Конечная остановка: Меркурий

11

Таблетки с пивом кончились и уже перешел на таблетки с джином и тоником, глядя, как голубенькие мерцающие ниточки тают, а над нами лениво проползает марево. Оно было похоже на время, которое, освобождаясь из вражеского плена, на радостях поглощает растолстевшее пространство. А когда основательно обглодало его, то голубые ниточки совсем погасли. Вдобавок сквозь рассасывающееся марево проступили столь приятные ныне глазу очертания горы Череп. Оказались мы ровно на том месте, от которого двигались трое суток.

А потом мы наконец двинулись в путь – перед горой Череп свернем налево, затем протиснемся по краюшку каньона Канон, и отважно рванем через низину Шабашкин Суп.

В той самой низине я чуть ли не треть пути перся впереди вездехода, как бурлак на трогательной картине известного художника Репина. Впрочем, художник картину выдумал, а я видел настоящие фотки, как голландская бабка тащит парусник по каналу. Короче, бежал на мокроступах впереди брони и определял собственным телом, где тут есть дорога, а где – жадная меркурианская трясина.

Когда мы с Шабашкиного Супа выбрались, я быстренько прописался в кабине, и со словами «друзья познаются в еде» накинулся на праздничный стол: цыпленок табака в пилюлях и борщ-порошок. Но не успел такой сомнительный обед расщепиться в моем желудке, как нас попытался продырявить кумулятивным боеприпасом какой-то свинтус.

Я только успел крикнуть: "Мать его за ногу", а вот Шошана своим собачьим нюхом загодя учуяла готовящееся покушение, вернее заметила искусственность в естественном пейзаже. Она вовремя поставила вездеход на задние паучьи лапки, поэтому кумулятивный боеприпас просвистел под днищем. Оправившись, я застрочил по врагу из массивного бортового плазмобоя.

Среди дымных фонтанчиков – там пучки плазмы обжаривали камни – мелькнула зеркалящая поверхность какой-то машины и тут же исчезла. Когда корпус нашего вездехода из вздыбленного положения опустился на грунт, то выяснилось одно пренеприятное обстоятельство – выстрела было два. Второй вывел из строя приводы двух колес.

– Шоша, враг прячется в расселине. Небось, думает, что мы побоимся за ним туда сходить. Правильно думает, мы боимся. Да только если мы не снимем с его машины недостающие теперь приводы, то барахтаться нашему дружному экипажу осталось недолго. Так что я пойду пообщаюсь.

– Ты что, не доверяешь мне после всего? – как бы между прочим уточнила Шошана.

– Электроприводы умею демонтировать только я. Кроме того, если один вляпается в историю, то должен быть другой, который придет ему на выручку. Об этом во всех романах напачкано.

Грунт здесь был по-особому дерьмовый. Даже в мокроступах нога утопала чуть ли не по колено, создавая впечатление, что шагаешь по свежей овсяной каше. Раза три я плюхнулся в нее, вымазался, облип трухой, зато внешне почти слился с местностью. Наконец, добрался до расселины, а фактически до ущелья. Противоположный склон метрах в двадцати, хоть и бугристый он, ховаться там вездеходу негде. А все равно зуб даю на вырывание, что вражеский трактор где-то здесь. Ведь никто никуда по равнине не удирал.

И тут башка сварила идею. У ущелья есть дно. У всех ущелий оно имеется. Только здесь дно закидано многометровым слоем густой трухи. Сдается мне – совершив очередное преступление, злодеи ныряют на дно и ждут момента, когда можно снова.

Мой взгляд посвежел и я заметил яму на поверхности трухи – там будто великан по нужде присел. Я принялся аккуратно спускаться по склону. Тут из трухи, как раз в районе ямки, словно башка какого-то длинношеего монстра выбралась труба перископа и стала обводить окрестности пристальным взором. Играть в гляделки я побоялся и выбрал самый сомнительный вариант.

Я скатился по склону вниз. Вполне бесшабашно. Думал, что замаскируюсь, спрячусь с головой в рыхлятине, но не забуду уцепиться за твердую поверхность склона. Однако, едва погрузился в труху, как ноги перестали держаться на тверди и соскользнули с камня. Я понял, что склон тут загибается в противоположную от меня сторону, зона трухлявости уходит под него, а также вниз, причем неизвестно на какую глубину. Заодно скала стала крошиться под моими пальцами. Не успел я чего-либо предпринять и что-то особенно мудрое сообразить, как сорвался с загогулины скального выступа. И стал погружаться. Меня засасывало и вниз, и вбок, не встречая моего особого сопротивления. Наконец, я застрял в какой-то щели. Напоминающей ту скальную выемку, в которую древние закладывали уважаемые мумии больших начальников. Что и говорить, заживо погребен. Наверху скала, причем многометровая, сбоку дыра, через которую меня втолкнуло в щель, а за ней толстой слой трухи и пыли.

Приплыли – Шошане даже и не догадаться будет, куда меня утянуло. Впрочем, и знай она, где я похоронен, все равно выцарапать меня никаких возможностей не представится. А кислорода на два часа. А еды на двое суток. Но через пару суток я вряд ли захочу покушать.

Для начала лучше немного расслабиться, попробовать и в столь неприглядном месте улечься поудобнее, в позе трупа. Тьфу, опять труп. Лучше вспомнить кроватку в "Мамальфее". Четвертушка века ухнула в прорву, а я отлично ее помню. Она нам маму заменяла. В пять лет уже было достаточно поводов для нервотрепки, хватало кулачных поединков, а заляжешь в нее, скуля от синяков и... Мягкий мерцающий свет, воздух с меняющимися травяными ароматами, легкое дрожание постельки и голос ласковый, ласковый, с земным акцентом. "Спи, моя радость, усни..." и все такое. Мне с тех пор все голоса неласковыми кажутся.

На какое-то время дремота – очень сладкая дремота – чуть не поглотила меня. Но некий внутренний зуд (не спи, покойником станешь) удержал мое, с позволения сказать, сознание от усыпания. А потом внутри меня что-то зарезонировало с тихими колебаниям скалы. Я это не сразу понял. Вначале просто показалось, что по организму ползают стайки разнокалиберных, но все же мелких мурашек. Зудежно, щекотно.

Однако, немного погодя разобрался, что скала похожа на вибрирующий студень с ниточками пульсаций. А эти пульсы словно ниточки пробегают сквозь меня. Скала была куда живее, чем казалось на первый взгляд. В ней имелись всякие пульсации: и очень подвижные, готовые разорваться, и будто раздувающие ее, и похожие на мягкие переливы, и медленные вибрации долготерпения, которые как бы скрепляли камень, не давая ему стать трухой. Этим колебаниям стали отвечать и "подмахивать" мои полюса, которые, гудя вибрациями, все больше давали о себе знать. Я имел дело с иномирьем, миром, подстилающим нашему. Он был глубже молекул, атомов, субнуклонов. В этом иномирье, в какой-то глубине, я состоял из того же, что и скала. Мы были как муж и жена в каком-то смысле. (Только не посчитайте меня за тех извращенцев, которые вступают в законный брак с предметами, даже такими эстетически законченными как роботессы.)

И внезапно подтвердилась древняя мудрость: чтобы хорошо жить, надо уметь вертеться.

Я опять почувствовал себя человеком-юлой. Из полюсов моего тела вырвались вихри. Вихри расплывались все больше и немного погодя стали быстро плывущими клубами напряженного тумана.

Я ощутил соколебания со скалой, и, увы, – мне стыдно и я горжусь своей стыдобой – некий вид соития с ней... Если выберусь, подумал я, обязательно сделаю детскую надпись на камне: "Терентий + Скала = любовь да траханье". Она, как пылесос, ласково втянула меня, я распределился в ней, во всех ее внутренних и внешних изгибах. Что говорится, лучше нету того света.

Да, я мог уже сделать любовное признание. Скала была теперь для меня не тупой твердыней, а посекундно меняющей очертания зыбкой туманностью. Очень симпатичной туманностью с несколькими полюсами напряженности, которые так приятно щекотали меня со всех сторон. Однако в тумане нашего единения объявились совершенно посторонние малоприятные пульсации. Очень простенькие, почти механические. Кто их посмел источать?

Тонкие волокна моих пульсаций оплели чуждые вибрации. Я импульсивно устремился вдоль получившегося проводника, полетел как стрекоза на мерцающих крылышках. А в реальности, резво разгребая труху, пополз вглубь скальной трещины, в противоположную сторону от дыры, через которую я в нее попал.

Неприятные пульсации четко вели меня к соцветию пятен в туманности скалы, которые выделялись своей грубо жужжащей наэлектризованностью.

Потом зрение мое переключилось из мира полюсов и пульсаций в наш обычный-сермяжный. Опаньки! Я уже в пещере. Типа гараж. А в нем стоит байк-вездеход.

Когда я стал пробираться к байку, чтобы незаметно затрофеить его, он двинулся вперед, а гараж превратился в тоннель. Тут я быстро врубился – из пещеры на поверхность тянется кишка, наполненная металлорганическим гелем. В нужный момент под влиянием электромагнитного импульса гель меняет свое аморфное, сопливое состояние на самое что ни на есть жесткое, отчего кишка становится крепкой трубой.

Байк-вездеход промчался по тоннелю-кишке, выскочил из «ануса» и стал карабкаться на склон ущелья. Я несся следом с такой скоростью, будто у меня в штаны было наложено много динамита и кто-то поднес фитиль. Но по дороге сообразил, что не успеваю, сейчас тоннель закроется. А запасе только ракетница с одной управляемой ракетой.

О, чудное мгновение! Подбитый байк-вездеход перевернулся и пустил дымок. Когда я подскочил, его люк раскрылся и оттуда вместе с клубами пара выпростался мужик. Я навел на него пустую ракетницу, он, словно от удивления, выронил свой плазмобой, который мигом перекочевал ко мне.

– Ты зачем стрелял по моему вездеходу, дурной? – стал допрашивать я. – Заказ имеешь на мою персону или по всем так палишь?

– Какой заказ? Живу я этим, тут ведь регулярно кто-нибудь проезжает. Двух пропущу, третьего проработаю.

– В общем, честный разбойник. Прекрасный пример для юношества. Ладно, двигай, мне за автогеном пора, приводы сниму с твоего байка. Он ведь тебе больше не понадобится. Так что, попрошу вперед, только без резких движений, они меня очень нервируют.

Захваченный в плен бандос стал послушно карабкаться вверх. За ним с пыхтеньем – я. Когда до края обрыва оставалось меньше метра, он вдруг поскользнулся и поехал на животе вниз по склону. В тот момент, когда его сапог оказался – если прочертить нормаль к поверхности – на уровне моего шлема, пленник запаял мне каблуком по чайнику. Сообразно силе пинка, я был брошен в никуда. Руки оторвались от камня, тело выписало дугу большого круга градусов в двести. После чего я ухнул вниз по склону, но резко выкинув вперед раскоряченные пальцы, смог затормозить. Пока я этим занимался, бандос выдирал оказавшийся у меня под боком плазмобой. Когда мне удалось привстать, упершись ногами в какой-то уступ – оружие оказалось в руках счастливого соперника. Ах, зачем я не захватил с собой лазерного ножика – думал, что помешает, а ведь помог бы.

Сопернику повредило лишь то, что он находился слишком близко от меня, причем в неустойчивой позе. Поэтому он не сразу развернул в мою сторону метровый ствол. Пока разворачивал, я поймал дуло рукой и опять-таки отвел в сторонку. А разбойник по инерции мышления выстрелил, отчего был отдачей опрокинут на склон, по которому еще и съехал вниз. На этот раз его шлем оказался близко к моей руке, та случайно подхватила каменюгу – если точнее, кусок свинца – и сыграла по его забралу. Вообще-то эта стекляшка делается из очень прочного сплава, однако по моей руке как по шлангу пробежала пульсация от одного из полюсов. Короче, забрало треснуло и разлетелось.

Не в первый раз я видел, как кончаются люди, столкнувшись один на один с разреженной атмосферой Меркурия. Как, налившись кровью, лопаются глаза, как сочится сукровица сквозь кожу, которая вскоре трескается, будто кожура гнилого фрукта. И пусть бандос был стопроцентным гадом, я бы рискнул ему помочь, имейся хоть какая возможность. Ведь кодекс кшатрия рекомендует (но все-таки не обязывает) лишать врага жизни наиболее благородным образом. Но возможность отсутствовала. Впрочем, пострадавший почти мгновенно расстался с сознанием. Я и себе такого хочу. Это лучше, чем попасть на обед в виде блюда некоторым муташкам, которые вкушают плоть своих сограждан. И не ради полового удовлетворения, как земные садисты – наши людоеды в этом отношении невинны. Им просто нужны гормоны и витамины, что имеются лишь в живой громко кричащей еде.

После такого неприятного инцидента я поспешил вверх по склону и, перевалившись через его край, почти бегом направился к родной машине – из-за нехватки кислорода уже звон в ушах. Влетаю в кабину, а Шошаны нет там. Ну и сюрприз. Я сунул в ребризер новую плитку кислорода и отправился искать товарища. Или товарку, не знаю, как правильно выразиться. Лишь бы ей не сверзиться в эту труху.

А нашел я ее возле того мертвого бандоса. У него замерзшее месиво вместо лица, а она сидит рядышком.

– Шошка, уж не принимаешь ли ты его за меня?

– У него даже Анима не откликается... А ты сволочь, любитель приключений сраный, – выговаривает она искренне, впервые с некоторым чувством.

Но вижу, выговор выговором, а автогеном она аккуратно уже два электропривода срезала. Ладно, чего с них, фемов, взять, они же машинообразные.

Когда мы тело невезучего бандоса, раскачав, предали трухе, и закончили замену электроприводов, и вернулись в рубку, то так уютно стало, что я даже зажмурился от удовольствия. Что твой котяра. Растворил себе таблетку ирландского виски, из заначки достал лучшего марсианского табака, забил косячок, затянулся. Шошанка села на палубу, облокотившись спиной на бортик моего кресла, а коленки обхватив руками – ну прямо семейная картинка. Тут я у нее все-таки поинтересовался.

– Ты как-то изменилась последнее время.

– И это напрягает, – подхватила она. – То, как я сейчас себя веду, – это не фемское поведение.

– Еще бы. Ты очеловечилась. Отчасти. Может, потому что мы с тобой ведем совместное хозяйство, как испокон веку, как сто и тысячу лет назад заведено было. Кстати, ты отлично готовишь, в смысле растворяешь пищевые таблетки. И ты можешь на меня положиться.

Я опустился рядом с ней на палубу и, чего-то вдруг осмелев, приобнял фемку за плечи. Нормально, есть контакт! Тогда еще один шажок вперед.

– Не бей меня, Шошана, пожалуйста, в челюсть после того, что я сейчас сделаю.

Для начала она промолчала. Полумрак скрадывал резкость ее черт, а может они мне уже не казались такими резкими. Я погладил ее стриженный затылок, волосы были жесткие, колючие – впечатление такое, что приголубил ежика – но в ладонь приходило тепло. И я рискнул – приложился, как следует, к ее губам. По краям они были жесткие, но в середке и вглубь мягкие, даже ласковые. Секунд через десять она меня отпихнула.

– В челюсть бить не буду, но по кадыку могу запаять, противогендерная ты особь. На мой взгляд, всё это – половое извращение.

– То, чем мы с тобой сейчас занимаемся, вполне легитимно и имеет долгую историю. Так было всегда, чтобы там ни плели фемы.

Я просунул руку ей под куртку. Это был ответственный момент. Ситуация казалась практически смертельной. Я невольно вспомнил картинки из книжки – мускулистые самки разных насекомых: богомолов, скорпионов и прочих вредных тварей пожирают без зазрения совести своих хиленьких дружков. Иногда прямо после признания в любви. Одна моя рука была занята, другая прижата к боковушке кресла. Фемка же двумя своими (вполне свободными и умелыми) руками могла бы мне мигом свернуть голову, как курице, или резким тычком расплескать живот. Действительно, на какой-то момент она напряглась, я почувствовал ее необъемистые, однако стальные мускулы, но потом напряжение ушло.

Шошана признала за мной право, у таких дев-воительниц это означает, что она посчитала себя проигравшей какое-то сражение. Кожа у нее была гладкая и прохладная, а известные выпуклости все же больше, чем казалось при наружном осмотре. Я, стараясь не делать резких движений, стянул с нас двоих лишнюю одежку. В общем, выяснилось, что она – ладная деваха. Ножки-ножницы, как у куклы Барби, талию будто затянули изо всех сил невидимым ремешком. Пальчики ее мне всегда в кайф были – длинные и узкие, такими не только душить, но и ласкать удобно.

И в самом главном деле Шошана отчасти разбиралась – может, потому что хорошо знала анатомию. Однако проявляла она в этом деле известные принципы. Никаких излишеств – так, наверное, ведут себя царицы и валькирии.

– Однако, как сказали бы синоптики, зафиксировано выпадение греха, годовой нормы для этой местности, – подытожил я.

После столь тесного времяпровождения я изрядно повеселел, а она, пожалуй, помрачнела.

– У тебя такой вид, Шоша, будто ты собираешься посетить венеролога или уйти от своих фемов в декрет. Что касается первого, то я, как любой приличный полицейский, проверяюсь на инфекции бесплатно каждый день. И от второго варианта не трепещи. Даже если мы заведем эмбриончика, его вырастят добрые аисты в пробирочке, когда мы, конечно, заплатим. Радуйся, я – твой.

Но она не сказала: "А я твоя", она призналась совсем в другом.

– Ты меня подавляешь. И мне это не нравится. Подавляешь отнюдь не физически и даже не умственно. Понимаешь, все фемы соединяются меж собой с помощью нескольких центров симметрии. Так вот одно важное соединение сейчас утрачено, и затухание синхронной пульсации – это такой канал связи – происходит именно из-за тебя.

– Подумаешь, одним соединением стало меньше. Без твоих симметрий тоже жить можно, причем припеваючи. Если тебе покажут на дверь в твоем родном коллективе, придешь трудиться на пару со мной в полиции. Если меня, а заодно и тебя, выпрут без выходного пособия из полиции, переквалифицируемся в старатели. Поднакопим деньжат – по-моему, у нас это получится, если подрабатывать иногда на большой дороге – плюнем на этот сраный Меркурий и поселимся где-нибудь на Марсе, на худой конец, на Ганимеде. Знаешь, какие там пейзажи...

– Ты балбес непонятливый или артист, умело придуривающийся? Мне или на Меркурии жить, в системе всех необходимых мне симметрий, или нигде.

– Ладно, Меркурий не сраный, а весьма милый, особенно в хорошую погоду. Он мне тоже очень нравится. Я его, между прочим, уважаю – он маленький да удаленький. Вернемся в Скиапарелли, найдем бабку-знахарку, она тебе все симметрии мигом наладит. Если даже не желаешь отрываться от своего коллектива, будем просто встречаться. Ходить вместе в кино на утренние сеансы, на елку, целоваться украдкой в темных дурно пахнущих углах вроде мусороперерабатывающего завода.