Кому на Руси жить

Глава пятая

Километра два неровно наезженная тележными колесами дорога бежит на подъем, затем начинается пологий спуск и слева вдалеке становится видна речная синь. Должно быть, та же речка, у которой мы с Мишаней голышом очутились.

На речном берегу расположилось селение, действительно большее по размерам покинутой нами деревни, но на громкий статус города ни в коем разе не тянущее.

Не доходя с полкилометра непосредственно до немного обманувшего мои ожидания населенного пункта, вслед за пацаном сворачиваем на развилке налево к речке и видим издалека как к длинному деревянному причалу подходит на шести парах весел низкоосаженная под тяжестью груза большая лодка с опущенным парусом. У причала людно, пахнет гнилью и смолой. Наш проводник уверенно снует между хозяйственными постройками и очень скоро мы находим обнесенный жидким плетнем небольшой прямоугольный рубленый домик с крышей похожей на длинный стог сена и крошечными окошками в стенах. Возле коновязи нервно машут хвостами пять оседланных жеребцов, тявкает в будке собачонка.

Пацан-гонец услужливо отворяет перед нами толстую дощатую дверь. Внутри темновато, но помещение кажется больше, чем представляется снаружи. В дальнем углу рдеет малиновыми углями открытый очаг, рядом на утоптанном до состояния асфальта глиняном полу уложены набитые чем-то мешки и расставлены бочонки, по стенам висят травяные веники и гроздья сушеного разновсячья. Прямо посередке под хитрой конструкцией из черных грубо отесанных балок установлен длинный, массивный стол с лавками. Кроме уже знакомого мне Бура с одного края за ним восседают четверо неизвестных личностей не совсем приветливой наружности ремнями кожанными поверх одежды точно красные комиссары перетянутые. Причем во главе, на самом козырном месте отнюдь не Бур, а какой-то мордатый тип с башкой килограммов на сорок и длинными как у сома толстыми усищами.

Стоим мы с Мишей фактом этим слегка озадаченные.

— Чего застыл, племяш? — насмешливо произносит усатый дядя. — Сам проходи, дружка усаживай. Сначала покушаем, опосля делишки разберем.

Он трижды хлопает в ладоши и повелевает явившемуся точно из-под земли халдею в кожаном переднике поверх льняного балахона запереть входную дверь изнутри и накрывать на стол. По его же кивку мы с Мишей устраиваемся на широкой лавке по правую руку, напротив Бура с дружками.

Усатому красавцу лет пятьдесят с гаком и мне он кого-то смутно напоминает. Сидит на короткой лавочке, въедливо наблюдая, как вокруг стола суетятся две молоденькие девчонки лет по тринадцать в светлых рубахах, юбках до пят, с убранными под серые платки волосами. Через считанные минуты стол тяжелеет от принесенных девчонками посуд с хавчиком и закусью. Сюда же прибывают две огромные медные чаши с какой-то дурманно пахнущей жидкостью, я осмелился предположить — хмельной.

Вот это сервис, думаю, девчухи только сопливые больно, а так очень даже неплохо. Миски медные, горшки глиняные, ложки деревянные, все как полагается. Я как-то бывал в подобном заведении, на тот момент очень богатом. Оно тоже было обставлено в подобном стиле: резное древо, растительная роспись, серебряные кубки, балалайки, медвежьи головы и все такое. Антураж и стиль на высоте, да и посидели мы там в тот раз неплохо…

Не знаю откуда это взялось, но я питал слабость к хорошим ресторанам и хорошей кухне, полагая, что знаю в этом толк. Будь моя воля, заделался бы хозяином какой-никакой забегаловки, привел бы ее в божеский вид и стал руководить в полном душевном равновесии и ладу с окружающим миром. Да взять тот же “Полюс”. Эх, какой бы я там навел порядок, обыватель в очередь ломился!

Впрочем, отвлекся я на свои пустые думки. Если исключить приветственную реплику усатого, то сидим мы в абсолютной тишине. Молодняк, под предводительством Бура зыркает на меня как Ленин на буржуазию. Боярский отпрыск разве что молний глазами не мечет, разбитые губы все время облизывает. Я широко ухмыляюсь веселой мысли, присущей одному моему знакомому, любившему с приятелями задирать на улице мужиков поздоровее — интересно с какого удара он упадет? Жаль поспорить не с кем, но, боюсь, одного хорошего хука с него будет достаточно. Ладно, позже его разъясню, похоже он тоже не против побыковать.

Исчезли обносившие стол девчонки, стало слышно чавканье жующих ртов и возню ложек по тарелкам и бадейкам. Я мысленно махнул рукой на ситуацию и решаю угоститься, зря что-ли приволоклись в такую даль. Эти пусть смотрят, рожи аж позеленели от злости.

Одним махом заливаю в себя целый полулитровый медный кубок слабоалкогольного пойла на основе меда с травами и с удивлением понимаю, что напиться не получится. Мне такой мочи ведра три надо выхлебать, чтоб слегка опьянеть. Я же не верблюд, в натуре! Могли б простого пива подать, чего выпендриваться-то?

Через три минуты становится понятно, что и накушаться, по ходу, не судьба. Если за интерьер и стилизацию я бы выставил этому заведению высший бал с плюсом, то повар получает от меня твердый “кол”. Нельзя кормить людей дурно пахнущей густой как глина гороховой кашей, тремя видами киселя, размоченными в молоке сушеными ягодами, какой-то широколистной травой типа щавеля и комковатой простоквашей в глиняных кружках. Из мясного на столе лишь темные, вареные куски жесткой дичины, не жующейся и не соленой. Пожевав без всякого аппетита серую горбушку невкусного, пресного хлеба, сбрызнутого кислой сметаной, я вконец опечаливаюсь.

У ребят напротив трапеза затягивается. Ну с усачем понятно, такое брюхо набить — вспотеешь, но и молодежь туда же, лопают как в последний раз, аж жилы на лбах повздувались, веслами орудуют как заправские байдарочники. Миша с энтузиазмом разбирает пухлыми пальцами копченого карася, кости под стол сплевывает, кисельком овсяным не брезгует. В детстве на речную рыбу у меня была аллергия, так что карась отпадает сам собой. Взгляды присутствующих тяжелеют, когда я со скучающим видом отстраняюсь от стола и демонстративно скрещиваю на груди руки. Пытаюсь слизать виртуозную технику предотвращения попадания длинных усов в кисель.

Усатый в ответку впился в меня едким прищуром хитрых глаз как начинающий искусствовед в картину Ван Гога. Когда он жует, его щеки смешно потряхиваются в такт челюстям, словно два кожаных мешочка за ниточки дергают, а толстый, широкий нос с крупными грязными порами походит на кусок поролона когда его сжимают и разжимают в руке.

Под его пристальным взором мне неуютно, он, словно, ждет от меня каких-то действий или слов и крайне озодачен моим молчанием.

Наконец, экологически чистый обед подходит к своему логическому завершению — все тарелки, миски, жбанчики и кубки опустели, лица вкушавших розовеют, глаза соловеют. Насытились голуби. По всем признакам сейчас должна начаться вторая часть Марлезонского балета и меня станут склонять к подвигу.

Моим догадкам через минуту дает подтверждение глава собрания. Щекотряс смачно отрыгнул, отодвинул от себя пустую тарелку с болтающейся в ней мокрой ложкой. Оглядел сытым взором избавленный от яств стол. И только собрался исторгнуть из себя какие-то слова, как я непочтительно его прерываю:

— Вообще-то, — говорю, — неплохо бы для начала представиться. Меня Андрюхой зовут.

Рваный аж подпрыгнул и в бок меня локтем тычет.

— Этого я знаю, — на Бура киваю, — а остальных впервой вижу. Вот ты, уважаемый, кто такой? До степенных лет дотянул, а вежливости не научился? То, что вы все из леса не оправдание. Меня, например, мама учила с незнакомыми мужиками не разговаривать, не есть, не пить, за ручку не ходить. Кто ж знает, какие там у вас наклонности нехорошие имеются. А вы, мало того, что не знакомые, еще и рожи ваши мне очень не нравятся, прямо не знаю что и делать.

Тишина как у Дракулы в гробу.

Усатый медленно встает, с шумом роняя свою лавку. Руки на пузе складывает, большие пальцы под пояс засовывает.

— Больно ты дерзок для татя неумытого! — рокочет. — Мне ведь только взгляд кинуть и не будет тебя!

Черт, “Оскара” в студию! Старина Станиславский тут бы во весь голос завопил: «Верю!»

— Не будет меня, — говорю спокойно, — не будет и серебра, вот Головач огорчится. Ты, дядь, лучше сядь и начни все сначала, причиндалами мы потом померяемся, когда дело сделаем, лады? Я очень хочу получить десятую долю как мне было обещано и наизнанку вывернусь лишь бы прижиться при боярском дворе. Если вы пропустили мимо ушей, то, что говорил всем и своему дядюшке в частности Овдей, — на вконец обалдевшего Мишу киваю, — то напоминаю: амнезия у нас, не помним мы ничегошеньки, хоть режьте, поэтому желаем, чтобы все формальности были соблюдены. Если усек — можешь начинать.

Я затыкаюсь и клею на лицо обезоруживающую улыбку.

Слышно как снаружи стучат пятками по дощатому причалу грузчики, жужжит где-то шмель, тренькнул склянками в глубине корчмы испуганный халдей.

Подобно синему киту усач с шумом выпускает из надутой груди воздух. Опускается на услужливо подставленную Буром скамейку и заявляет, что он, дескать, единоутробный брат боярина Головача Минай и не знать этого просто стыдно.

— Тоже — боярин? — спрашиваю.

— Нет, — говорит, — пока…

Дальше подрастративший спесь Минай рассказывает, что рядышком с Буром сидит еще один сын Головача — Завид (а я бы и не сказал, что они родные, Бур — темный, кареглазый, этот — белобрысый, рябенький). С Завидом сидят молодые воины Кульма и Протас, им всем полностью доверяет сам Головач и я, стало быть, обязан. Корчмаря зовут Кулей и он тоже свой в доску.

Отодвинули, значит, Бурушку от командования, это явно не добавило ему дружелюбности, сидит и неприязненно так на дядю косится. Миная это нисколько не колышет, он уже пришел в себя от моей наглости и вновь почувствовал себя хозяином положения.

Собственно, план изъятия серебра у незаконных владельцев у них жиденький и его я уже слышал от Миши. Если бы я действительно собирался возвращаться в разбойничью банду и искать сокровища, у меня возникло бы несколько вопросов. Два самых главных я решил все же задать, чтобы явить свою заинтересованность.

— Как — спрашиваю, — мне попасть к тем разбойникам, если я даже не знаю, то есть — не помню где их искать? И еще: что если серебро уже разделено по долям среди участников налета? Как мне прикажете его собирать?

Минай снисходительно ухмыляется и говорит, что не нужно никого искать — сами найдут, стоит потереться в людных городских местах, таких как торг для примера. Если сразу нож в бок не сунут, почитай полдела сделано.

Ко второму пункту моих замечаний братец боярина отнесся вовсе легкомысленно и предложил мне проявить смекалку на месте, разрешил даже перерезать поголовно всю разбойничью шайку во главе с атаманом, но серебришко добыть.

Я соглашаюсь. Смекалку, так смекалку, чего тут непонятного? Минай продолжает говорить, но факт наличия у причала большой лодки начинает занимать мое внимание больше, чем его трескотня. Я принимаюсь быстро соображать как попасть на эту или какую другую лодку, с кем договориться, чтобы сдернуть отсюда по воде. Могут запросить и наверняка запросят денег. Спросить с этих аванс? Не дадут, я б не дал… Так, что еще? Торг? Торг это же не что иное как рынок, базар? Добраться до городского рынка? Потрясти местных жиганов, если они там водятся. Денег можно надыбать у Миши, ведь у Овдея дома точняк кой-какие нычки есть.

Начинаю ерзать от нетерпения, хочу поскорее отправиться к причалу. Рваный взглядом спрашивает в чем дело, я киваю — потом, мол. Так же рассеянно я поддакиваю словоизлияниям Миная, уже совсем их не воспринимая.

Под конец Минай разрешает мне сегодня отдохнуть, семь отведенных дней возьмут свой отсчет с завтрашнего утра. Неугомонный Бур предлагает приставить ко мне человека для догляду.

— Зачем? — жмет плечами Минай. — Его жизнь в его же руках да и подозрений меньше. Хочет жить как человек, а не по лесам клещей да комаров кормить — пущай повертится.

Оставшийся непонятым обиженный Бур с братом и сотоварищами покидает корчму. Минай смотрит им вослед с усмешкой.

— Щенки, — говорит с презрением. — Вот кого бы послать добро возвращать.

Здесь не могу с ним не согласиться. Он перестает улыбаться и разом темнеет лицом, обдумывая что-то.

Я понимаю, что нелепая сходка завершена. Не благодаря за обед, тяну Рваного на выход. У дверей Минай, отечески подтолкнув Мишу вперед, придерживает меня за локоть. Из горячего шепота в ухо узнаю, что брат боярина Головача с удовольствием доплатил бы от себя если я расправлюсь с главарем разбойной шайки и ее членами. Я обещаю приложить для этого максимум усилий и спешу откланяться.

Тащу Рваного к причалу. Лодки там, конечно, уже нет. Ловлю патлатого босого мужичка в коротких портах типа бриджей. Морда усталая, голая спина потная и грязная. Спрашиваю куда подевалась лодка, отвечает, что разгрузили, назад ушла, завтра утром еще две придут. Лодки тут есть и свои, поменьше, но, ежели платы нет, никто не повезет даже на расстояние плевка.

Делюсь с Мишей своими прикидками где разжиться бабками. Он говорит, что надо потрясти мать Овдея, ибо сам пока не в теме где хранится семейная кубышка.

Мы еще немного поболтались по заросшему камышом и осокой берегу. Привязанных к колышкам лодок насчитали с десяток. И захочешь не возьмешь — весел нету, противоугонка, однако…

На обратном пути в деревню нас по-очереди обгоняют две порожние телеги. Возницы предлагают подвезти, но мы отказываемся — что на своих двоих пехать, что с такой скоростью и комфортом ехать — без особой разницы.

Снова приходим к дому Овдея. Во дворе нас встречает его мать — тетка рухнувшая в прошлый раз в обморок. Встречает довольно приветливо, ласково, я б сказал, все Овдеюшка да Овдеюшка, мне улыбается как своему…

Я же как оборотень на луну чуть не завыл на поползший невесть откуда, рубящий с ног запах готовящегося шашлыка, по-собачьи заворошил носом.

Никогда еще не видел у Рваного такой хитрой физиономии. Он, видите ли, предполагал, что моя нежная сущность воспротивится приему столь неказистой и непривычной пищи. Поэтому к нашему приходу распорядился забить и зажарить кабанчика. Собственно, свинтуса умертвили намного раньше, еще утром, а вот готовить начали едва завидев нас пылящих за околицей.

Как истинный приверженец нормальной мужской еды насилу сдерживаю благодарную слезу. Второй сюрприз ждет меня в доме.

— Ничего себе не натер? — спрашивает Миша, протягивая стопку сложенной белой ткани. — Надевай.

Это нательная нижняя короткая рубаха и штанцы по щиколотку.

— Портной весь день шил? — спрашиваю.

Рваный загадочно улыбается. Я надеваю только кальсоны, как я их втихаря прозвал — жарко для двойной рубахи.

Потом до заката мы с ним сидим вдвоем во дворе на лавке под окнами. Трескаем отлично пропеченное, недосоленное мясо, запиваем квасом. Вполголоса вспоминаем былое, смеемся, грустим, обещаем. Миша, что характерно, ни словом больше не упоминает прошлое и древнюю Русь. Вот и славно, думаю, завтра мы отсюда свалим…

— Ты спать где предпочитаешь? — спрашивает Миша, когда темнеет.

— Какие варианты?

— Не много вариантов: со мной в доме, либо на сеновале.

Соглашаюсь на сеновал. От подушки и покрывала отказываюсь Духотища такая, что в пору голым спать, замерзну — в сено зароюсь.

Сеновал находится как раз над той конюшней, где я валялся связанный. Миша показал приделанную под выступающим свесом крыши лестницу, ведущую наверх к квадратной дверце на длинных, кованых петлях.

— Спокойной ночи, — говорю устало и лезу спать.

Пространство под крышей на две трети оказалось забито прошлогодним, но все еще ароматным сеном, мягким, как взбитая перина. Я забиваюсь в дальний угол, сооружаю нечто похожее на подушку, стаскиваю сапоги и укладываюсь в шуршащее, уютное лежбище. Ночь бы простоять, а утром видно будет. Ноги надо отсюда делать пока не поздно, с психами поведешься — сам психом станешь.

Становится тихо. С темнотой приходят комары. Сотни комаров. Их противный, нудный вой мертвого из могилы поднимет. Ладно бы кусали молча, нет, выть им надо, тварям! Поначалу я пытаюсь с ними бороться, излупил себе все щеки и лоб, прихлопнул десятка три, но меньше их не становится. Как в сказке, вместо одной отрубленной головы у Горыныча отрастало сразу три, так и тут за одного убитого мною комара мигом слетается мстить еще пятеро. Откуда они прут? Оказалось, я не закрыл за собой дверь, пришлось вставать и ползти к выходу, эдак они меня к утру обглодают. Волки, а не комары.

Дохнув ночного воздуха из открытого дверного проема, я внезапно захотел отлить. Лезу в полной темноте по лесенке вниз. Далеко отходить не стал, в таком мраке ноги можно переломать. Надудонил прямо под нижний венец конюшенного сруба, завязываю веревочки сначала на кальсонах, потом на портках и в свою берлогу обратно карабкаюсь. Ногами на третьей перекладине, слышу за спиной тихие звуки. Замираю и слегка пригибаюсь, силясь что-то рассмотреть. На темном ночном фоне кажется какое-то движение еще более черного пятна возле кустов у границы подворья. Раздается резкий выдох, за ним свист летящего предмета. Голая ступня неожиданно срывается с перекладины, кратковременно повисаю на руках. Что-то с глухим звуком бьется в бревна ровно в том месте, где секунду назад была моя шея. Раздается треск ломаемых веток кустарника и топот убегающих ног.

Расшатав за за край, вынимаю из бревна недлинный нож без рукояти и с безумно колотящимся сердцем спешу скрыться за дверью на сеновале. Там меняю дислокацию: прячусь в сене возле выхода.

Нехорошо складывается. Неблагоприятно для моей обожаемой персоны. Я так понимаю, кто-то наладился меня кончать. Не в открытую, а вот так, исподтишка. Гнус все этот, старшенький боярчик, не иначе. Теперь я в ловушке, но у меня есть нож, первый, кто сунется, сильно об этом пожалеет.