. "А вы? Вам что-нибудь нужно? Могу ли я сделать что-нибудь для вас?"

Де Ре слабо улыбнулся. "Здесь мне не нужны деньги. Скоро мне ничего не понадобится, кроме ваших молитв. Я не смею молиться за себя. Мои молитвы не будут услышаны".

Гвальхмай молча взглянул на него. Он сжал руку де Ре с теплотой и сочувствием. Больше сказать было нечего.

Другая картина, которая часто посещала Гвальхмая, была сцена в суде, на котором де Ре был приговорен после его ужасного признания. На первых слушаниях он встретил обвинения с вызовом и бравадой, но, под гнетом множественных свидетельств против, дерзость его растаяла, и он стал таким же смирившимся, каким был в тюрьме. Он слушал судью, не поднимая глаз.

Вдруг он упал на колени, плача и умоляя епископа Нантского снять отлучение от церкви, которое было наложено на него. Епископ, убежденный в подлинности его раскаяния, исполнил его желание.

Барон признал себя полностью виновным.

"То, что я делал, я совершил, руководствуясь фантазиями и желанием познать зло. Я расскажу вам правду, все, что произошло. Я скажу все, как было, хотя знаю, что этого будет достаточно, чтобы приговорить меня к смерти 10 тысяч раз".

И начался страшный рассказ. Убийства, пытки, бесчинства, богохульство, поклонение демонам — он не щадил себя. Его голос дрожал, но он продолжал говорить.

Женщина, возможно, мать одного из убитых детей, пронзительно вскрикнула и упала в обморок. Священники и судьи содрогнулись.

Епископ Нантский поднялся, подошел к распятию, которое висело над скамейкой судей, и своим черным капюшоном закрыл лицо Спасителя.

Де Ре упал на колени, рыдая. "О, Боже, мой искупитель, прости мне мою вину и помилуй меня! Я отрекаюсь от дьявола и всех его дел!"

Он повернулся к ошеломленным и испуганным зрителям.

"Родители тех невинных, которых я жестоко убил, прошу милосердия ваших молитв. Я прошу вас, помолитесь небесам за мое спасение! Я хочу остаться вашим братом во Христе. Простите меня! Простите то зло, которое я вам сделал, как вы сами просите прощения и милости у Бога!"

Иногда Гвальхмай просыпался в ужасе, с колотящимся сердцем, вновь переживая сцену на виселице.

Де Ре, которого казнили первым, вручил душу св. Иакову и св. Михаилу, потому что их заступничества просила при смерти Жанна, его ангел.

Все трое приговоренных были повешены, однако, пока они были еще живы, веревки срезали, а людей бросили заживо в пламя поджидающих костров.

Из трех витых башен черного дыма не вылетел ни один белый голубь.

Но были и более приятные картины и воспоминания, которые Гвальхмай перебирал в памяти, пока брел на север, возвращаясь туда, откуда началось его, казалось бы, бесплодное странствие. Он так и не приблизился к выполнению своей невозможной миссии — передать континент Алата христианскому монарху.

Он утешал себя воспоминаниями.

В них были пышные поля Домреми, где девочка Жанна пасла овец, благоговейно слушала сладкие песни ангелов, бегала, играла и мечтала.

Он шел и размышлял о том, где же она впервые получила благословение от Голосов, и посвятила себя долгу и девственности "до тех пор, пока этого желает Бог". Она мало играла и проказничала, как можно меньше! Как много это о ней говорит!

Вот здесь стояло Дамское древо, ветви которого она вместе с деревенскими ребятишками приходила наряжать в мае в честь фей, весны и радости жизни.

И вот в конце мая, в декабре своей жизни Гвальхмай стоял одиноко с букетиком цветов, наблюдая за бабочками, трепещущими вокруг этого древнего дерева.

А среди них сидел кто-то бледно-зеленый! Только что на ветке была цикада с красным пятном, как вдруг появился томный улыбающийся юноша с лирой за спиной. Этот небрежный, ироничный вид, элегантно выставленная нога — это Хуон!

"Это наша последняя встреча, сэр Орел. Я больше не нужен тебе, а моя королева призывает меня. Я хотел бы обнять тебя, но у тебя в крови железо и на поясе сталь. Это наше прощание".

"Я знаю, что ты был рядом со мной, даже когда я тебя не видел. Я знаю, что ты помогал мне способами, которые я смутно понимаю и не смогу отплатить. Ты действительно должен идти? Есть и другие, кому ты нужен, которые никогда не забудут тебя и твой народ".

"Земля все еще красива, но когда-то она была намного прекраснее. Я последний покидаю ее. Я оставался здесь так долго ради тебя. Астофар будет восхитительным удовольствием, но все же здесь был наш дом!

Сэр Орел, передайте вашему виду, чтобы он выше любых драгоценностей ценил то, что мы вам завещаем. Теперь это Мир человека".

Далекий, слабый, откуда-то высоко доносился ликующий и властный сигнал. Воздух Земли в последний раз ностальгическим эхом отзывался на звук рожков Эльверона.

"Меня зовут, я должен идти. Прощай, друг. Прощай, сэр Орел. Другая идет к тебе в гости".

Как только Хуон отвязал свою лиру, он растаял как туман.

Вместо него кружась поднимался в небо бледно-зеленый мотылек. Издалека, как голос во сне, доносилась эльфийская мелодия, сопровождавшаяся затихающими словами:

"Давай сплетем венок на память,

Свив два побега розмарина.

На Древо фей его повесим.

Какое нам явится диво?"

Он узнал голос. Он свил венок. Он положил его высоко на ветку, и ветер подул сквозь него, рассеивая аромат.

Было тихо. Солнечный свет обрел великолепие. Все казалось новым и прекрасным, как будто мир только что был тронут славой.

Он ощутил самое легкое прикосновение, которое можно себе представить на щеке. Это было похоже на мимолетное движение воздуха от колыхания крыльев бабочки, но еще это было похоже на поцелуй.

Он услышал тихий шепот — или это была только желанная фантазия?

"Дорогой баск!" Слабый запах древесного дыма окутал его.

Тут же от волшебного мгновения не осталось ничего, кроме навязчивого воспоминания о ярком смехе, звоне стали и смелом знамени, свободно плывущем в солнечном свете долгого лета.

Были даты, которые он помнил.

1449. Год триумфа и горьких воспоминаний.

Гвальхмай стоял рядом с генерал-лейтенантом Дюнуа и наблюдал, как английский гарнизон выезжает из Руана и складывает оружие перед сданным городом.

Он не мог отбросить мысль о том, что в этом году здесь, наконец, стояла армия, которая могла бы спасти Жанну. Почему так поздно?

1450. В том году англичане потерпели поражение в Форминьи и снова бежали от французской артиллерии. Это повторилось 17 июня 1452 года, когда их престарелый генерал Талбот был убит в битве при Кастийоне. Гиень погибла, Бордо пал, и Столетняя война подошла к концу.

Англичане, как и предупреждала Дева, потеряли все, что имели во Франции. Там остались только их мертвецы.

1455. Год, к которому стремился де Ре. Долгожданный год. Величайший год для Г вальхмая.

Огромная толпа наполнила собор Нотр-Дам в Париже. Через толпу в собрание медленно и неуклюже шагала старуха, которую под обе руки поддерживали двое сыновей. Она шла, чтобы подать иск, просить справедливости и бросить вызов медлительному королю.

Настроение толпы похоже на дрожжевое тесто, ему для подъема требуется много времени, но было и время, и разговоры, и поиски душ.

Закваска де Ре, наконец, сработала. Его миллионы были потрачены не зря.

Через длинный проход в расступившейся толпе идут трое родственников Жанны. Пришли Жан и Пьер, братья Девы, чтобы свидетельствовать о добродетели и непорочности сестры. А вот и мать, их и ее. После паломничества к римскому папе ее теперь называют Изабель Роме.

Жака д’Арк, отца и мужа, с ними нет. Он умер от разбитого сердца.

Слезы сострадания стоят в глазах зрителей, которые смотрят, как немощная Изабель подходит к группе прелатов, врачей и профессоров, которые должны судить ее прошение. Сердца зрителей задрожали от силы ее голоса, когда она в гневе оттолкнула руки сыновей и осталась одна перед судьями.

Хотя ее и поддерживают папские комиссары, ей очень нелегко смотреть в глаза тем, кто осудил ее дочь, но они и сами дрожат перед ее сверкающими очами. Она откинула назад волосы и траурную вуаль, чтобы они могли ясно видеть ее лицо.

У нее сильное, спокойное, морщинистое лицо трудолюбивой крестьянки — истинной женщины народа, с присущим ей величием и уверенностью, само лицо Франции. В ней Гвальхмай узнает что-то от силы Никки, отваги и решимости Кореники.

Она начинает тихим голосом, который быстро оживляется:

"У меня была дочь, рожденная в законном браке", — тихий всхлип, быстро подавленный. Она останавливается, чтобы набраться сил, и продолжает: "которую я достойно провела через таинства крещения и конфирмации и воспитала в страхе Божьем и уважении к традициям церкви. Насколько позволяли ее возраст и простота ее состояния, ведь она выросла среди полей и пастбищ. Она часто ходила в церковь, каждый месяц после должной исповеди получала таинства евхаристии, несмотря на молодость, и с большой самоотверженностью и пылом отдавала себя постам и молитвам.

В то время господствовали настроения, что люди должны страдать, и она очень жалела людей. И все же, хотя она никогда не думала, не замышляла и не делала ничего, что могло бы увести ее с пути веры или могло бы свидетельствовать против нее, некоторые враги нашли способ привлечь ее к суду.

Несмотря на ее опровержения и мольбы, как молчаливые, так и явные, не дав ей возможности доказать невиновность, в вероломном, жестоком, несправедливом судебном процессе, в котором не было и тени права, они осудили ее отвратительным и преступным образом!"

Она остановилась, ища слов и пошатываясь. Сыновья берут ее под руки, но она снова отталкивает их и продолжает, гордо встречая сочувственный взгляд суда.

Ее голос звенит как обвинительная труба. "И затем они безжалостно убили ее огнем! Прокляв свои души, они нанесли ущерб позора мне, Изабель, и моей семье!"

Исход процесса стал ясен.

Толпа взорвалась. Женщины плакали, мужчины вскакивали и кричали: "Справедливости! Требуем справедливости!" Был чудовищный рев и топот ног.

Однако порядок был восстановлен без особых проблем, и процесс реабилитации продолжился без помех.

Многие дали показания в пользу Девы. Ла Гир и де Ре были оба мертвы, но Д’Олон присутствовал и горячо говорил о своей любимице. Генерал-лейтенант Дюнуа дал показания относительно ее военного мастерства и командования. Д'Алансон, ее "симпатичный герцог", тепло отозвался о ее чести, смелости и милости к побежденным.

Были зачитаны показания сотен людей, которые знали ее как ребенка и свидетельствовали о ее благочестии и добродетельной жизни.

Даже судьи, которые ранее осудили ее, теперь говорили в ее пользу. Оказалось, что после стольких лет они ничего не могли вспомнить против нее, потому что память их часто подводила.

Ее "вопиющий" грех ношения мужской одежды внезапно перестал иметь значение. Теперь оказалось, что это запрещено женщинам только потому, что может послужить соблазном гордости и вседозволенности. Хотя в прежнем приговоре, это был решающий пункт обвинения. Епископ Кошон с таким постоянством и с таким ядом напирал на него, что это, в конце концов, привело к ее смерти.

Шесть месяцев спустя вердикт об оправдании был зачитан публично в Руане, на том самом месте, где стоял роковой костер, и во всех других крупных городах королевства.

Был тот, кто этого не слышал. Епископ Кошон, озлобленный и несчастный человек, давно умер. Собаки не пили его кровь, как когда-то поклялся де Ре, но с ним поступили еще хуже. Его кости были разбиты и брошены в нечистоты разъяренной группой друзей Жанны.

Гвальхмаю было жаль, что Жиль де Ре не мог услышать вердикт.

Именно в этот хороший 1456 год Гвальхмай отправился в путешествие на север. Наконец, его обещание де Ре было выполнено. Теперь он мог свободно идти туда, куда, по словам Кореники, они должны были прийти вместе, чтобы никогда больше не расставаться — в страну льда и огня.