Конечно, кровь (СИ)

п.3.; г.2; ч.2

И ушёл в пищеблок готовить пару кружек крепчайшего напитка. После чего, стараясь не смотреть на торчащее из-под халата колено (да и в карие глаза, буду честен, тоже), начал рассказывать.

Без «многозначительных пауз», туманных намёков, прибауток, попыток казаться остроумным (хотя очень хотелось), риторических вопросов и слишком сложных слов.

Я рассказал ей про Тиам, насколько его познал.

Про мёртвую пустыню и гигантские заброшенные постройки, про суровые немногословные племена и их загадочные ритуалы. Про Юдайна-Сити, его бурлящие кварталы и районы, их необычное обустройство и социальные лабиринты, многочисленные опасности и щедрые дары (первых оказалось значительно больше). Про бесконечно далёкие отсюда Ченчу-Гар и Аркидополис, о которых и сам знал едва ли больше названий.

Про Двоепервую Стаю и Когане-Но, про малопонятных служителей ещё более малопонятных культов и священных уличных коров. Про искусство и превосходную кухню, про потрясающие достижения инженеров и скоростные фаэтоны, про ракшак и тетронов.

Про моннго, тайчо, покорных чужой воле синтосексуалов-кукуга, Мицелиум и «карамель». Про разнокалиберные казоку, «Детей заполночи», «Бритых хвостов», «Трудноживущих», «Обет молчания», «Жёлтых котелков», «Уроборос-гуми» и других. Про Смиренных Прислужников и сословие заносчивых вистар. Про гаппи, системные консоли, юнму и глаберов.

Про ветростаты и переполненный натуральными отбросами Подпол Дна. Про Нискирича фер Скичиру (пока без деталей и случившегося родства), Сапфир, знакомую шпану, Заботливую Лоло и ей подобных, обманувшегося во мне Пять-Без-Трёх и кудесника жареной лапши Щупа.

Разумеется, также я поведал ей про прочих гнездовых чу-ха, их исконную породу, привычки, особенности и явные недостатки. Про классовую ненависть, рабство, злобу, жадность, неприкрытую похоть, жажду власти и жестокосердие гигантских прямоходящих крыс.

Я рассказывал максимально бесстрастно, не предполагая умышленно делить на чёрное и белое, плохое и хорошее. Но воспоминания моей собеседницы, видимо, ещё были свежи, пусть и затухающими отголосками, потому что время от времени на лице её мелькали недоумение и даже испуг.

С бездушностью сухой инструкции я раскрывал перед ней окружающую жизнь таковой, какой узнал её сам. Призна ю, мне было не с чем сравнивать. Девчонке, видимо, всё ещё было. Но комментарии она держала при себе…

Потому я всё говорил и говорил.

Про мелочность чу-ха, про их прижимистость, недоверчивость, главенство личных приоритетов над общественными и страсть к наживе. Про равнодушие к проблемам незнакомцев и наплевательство к смерти постороннего. Про неискоренимый страх за собственную шкуру и уязвимость одиночества, ярчайший эгоизм, но парадоксально-вездесущую клановость, про врождённую привычку ходить по чужим хвостам для достижения цели.

Слушательница внимательно впитывала жёсткие — при этом работающие двойственно, избирательно и хаотично, — правила поведения в чуждом ей обществе. Было видно, с каким трудом она пытается сопоставить строгость законов гнезда и бестолковость их применения; как окончательно грустнеет на рассказе о богатейшей культуре чу-ха, которой гордились все от мала до велика, но следовали считанные единицы.

Я вспоминал ещё и ещё, тут же выплёскивая сбивчивыми словами и всё менее заботясь, какой эффект этот поток может оказать на едва пробудившуюся девушку без личной памяти…

К концу первой кружки чинги: про уважаемую обществом многочисленность потомства, про уникально-противоречивое кизо-даридрата и фанатичное подчинение смирпам. Затем про азартные игры и доступность энергии; про острую нехватку пространства и тотальную перенаселённость на фоне избытка ресурсов и взрывного роста технологий.

К середине второй кружки: про невидимую, но отнюдь не иллюзорную цензуру; про слепое поклонение лидерам — богачам и наделённым силой, — и про обжигающую, доводящую до взрывов ненависть к ним же.

Про криминальные сообщества, вступление в любое уважаемое из которых равнялось выигрышу в лотерею; в котором никто не мог тронуть тебя даже коготком, а ты мог укусить любого, кроме членов другой равновеликой казоку; где значение имели лишь члены клана, и никто более — ни тетроны, ни даже смирпы… если, конечно, ты не забывал отстёгивать правителям гнезда особый налог.

Но было бы крупной ошибкой напичкать девчонку лишь угрозами и потенциальными опасностями, не вспомнив о чём-то светлом. Поэтому я постарался (не без усилий) и рассказал про музыку, от которой сходили с ума миллионы хвостатых поклонников; про великолепные и завораживающие картины, тончайшие скульптуры и удивительную архитектуру; про чудовищные в своей многочисленности (и не менее чудовищно согласованные до последнего жеста) выступления стайного цирка из Дома Слаженного Единения…

Чувствуя себя так, будто плеснул ложку ароматного масла в огромный чан кипящей грязи, я замолчал и ещё долго вспоминал что-то воодушевляющее. Что-то, способное не напугать чужака, но создать щемящее предвкушение от выхода вовне.

Не сумел…

Тогда, в третий раз сварив чинги, я вынужденно переключился на себя.

На своё скромное место в этом недружелюбном мире. С того тусклого момента, когда впервые ощутил себя в таком же прозрачном костюме, а слова, понятия и термины утекали через воспалённо-сонное сознание, превращавшееся в предательское решето.

Едва ли не впервые за семь лет я проговорил все отличия Ланса Скичиры от его новой «родни». Взвесил их уникальные (в отличие от моих) способности хорошо видеть в темноте и различать сотни оттенков запаха, особенности цветовосприятия, неумение долго сохранять неподвижность, врождённо-дерьмовые задатки к меткой стрельбе и просто потрясающие — к шулерству.

Минуты монолога превращались в часы, и шумная ночь Юдайна-Сити с гулом проносилась за окнами норы, даже не подозревая, сколь необычной является…

В процессе моя слушательница почти всё время молчала. Время от времени, конечно, уточняла или переспрашивала, но за четыре-пять часов едва ли произнесла больше двух десятков слов.

Один важный вопрос всё же задав.

Совсем негромко, глядя в пол и задумчиво покачивая головой:

— Как же ты выжил, Ланс?

Вопрос был предельно простым. Дурацким, если разобраться. И, тем не менее, он разом загнал меня в тупик, лишил красноречия и заставил жевать горькие от чинги губы.

Было невозможно представить, что сейчас творится в её голове. Мне, едва не погибшему в пустыне, никто таких подробных раскладов не давал. Меня сразу окунули в варево событий и позволили познавать мир лысой шкурой. А девчонка? В тот предрассветный миг я задумался, насколько описанное мной настоящее отличается от прошлого в её тающих воспоминаниях…

Ответил честно.

Без деталей, но честно, разумно предположив, что неискренность обязательно пробьётся:

— Меня приняли… в семью, в своём роде. Опекали. — Помялся, но добавил: — А ещё я обладаю некоторыми… способностями. Благодаря им меня терпят. И даже ценят. Сисадда?

Святые коровы! Буду откровенен: меня так и подмывало рассказать подробнее… но ошибочность подобного поступка осознавалась чётко, даже несмотря на перевозбуждённое состояние.

Чтобы отвлечься, я швырнул в костёр своего сознания охапку болезненных вопросов, способных у любого выбить почву из-под хвоста. А как на девушку подействует «низкий писк»? Она может быть тоже способна к нему? Если постараться повторить эксперимент, не причинит ли «Явандра» более ощутимого, чем мне, вреда? Насколько такие опыты вообще допустимы и этичны?

И напоследок: что скажет (и сделает) Нискирич, когда поймёт, что в его лапы может попасть ещё одна потенциальная джадуга? Причём настоящая, сродни приёмному сыну, а не уровня Ункац-Арана…

— Всё в порядке?

Девчонка казалась всерьёз обеспокоенной моим отсутствующим видом.

— В полном, детка… — Я глотнул чинги, чтобы хоть как-то замаскировать смущение. — Немного неожиданный вопрос ты задала. Видишь ли… я ничего не знаю о том, откуда ты взялась. Столь же нихрена помню о том, откуда взялся сам. Но, пожалуй, могу признать, что никогда не воспринимал Тиам… чужим. Враждебным? Пожалуй, да, это ожидаемо (но я научился, как предстоит и тебе)… Но всё же своим, причём вполне естественно.

Я снова говорил правду. И она, едва ли не впервые озвученная мной же и для меня же в том числе, вдруг окатила странной тревогой.

Девушка не спешила комментировать. Молча изучала, будто пыталась отыскать на моём лице хоть сколько-нибудь знакомые черты. Видимо, не сумела, потому что щёки её вдруг порозовели, а взгляд стремительно переместился.

— Как я очутилась здесь? — спросила торопливо, словно бы спохватившись. И добавила, не дав повториться и поясняя: — Здесь, в этих стенах, в твоём жилище, на этом самом диване? Ты нашёл меня? На улице? За пределами гнезда?

Мне стоило больших усилий не охнуть, не прикусить губу, не покачать головой или ещё каким-то образом выдать очередной удар замешательства. Что тут сказать? В её состоянии «комбинезон до сих пор свеж, а височные нашлёпки и не думают отлетать» я был отнюдь не так смекалист. И как, подскажи Благодетельная Когане Но, мне в такой ситуации быть⁈

— Это долгая история, — ответил я, надеясь, что не сильно мямлю.

— Но я хочу знать, — прохладно улыбнулась гостья, в очередной раз доказав, что привыкла добиваться своего.

— Хао… Я расскажу, обещаю тебе. Но позже.

Да, детка, обязательно расскажу. Но лишь после того, как разберусь, откуда тебя раскопал могущественный Хадекин фер вис Кри, и действительно ли Данав фер Шири-Кегарета по прозвищу Песчаный Карп что-то знает о моём прошлом и происхождении…

А затем мы вновь вернулись к рассказам о Тиаме.

О жестокосердии, с которым нищие семейства выкладывают на сквозняк новорождённых слепышей; об ослепительном блеске богатств Пиркивелля, о бездумном расточительстве молодёжи вистар и кровавой цене за пресную чапати тремястами метрами ниже престижного района.

О жёстких соревнованиях по штормболу (крупнейшее из которых надвигалось), о состязаниях фаэтонов, собирающих миллионы зрителей вокруг опасных гоночных трасс, и столь же грандиозных концертах «Восьмого цвета радуги»; и многом другом…

Кареглазая слушала молча.

Снова обратилась в слух, не перебивая, не уточняя, и лишь пожирая меня взглядом и впитывая, будто кусок пористого хлеба. Раз, ближе к утру, без ложной скромности попросилась в отхожее место, и я показал дверь.

Ещё раз через час попросила поесть.

На этот раз из гостиной мы вышли оба, причём девчонка ошибочно назвала пищевой блок кухней и мне пришлось пояснять, что ни д у ри, ни кукуга я в своей норе не произвожу. Походка ночной собеседницы всё ещё не отличалась грацией или уверенностью, но углов та уже не сшибала, избавив меня от смущающей поддержки под локоток.

Задумчиво сжевав галету из речных водорослей, она с интересом осмотрела мою технику по штамповке еды, а затем уже без спроса или предупреждения прошлёпала в комнату и привычно устроилась на диване.

И снова слушала, позволяя мне говорить, говорить и говорить, причём обо многом — впервые, что поражало и самого рассказчика…

Но много ли можно поведать об окружающем мире за несколько тягучих часов влажной ночи, накрывшей огромное гнездо? Буду честен — я попытался успеть как можно больше.

А когда к границам Юдайна-Сити подступил рассвет, осторожно, будто мог спугнуть, подозвал к окну. Проведя по сенсорам настенного клавиатона и практически обнулив тонировку стёкол, я впервые показал ей сверкающее миллиардами огней и пронизанное первыми лучами солнца место обитания орд хвостатых существ (и парочки бледношкурых).

Показал наш новый дом до скончания веков.

Она встала рядом — ошеломлённая потрясающей картиной, едва заметно подрагивающая, вновь уязвимая и растерянная. А ещё очень красивая. И хотя сравнивать мне было решительно не с чем, это я знал так же точно, что чу-ха умеют кусаться.

Только теперь я в полной мере оценил, что девушка едва ли ниже меня, разве что самую малость; приятно поразился её стройности, но не худобе; и запаху, которому до этой ночи не было места во всём беспредельном Тиаме.

Да, этот рассвет мы встретили вместе, что в других обстоятельствах могло бы выглядеть безумно романтично. Но я определённо солгу, если скажу, что не хотел бы совершенно иной причины нашему недосыпу и совместной радости первым лучам…

С трудом растягивая эластичную ткань, девушка скатала капюшон, наконец-то освободив короткие, почти как у меня, волосы цвета тёмной корицы. Потянула подсыхающую ткань и с шеи, но та ещё липла, цепляясь за смуглую кожу микроскопическими коготками, и кареглазка с гримасой боли бросила затею.

А затем начала, наконец, спрашивать.

Почти лишившись необычного акцента, который я уловил в её голосе сразу после пробуждения. Уже не сбиваясь на странные слова и не путая термины. Порождала вопрос за вопросом, старательно запоминая, обдумывая и уточняя. Про мироустройство, верования, уклад управления гнездом, принципы работы фаэтонов и ветростатов.

Каждый раз, когда она хотела что-то переспросить, на лбу отчётливо проявлялась уже знакомая извилистая морщинка, мягкая запятая, элегантный символ задумчивости и сосредоточенности. Разумеется, казавшийся мне всё более и более привлекательным…

Позже я, конечно же, немало корил себя. Достаточно грубо и без преуменьшений ругал, что думать той бесконечной ночью было нужно не набухшим членом, едва прикрытым полами пальто, а башкой, причём трезво и быстро.

Тогда (без гарантий, но с немалой вероятностью), мы оба успели бы вытянуть из худеющего сознания девчонки чуть больше, чем воспоминания о снах про абстрактную мать матери, даже внешности которой та описать не могла. Может быть, это даже как-то повлияло бы на последующие события…

Но я не успел, не подумал, не сориентировался. И да, чего лукавить? Б о льшую часть времени я размышлял, как избавиться от непроходящего стояка…

А когда за полупритушенным окном разгорелось полноценное утро, девушка стала уплывать. Прямо на глазах, запинаясь на полуслове и клюя носом в середине вопроса.

Осторожно забрав из тёплых пальцев чашку остывшей чинги (пятую? шестую?), я едва успел в который раз придержать её за затылок, чтобы не стукнулась о подлокотник дивана. Только теперь ощутил усталость и сам — выматывающую, сильную, так и клонящую к матрасу. И лишь отправился в спальню за подушкой, как в дверь забарабанил неугомонный сопляк, подосланный Сапфир…

В общем, всё, что я успел, так это затолкать ночной «подарок» — полусонный, едва переставляющий ноги и путающийся в халате, — в кабинет. Торопливо расстелил на рабочем столе одеяло и ещё одно набросил сверху, уложил бедняжку на сие убогое ложе, плотно прикрыл дверь, проветрил нору и избавился от второй чашки с посторонним запахом.

Всё, что оставалось делать после, так это богохульно молиться сразу и Когане Но, и Двоепервой Стае, чтобы спящая ничем себя не выдала. Ну а ещё через четверть часа в моё скромное жилище пожаловала весьма благородная и не менее набожная Чинанда-Кси фер вис Фиитчи…

А затем — отмечу откровенно, — последовавший за приходом босолапой вистар вечер накатился столь же внезапно, как совсем, казалось бы, недавний рассвет.

Девчонка проспала до четырёх пополудни, причём крепко, вроде бы даже с комфортом и ни разу не грохнувшись со стола. Свернувшись в комок, чуть подёргивая ногами и шевеля губами, но практически бесшумно. Переносить её на кровать я не решился, и потому бесцельно шатался по норе, совсем новым взглядом рассматривая собственные отражения.

Конечно, моей растерянностью так и норовили воспользоваться соблазны.

Бутылка паймы на тумбе постоянно лезла в поле зрения, и даже заставила плеснуть в пиалу… но пить я так и не стал, со стоном заставив себя вылить ароматный глоток. Между ног без перерывов зудело призывно и тяжело. Свежесваренная чинга тоже осталась нетронутой.

Всё ещё не покоряясь сну, я попробовал записать вопросы, которые по-настоящему стоило бы задать девчонке. Дополнял, корректировал, выдумывал новые, но в итоге стёр весь список и пометки.

В какой-то момент меня начало подмывать непременно связаться с кем-то из родных или знакомых. Может быть, даже с Нискиричем. Или с Зикро. Или с Аммой. Да хоть бы с ворчливыми стариками-храмовниками, которых не видел с самого начала этой безумной кутерьмы.

Единожды палец чуть не дрогнул найти в Мицелиуме контакты самого Хадекина фер вис Кри, но эту шальную мысль я погнал, как совершенно несвоевременную и отчасти недостойную. Всё закончилось тем, что никого я вызывать не стал, с лучезарной мудростью рассудив, что спешка хороша лишь при вычёсывании блох.

Тогда я попробовал успокоиться.

Даже попытался медитировать.

Разобрал и старательно вычистил «Молот». Протёр и смазал ботинки. Как мог, избавил одежду от пятен грязи и пыли. Снова сел в уютную асану Новорождённого Победителя, освободил сознание, проник в саму суть тяжёлых мыслей, отмёл их без анализа… но едва не заснул.

Покорившись неизбежному и устроившись на диване, всё же позволил дрёме одолеть. Спал недолго, нервно, то и дело вздрагивая и открывая глаза; то обливаясь жарким п о том, то замерзая.